Голод - Нурдквист Лина

Когда Бриккен позвала меня, я накинула на себя серую шаль и вышла из своего дома, чтобы спуститься к ней на первый этаж. В кухне пахло шалфеем, у Бриккен рядом с чугунной плитой стояла современная белая электроплита, и, хотя стулья и стол казались пережитком, оставшимся с рубежа веков, она довольно неплохо обновила кухню при помощи новых подушек на стулья и скатерти в зеленую клетку. Когда я вошла, она напевала, присаливая куски мяса, которым, видимо, суждено было стать эскалопом. Из сковороды во все стороны летел жир, и она, помешивая готовку, то и дело проводила тряпкой по новеньким голубым дверцам шкафчиков. Я быстро собрала букет к столу и идеально накрыла к ужину на зеленой скатерти, поставив одинаковые тарелки, самый крупный цветок на ободке тарелки наискосок вправо. Лампа над столом отбрасывала блики на потолок, а выше находился мой собственный дом. «С завтрашнего дня мы с Дагом будем жить отдельно, – подумала я. – Сошьем свои сидушки на стулья и сами будем накрывать на стол у себя».

Снаружи стемнело. Никто ни словом не обмолвился о том, как накрыт стол. Даг ел и улыбался, говорил мало. Руар вошел и быстро все съел, до чистой тарелки. Потом отодвинул ее от себя и откинулся в своем кресле. Шершавые ладони. Его школой жизни стал лес – широкие плечи, мотоциклы, лошади. Он был сильный и загорелый, его прямая фигура лучше смотрелась в вертикальном положении, чем на диване. Золотые волосы, как у Дага, синие брюки и белые полосы на загорелой шее.

– Спасибо, – сказал он.

Он поблагодарил меня.

Я поднялась, чтобы убрать его посуду. Его глаза остановились на мне.

– Сядь поешь, – сказал он. – Есть другие варианты.

Потом он снова вышел, чтобы перевернуть навоз или положить листья на картофельную грядку. Может быть, потом я смогу увидеть его из своего окна. Вилкой я отодвинула жир и кожу на край тарелки. От помойного ведра под мойкой пахло затхлыми внутренностями. За кухонным окном промелькнул Руар.

– Я вынесу, – сказала я.

Встала и указала на ведро.

Бриккен протянула мне ведро, а я потянулась за ним, когда Руар снова вернулся в дом и повесил на вешалку шапку. Снаружи совсем темно. Моя рука бессильно повисла.

– Может быть, все же завтра?

– Вынеси прямо сейчас, – сказал Бриккен, – а то отходы начнут вонять.

Она крепко держала ведро за ручку. Я взглянула в сторону пустого двора, не взяла ведро.

– Ты ведь знаешь, куда идти? Вдоль стены дома до забора, там компостная яма.

Не сводя с меня глаз, она протянула мне ведро, так что я почувствовала запах кишок и жил. Даг был занят чем-то другим. Опустив глаза к полу, я взяла ведро и вышла в черноту.

Тут позади раздались шаги.

– Давай я отнесу, – сказал Руар, – а ты отдохни, Кора, и не забудь положить ноги на стул и посидеть пару минут.

Я видела, как он двинулся по двору, как пастуший пес, собирающий стадо к ночи. Уверенные шаги человека, знающего, куда он направляется.

Госпожа Кора Муэн Улефос. Следующий день мог, пожалуй, считаться первым настоящим днем. Теперь моя ответственность – чтобы окна были помыты и занавески выглажены. Я открыла свои шкафы и снова закрыла. Переставила какой-то предмет на полке, туда и обратно. Прислонилась к окну, посмотрела наружу, привыкая к виду из него. В саду мой свёкор окликнул свою жену. Голос у него был такой необычный – словно струящееся серебро. Они как сиамские близнецы, такая трогательная парочка, хотя женаты давно – пожалуй, не влюбленные, скорее, как старший брат и младшая сестра, или как очень близкие друзья.

Такая легкость между ними.

Рамы наверняка покрасил сам Руар. Он валит деревья, делает черную работу, руками выкапывает картошку и ходит в лес на охоту, добывает мясо, в котлах на кухне кипела еда и вся жизнь куда-то двигались. Сейчас он переворачивал землю у сложенных камней, но окно было так засижено мухами, что ничего не разглядеть. Я протерла окна, так что они засияли, потом спустилась на половину Бриккен и взяла ведро с отходами, хотя от него пахло подгнившим мясом, тухлыми яйцами и очистками рыбы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Если бы вы убрали эти камни, у вас освободилось бы место для цветочной грядки, – сказала я Руару, проходя мимо.

– Нет, – ответил он, но взял у меня ведро с отходами.

Когда я вернулась в дом, Бриккен усмехнулась, глядя на меня. Ее глаза заглядывали вглубь меня, и я заерзала на стуле – или это происходило только внутри меня. Она была красива, как старое дерево. Как живописные руины в лучах заката, хотя я и не хотела этого.

Столько времени. Так много сделано. Так много осталось несказанным. Столько картофеля за все эти годы и столько воды. Вода для картошки, вода для кофе, вода после мытья посуды, вода после мытья пола. Руару довелось голодать, это было заметно. Едва войдя в дом, он сразу направлялся к столу. Набивал полный рот, жевал и глотал быстрее, чем собака на цепи. Словно еду нужно было поскорее загрузить и хранить внутри, чтобы по-настоящему поесть потом. Он смотрел на меня. Всегда благодарил, глядя в глаза. Иногда вытирал помытую посуду льняным полотенцем, прежде чем снова выйти на двор.

Даг ел медленно, никуда не спеша, так что еда успевала остыть. Закончив, сидел и массировал виски кончиками пальцев, пока я пыталась через его плечо забрать тарелку. Он вообще мыл руки? Наверняка нет. