С Ермаком на Сибирь - Петр Краснов

Собака без ошибки достала и принесла связку соболей.

— А еще, — ревели, хохоча, казаки.

— Восяй… куничку!

Восяй прыгнул в лодку, мордой разметал все меха и стал у борта, лая, точно что спрашивал.

— А ведь и точно… Куницы ни одной в добычу не попалось, — сказал молодой казак.

— Ну и пес!.. Такого пса точно на ярмарке можно показывать.

— Ну, — сказал атаман, — побаловались и буде… Айда на лодку.

— А собака?..

Никто ничего не ответил. Меркулов взял Федю под локоть и повел его, поталкивая на лодку. Остальные казаки толпою разом вспрыгнули за борт и разместились по скамьям. За Федей, незаметно в толпе казаков прыгнул в ладью Восяй и улегся комочком под его ногами.

Ни атаман, ни казаки не сказали ни слова. Точно не видали собаки.

Рыжий молодец отпихивался шестом от берега. Днище лодки скрипело по песку. Лодка мягко колыхнулась на глубокой воде. Казаки разобрали весла.

— На воду! — приказал атаман.

Мерно скрипнули весла у деревянных уключин, лодка понеслась по темневшей реке. За спиной у Феди молодой казак завел песню.

— Гей вы думайте, братцы, вы подумайте,И меня, Ермака, братцы, послушайте.Зимою мы, братцы, исправимся,А как вскроется весна красная,Мы тогда-то, други-братцы, в поход пойдем…

Мерно, в лад песне поскрипывали весла у деревянных уключин: — «випп — вупп… випп — вупп»…

XX

Воры-казаки

Ночь шли молча, без песен. Холодною сыростью тянуло от реки. Гребли осторожно, чуть-чуть. Не скрипели уключины. Свободные казаки притаились за бортами лодки. Пищали и луки были на готове. Маленькую чугунную пушку, стоявшую на носу будары[27] зарядили каменным ядром. Атаман Никита Пан зорко вглядывался в темноту.

На низком луговом берегу показались холмы, поросшие лесом. Еще тише стало на лодке.

Федя, напряженно смотревший туда, куда глядел атаман, увидал на темном небе восточный рисунок громадной башни и белые стены с бойницами новой крепости.

— Казань, — прошептал сидевший на дне, рядом с Федей, Меркулов. — Башня Сумбеки — в ней 35 сажень высоты… А то новые стены батюшка царь наставил заместо старых деревянных. И церкви православные — все его стройки.

— Тихо там! — грозно прошептал атаман. — Суши весла!

Лопасти весел повисли над водою. Лодка неслась от разгона и течением. Она точно призрак плыла мимо уснувшего города. На башнях желтыми огнями светились бумажные фонари. Огонек, качаясь, подвигался по стене, скрываясь за зубцами и вдруг появляясь. Проходила дозором стража.

— Слушай, — донеслось с Казанской башни.

— Слава Москве белокаменной! — жидким, дребезжащим голоском «по-московски», как перекликалась стража на стенах Московского Кремля, — ответили над самой рекой и так близко к лодке, что казаки круче нагнулись, пряча головы в плечах. Кто-то подле Феди на дне лодки тяжело и глубоко вздохнул.

— Слушай!.. — прилетело из глубины, сверху, точно с самой Сумбекиной башни, — глядеть на реку!..

Алым кругом закачался фонарь, точно старался осветить широкую Волгу.

— Глядим на реку!.. Слава Нижнему Новгороду!.. — задребезжал голос над водой. И, казалось, что человек стоит где-то близко от лодки.

Казачий струг несся тихо и плавно, управляемый одним кормовым веслом. Спящая Казань уходила назад.

Видны были деревянные пристани, где прозрачным звуком плямкала волна о борта лодок. На лодках горели фонари, и змеистый плавился от них по реке след и трепетал по волнам.

Казанские белые стены то подходили к самой реке, то поднимались на холмы и четко рисовались в глубоком небе, усеянном звездами. С берега тянуло терпким запахом соломенного дыма и пахло ладаном и еще чем-то пряным, что напоминало Феде те места московского торга, где торговали восточные купцы.

— Прошли Казанку? — прошептал атаман, и кто-то из казаков дрожащим шепотом ответил:

— Нет еще.

И уже сзади совсем тревожный, точно испуганный, раздался голос:

— Кто гребет?

На казачьем струге затаили дыхание. Лодка медленно уносилась течением.

— Кто гребет? — еще тревожнее донеслось с башни. Федя видел, как казаки подсыпали пороху под кремни пищалей. Незаметно по бортам поставили сошки[28].

Несколько мгновений, показавшихся Феде мучительно долгими, была тишина.

