С Ермаком на Сибирь - Петр Краснов

Немец — Алоизий Фабрициус, выслушал Федю и сказал, покручивая длинный седой ус:

— Ермак?.. Ню что Ермак!.. Не так страшен черт, как его малютка. Ермак теперь служит у Строгановых. Ну, как я, скажем.

Сидевший недалеко Никита Пан услышал слова немца и ввязался в разговор.

— Никогда, — сказал он, — казаки к Строгановым не нанимались. Врет он — немец!.. Казаки — люди вольные. Они служат только одному государю московскому… Служат по своей доброй воле… Радеют о его землях, чтобы басурманская вера над ними не посмеялась, чтобы государевой вотчины пяди не поступиться! Казак на то и родился, чтобы царю пригодился! Что делает теперь Ермак Тимофеевич, наш донской атаман, у Строгановых, про то я, Федор, не ведаю. Не зря он живет у них больше года, не зря приказал всем казачьим ватагам, что были на Волге, пригрянуть к весне к устью Чусовой. Что он задумал — его атаманская воля. Мы, казаки, когда выбираем атамана, шутим, и дерзкие речи говорим, но, когда выбрали — во всем ему подчиняемся, а кто ослушается — того в куль, да в воду!

— Всяк сверчок полезай на свой песок, — вставил опять Фабрициус.

Никита Пан посмотрел на него и задумчиво и задушевно сказал Феде:

— Ты, браток, в нашем атамане Ермолае Тимофеевиче не сомневайся… Были на Дону атаманы и будут еще, а такого, верь моему казачьему слову, и не было и не будет. Слыхал, может быть, как калики перехожие поют про Владимира Красное Солнышко, про его богатырей: матерого казака Илью Муромца, Добрыню Никитича, да удалого поповского сына Алешу. Вот такой и Ермак! Честный, прямой, умный. Он, браток, под тобой сквозь землю на аршин видит. Он ума палата.

— Да, — сказал Фабрициус, наливая всем в ковши пенной браги, — слыхал и я — рыцарь!

— Да, верное, немец, твое слово — лыцарь!.. Не бойся его![29]

— А как же? — начал было Федя. Он хотел спросить, почему же тогда грозили в Москве Ермаку плетьми и виселицей, и воевода Мурашкин гонялся за ним по Волге? Почему же они, Ермаковы люди, так скрытно, по-воровски, прошмыгнули ночью мимо царской Казани?

Но не посмел спросить. Стальными, немигающими глазами посмотрел на Федю ватажный атаман Никита Пан, точно прочел мысли Федины в них, и твердо и резко сказал:

— А вот так же!

Фабрициус жестко засмеялся и, поднимая чару, сказал:

— Быль для молодца — не укроп.

XXII

У Строгановых

Еще пять дней поднимались по Каме.

На шестой, после полудня, вдруг точно раздвинулись дикие дремучие кедровые и сосновые леса. Горы, обступавшие Каму, отошли. Зеленые густой, весенней травою луга покрывали мягкие холмы — увалы. Стада коров и овец привольно паслись по ним. И задумчиво и печально позванивали их колокольцы. В тесной балке, ища тени, у каменистого пристена сбился пестрый табун мелких широкогрудых лошадей.

На холме показались толстые, двойные бревенчатый стены, башни по углам, тяжелые ворота, подъемный мост над рвом. Ярко-желтый с черным двуглавым орлом царский прапор весело реял на свежем ветру на высоком шесте над воротами.

Из-за стен крепости видны были крутые, черные, смоленые крыши многих изб и теремов. Весь берег был заставлен легкими стругами. Одни, густо просмоленные, блистали синим блеском, лежа кверху днищами, другие, еще не отделанные, сверкали розово-белыми, чисто оструганными досками. Сотни три людей в пестрых рубахах работали подле них, и гулкий стук многих топоров и визг пил отдавался эхом о холмы и лес противоположного берега.

— Вот он и строгановский городок Канкор, — сказал Никита Пан сидевшему подле него Феде. — Что же, браток, Федор Гаврилович, надумал? С нами, казаками, останешься или к Строганову подашься?

— Я не знаю еще, — сказал Федя, лаская и почесывая между ушами лежавшего у его ног Восяя. — Все во мне так смутно… Если бы меня кто наставил и научил.

Никита Пан, смотревший, как ласкал Восяя Федя, сказал:

— Да ты, браток, не бойся. Мы твоего пса больше не обидим. Привязались и мы к твоему Восяю. Полюбили… Коли что — и его возьмем.

— Спасибо, атаман, — тихо сказал Федя. — Побываю у Строганова. Поговорю с ним. Что он мне укажет, что он присоветует — так тому и быть.

— Дело доброе, — сказал Никита Пан. — Конечно, по сиротству твоему тебе кого-нибудь спросить надо… А только — мой тебе совет. Потолкуй с Ермаком. Таких людей днем с огнем не отыщешь!..

Старик Семен Строганов был болен, и Федю принял его племянник Максим Яковлевич.

В чистой соснового леса избе пахло смолою и ладаном. Широкое окно было задвинуто, и сквозь прожированную бумагу мутный свет входил в избу. Максим Яковлевич сидел у окна на липовой лавке. Он был одет по-восточному в длинный желтый бухарский халат, шитый малиновыми цветами, и в мягкие татарские ичеги[30] темно-зеленого сафьяна. На голове была черная шапочка-тюбетейка, прикрывавшая лысину.

Федя перекрестился на иконы с теплящеюся перед ними лампадой и, тряхнув кудрями, — ему их по-казачьи остриг Семен Красный, — поклонился, дотронувшись пола руками.

— Федор Чашник? — сказал, поднимая полное, белое лицо, обрамленное седеющей бородой Строганов.

— Я, Максим Яковлевич.

— Я прочел, что мне написал о тебе стрелецкий сотник Исаков… Мне всякие люди нужны… Молодые и смелые особенно… Дела тут много и людей надо — нет числа… Слышал я о тебе и от казаков и… легло мое к тебе сердце. Ты, слыхал я, с детства при пушном деле рос. Вот и приставлю я тебя к пушной палате, будешь меха разбирать каждый по его качеству… А там посмотрим. Ступай, разыщи поляка Неборского, скажи, что я приказал тебе быть при нем в приказчиках.

Федя, как стал у притолоки, так и стоял неподвижно. Только лицо его покрылось румянцем смущения, приоткрылся пухлый рот и он тяжело и неровно дышал.

— Ну, что же ты! — сказал уже строго Максим Яковлевич.

— Я, господин, — пробормотал Федя и упал в ноги Строганову. — Максим Яковлевич!.. Прости, если я согрублю тебе, отказываясь от доброго твоего предложения!.. Не за тем делом я к тебе ехал.

— А за каким же? Мы — купцы… Наше дело торговое. Соль, да меха, да сибирские, индейские и бухарские товары — вот чем мы занимаемся.

— Я, господин, хочу искать… искать — заикаясь и краснея все больше, говорил Федя и вдруг, решившись, выпалил: — Ратной чести!

Сказав главное, Федя встал с колен и, потупившись, ожидал решения своей участи.

Строгонов посмотрел на мальчика.

— Ратной чести… — наконец медленно сказал Строгонов. — Искать ратной чести приехал ты, малый, у меня, у купца московского?! Лютые, видно, настали в Москве послдние времена, что такие молодцы, как ты, идут за ратной честью не в государевы дружины, не к царским воеводам и тысяцким, а к купцам… Что же — твое счастье… Твоя удача!.. Ты с казаками сюда пришел?

— В ватаге атамана Никиты Пана.

— Вернись в нее! Обживись… А там и сам увидишь…

Максим Яковлевич еще раз внимательно посмотрел на Федю.

— Славный ты мальчик… — сказал он, — полюбился ты мне, сиротинушка… Так вот мой тебе совет. Здесь находится донской атаман Ермолай Тимофеевич, по прозвищу — Ермак… Так того Ермака слушайся во всем. Он худому тебя не научит. Живет он у меня побольше года, открыл мне свою душу и показал мне рыцарский пример покаяния не на словах, но на деле… У него найдешь, что ищешь. Либо славную могилу в чистом поле, либо честь молодецкую… Ступай!.. Да хранит тебя Господь!..

Федя земно поклонился Строганову, повернулся кругом и, не чуя пола под ногами, вышел из горницы. Кровь ключом била в виски, в глазах темнело от волнения и счастья, от ожидания чего-то нового, неведомого, страшного, опасного и вместе с тем поднимающего дух и дивно прекрасного.

XXIII

Ермак

И еще прошла неделя. Смолили остальные струги, грузили мешки с хлебными сухарями, бочки с порохом, лили пули, заготовляли «жеребья»[31], устанавливали на лодках пушки, строгали весла, забивали уключины, упражнялись в стрельбе из луков и рушниц.

Федя, в ватаге Никиты Пана принимавший участие во всех этих работах и упражнениях, видел несколько раз Ермака, но всегда мельком.

Вдруг среди работающих шорохом пронесется: — «атаман!.. атаман!..». Одни еще прилежнее станут работать, другие, кто помоложе, оставят работу и смотрят туда, откуда раздались голоса.

От реки по зеленому холму поднималось несколько человек. Впереди всех шел смуглый, давно в черноту загоревший, крепкий широкоплечей и рослый человек лет пятидесяти.

Он так сразу выделялся среди шедших с ним казаков, что Федя, не спрашивая, знал, что это Ермак. Больше карие, слегка навыкате глаза были прекрасны. Они были строги и были бы страшны, если бы не смягчались длинными черными ресницами, то и дело притушивавшими пламень огневого взгляда. Черная, очень густая борода в легкой седине обрамляла худощавое лицо. Большая морщина, шедшая от носа к губам и прятавшаяся в бороде, придавала лицу выражение какой-то затаенной скорби и вместе с глазами всему облику атамана давала ту одухотворенность, которой не было в окружающих его казаках.