Когда засмеется сфинкс - Игорь Подколзин

— Садитесь. Что вы поднялись? Похвально, если хотите все обдумать, надеюсь, это не дипломатический трюк. Действуйте и впредь аналогично: даже когда вы сразу согласны, все равно попросите время на размышление — это подчеркивает серьезность подхода к вопросу и отсутствие легкомыслия. Думать нужно всегда. Я дам вам время. Один день. Завтра в тринадцать ноль-ноль сообщите о своем решении. Я приеду в контору утром. Договорились?

— Хорошо, мистер Бартлет. Это меня устраивает.

— Чудесно. — Шеф встал. — Теперь, когда дела в принципе закончены, пойдемте, я покажу вам своих рыбок, признайтесь, о моем увлечении часто зубоскалят в бюро?

— Не очень, но бывает, — улыбнулся Грег.

— Я не принадлежу к оголтелым коллекционерам, хотя и занимаюсь этим уже сорок лет. Я не перестаю удивляться и восхищаться целесообразности, мастерству и безграничной фантазии природы. Пока нам приготовят обед, познакомимся с экспонатами, если, конечно, вы не возражаете.

— С огромным удовольствием. Я тоже люблю природу. Да и редко нам приходится общаться с ней в наш технический век.

— Да, редко. Это и делает людей подчас жестокими и циничными. Правда, я не думаю, что отпетый негодяй среди садов, цветов и животных станет менее негодяем или тотчас раскается и начнет перевоспитываться. Отнюдь нет. Он просто, мне думается, очутившись в непривычной ситуации, в раздражении начнет вырывать с корнем деревья, топтать в исступлении цветы и рубить головы всем бессловесным тварям.

Вот если начать с азов, с детства, роль природы явно положительна. Во всяком случае, ребенок, пригревший бездомного котенка, при всех прочих равных условиях окажется значительно выше в нравственном положении, чем свернувший этому котенку шею.

Грег вспомнил, что нечто подобное он когда-то слышал от Стива.

Помещение, где располагались аквариумы, похоже на большую застекленную и увитую растениями веранду. От пола до потолка на деревянных подставках стояли аквариумы разнообразной конструкции.

В центре был бассейн, над его выложенным цветными камушками цементным основанием приблизительно на фут возвышались стенки из толстого голубоватого стекла, вставленного в алюминиевые рамы. Некоторые сосуды подсвечивались лампочками, другие, наоборот, были затенены и даже закрыты искусно сделанными шторками. В воде, в переплетении разнообразных водорослей, от тонких, словно невесомая паутинка, до глянцевых и мясистых, как округлые листья фикуса или магнолий, плавали экзотические обитатели немыслимой формы, расцветки и рисунка. На каждом аквариуме аккуратная табличка, на ней бисерным почерком шефа написано: что за экземпляр, когда и откуда поступил, где живет и в каких условиях, чем питается, как размножается и многое-многое другое, то есть почти все об этом виде. Таблички напоминали уложенные в обоймы из пластика листочки замысловатой картотеки.

Бартлет неторопливо ходил меж аквариумов, останавливался перед тем или иным экспонатом и очень увлекательно, подчас с шуткой рассказывал о нем, перемежая повествование высказываниями древних мудрецов и философов, отрывками из легенд, мифов, книг путешественников и исследователей. Грег поражался глубине знаний шефа, неподдельному интересу и увлеченности водной фауной и флорой. У него даже мелькнула мысль: избери Бартлет профессией именно эту, он мог стать знаменитым ихтиологом и имя его было бы куда более популярно, чем сейчас в среде криминалистов, хоть и здесь он значительно преуспел.

Часа два спустя, когда они закончили осмотр коллекции, в дверях появился высокий, сухопарый пожилой негр, совершенно седой. Он остановился в проеме и тихо-тихо постучал костяшками пальцев по стеклу.

— О! Уже готово. Спасибо, Мартин, сейчас придем. Кстати, — Бартлет повернулся к Грегу, — познакомьтесь — это тот самый человек, о котором я вам говорил. Когда-то он служил у меня на торпедном катере рулевым, мы воевали на Тихом океане, и так и остался со мной. Пойдемте обедать, по этой части Мартин большой дока, правда, не знаю, угодит ли он вам, я ведь гурман вегетарианских, рыбных и блюд из продуктов моря. Думаю, вам понравится, ведь они не только очень питательны, — он со смехом похлопал ладошкой по животу, — но и удивительно вкусны.

Обед был действительно хорош. Чувствовалось: хозяин и слуга понимают толк в блюдах, которые подавались на стол, и не жалеют денег на их приготовление.

Блаженно развалясь в креслах, они пили кофе, когда Фрэнк, поставив чашку на блюдце, спросил:

— Мистер Бартлет, можно задать вам один не совсем обычный, вернее, совсем необычный вопрос?

— Пожалуйста, мой друг. — Он тоже опустил чашку на стол и потянулся за сигарой. — Постараюсь удовлетворить вашу любознательность.

— Почему у вас нет семьи?

— Что? — Рука шефа повисла в воздухе, а брови поползли вверх.

— Почему вы холост и не обзавелись семьей? — немного смутился Грег. — Извините, если я не то спросил. Но мне казалось странным, имея все возможности, остаться одиноким бобылем.

— Отчего же, я отвечу. — Он взял сигару и обрезал кончик. — Потому что я трус.

— Вы трус? Полноте, я же слышал совсем другое. Будучи на флоте, вы получили несколько наград именно за храбрость, а начиная постигать азы сыщика, нередко попадали в очень опасные ситуации.

— Не льстите, Грег, я трус, правда, в другом плане. Не подумайте, что я боялся или боюсь женщин, мне не чужды плотские утехи, скорее даже наоборот. Но тем не менее я не стремился жениться и обзавестись семьей. Да, я боялся той непререкаемой ответственности, которая ложится на человека, на его совесть, когда он дает жизнь себе подобному. Во времена молодости мое будущее было туманным, и кем я стану после войны, не ответила бы и самая искушенная хиромантка — миллионы людей, сняв военную форму, искали место в мирной жизни. Сомнения, неуверенность и колебания. А время неумолимо текло. Когда же грядущее несколько определилось и стало вроде бы стабильным, то есть таким, когда ты уверен, что завтра не умрешь от голода и холода — я был уже относительно стар. Парадокс — то думать о семье было рано, а то поздно. А больше всего я боялся, как бы меня не прокляли мои же отпрыски за то, что они появились на свет, что я ввел их в мир и ничем не обеспечил будущее ни морально, ни материально. Вот чего опасался я, а пока размышлял, струилось время, и вернуть его назад невозможно. Сейчас мне почти семьдесят — жизнь прошла, меня вряд ли вспомнят добром, но и никто, надеюсь, не будет откровенно и злобно проклинать. Это-то я и имел в виду, когда говорил о трусости. Семья — слишком ответственно. К сожалению, сотни тысяч людей относятся к ней как к чему-то обязательному, закономерному и само собой разумеющемуся. Вот и появляются изгои, наркоманы, преступники.

— Трудно согласиться с вами, очень это мрачно, так можно дойти и до полного отрицания семьи, до опустошения планеты, — начал Фрэнк.

— А со мной и не надо соглашаться. Я же высказал субъективное мнение. Это не диспут в поисках истины. Что же касается отрицания семьи, то, давая право на семью, государство должно обеспечить его экономически и морально, иначе это фарисейство и пустой звук.

— Задумываться о том, что вы говорите, мне кажется все равно, что ежеминутно вспоминать о неизбежности смерти. Не приведет ли это к полному упадничеству и пессимизму, а как результат — к массовому психозу и самоубийству? — произнес Грег.

— Сможет, мой друг, если встать в позу стороннего наблюдателя и констататора фактов человеческой мерзости. В этом вся суть. Я мечтаю написать книгу, основанную на документах, дать анализ нравственному и моральному тупику, в котором мы очутились. Кроме того, меня интересует поведение самого человека. Вы не читали Чехова?

— Чехова?

— Да, это русский писатель.

— Извините, к сожалению, нет, но слышал о нем.

— У него есть, на мой взгляд, замечательное высказывание, дающее как бы прицел, направление деятельности на то, как сделать людей счастливыми. Смысл в следующем: в них должно быть все прекрасно: одежда, лицо, тело, мысли и душа.

— А любовь? — спросил Фрэнк.

— У человека с прекрасной душой и мыслями будет и прекрасная возвышенная любовь.

— Сомневаюсь — мне приходилось видеть изумительных людей, женатых на злющих и истеричных чудовищах.

— Я имел в виду, когда этими качествами обладают оба.

— Но это может привести к какому-то стандарту, патентованной аморфной семье.

— Вам не нравятся стандарты? — удивился Бартлет.

— В людях да.

— Мне кажется, стандарты хороши везде, но когда следуют им разумно. Стандарт — это скелет, прочный и надежный, а вот все остальное, так сказать, «человеческие слабости», придает лишь индивидуальность. Вы представляете, что такое генетика?

— Весьма смутно. Мне как-то не приходилось с этим сталкиваться. Вернее, меня подобные проблемы не волновали.