Последняя Казанская башня уходила назад. Совсем близко, — над самым казачьим стругом, распевный красивый голос ответил на встревоженный голос:

— Слава Твери-городу!..

Тот голос, что кричал тревожно: «кто гребет» — теперь успокоенно и тоже распевно издали ответил:

— Свияжску государеву слава!..

Казань осталась позади.

— На воду! — сказал атаман.

Весла мягко, без шума упали в реку.

— Навались!..

Подхваченный могучими гребками казачий струг точно приподнялся над рекой и полетел, шумно пеня воду.

За Казанью Волга круто повернула на юг. В темноте ночи за поворотом реки исчезли белые Казанские стены.

XXI

Ермаковы станичники

Эта ночь под Казанью тягостное оставила воспоминание у Феди. Он задумался и припомнил все то, что говорил ему в Москве про казаков Исаков.

Еще бы немного, открой казанскае стража казачий струг — и между казаками и царскими стрельцами начался бы бой… На чьей стороне надлежало быть Феде?.. Кому помогать?.. Казакам, которые его приютили, относятся к нему как к равному и так просто взялись доставить его к Строгановым? Никита Пан подарил ему синего немецкого сукна кафтанчик и козловые хорошие сапоги, Меркулов дал рубаху, а рыжий молодой запевала — Семен Красный — новые холщовые порты… Или стрельцам, правящим государево дело и обязанным не позволять казакам грабить по Волге? — Тем стрельцам, в чьих рядах в Москве сотниками служат Исаков и Селезнеев.

Чьи это меха добычей лежат на корме быстрого струга? Откуда у атамана красивая и дорогая бобровая шапка и епанча, тонко расшитая серебряной канителью? Чей кафтанчик подарил Феде Никита Пан?

После казанской ночи простые казачьи лица стали казаться страшными. Кровавый разбой видали их карие и серые глаза и от кого были получены шрамы и раны — одному Господу Богу известно. Шли по Волге ночами.

Днем хоронились по глухим местам, выставляли сторожевые посты, прятались по лесам и под утесами нагорного берега. Всегда были настороже, за кем-то следили, кого-то опасались. Добрые люди никого не боятся. Значит, были казаки людьми недобрыми, и Феде, воспитанному и дома, и у Исакова в почитании государя и повиновении его законам, стало не по себе.

Но когда вошли в Каму, — точно все переменилось. Будто на Каме была какая-то другая власть и эта власть не преследовала казаков, но им помогала.

Поднимались по Каме днем. Каждый день, под вечер, когда за лодкой начинал краснеть закат, а впереди туманная дымка поднималась над рекой и закутывала густые дремучие прикамские леса, — вдруг появлялись на берегу высокие стены небольшого рубленного из бревен городка. В реку вдавалась пристань, и с пристани бодро и весело окликали:

— Ермаковы что ль?

— Эге! — отвечали со струга. — Ермаковы.

Если был поставлен парус — его сбивали, лодка гордым поворотом заходила к пристани. На пристань из городка выбегали ратные люди. Кто во всем уборе, в высокой с наушниками и назатыльником бумажной, стеганной шапке, в стальном, плитками «колонтаре» с «бармицей» на плечах, с лучным саадаком на поясе, кто «на простяка» в холщевой рубахе и портах, с босыми ногами. Русские, немцы, обрусевшие шведы обступали казаков, помогали им причалить и прибрать лодку.

Шли расспросы.

— Наши прошли?

— Давно еще… Вы — последние, — отвечали городские люди.

— Иван Кольцо прошел?

— Когда еще! Зимою… По льду… Санями и на лыжах. Полтораста человек с ним. Матвей Мещеряк в самый ледоход попал. Два стружка затонули. Пяти казаков недосчитались.

— Канкора не узнаете. Чистый город стал. Припасов, бочек с зельем — целые горы навалены…

— Ню, довольна, — говорил немец в колонтаре, — соловей на башню не сажают… Пожалюйте в крепость….

Феде смешно было, как немец сказал вместо «соловья баснями не кормят» — «соловей на башню не сажают».

В городке для казаков была натоплена баня, приготовлен сытный ужин. За ужином — немецкий начальник сторожевого городка, узнав, что Федя из Москвы, обратил на него внимание и приласкал его.

Федя решил его расспросить о казаках, о Ермаке, о Строгановых. Хотелось ему рассеять сомнения, тяготившие его после казанской ночи.

Они сидели на лугу, подле крепостной избы. Кругом возвышались стены, и весь городок был не больше сгоревшей Чашниковской усадьбы в Москве. На лугу лежали казаки, пили брагу, ели ломти пахучего ржаного хлеба, намазанного медом. За городом темнел высокий лес. Молодая луна бледным рогом висела в небе.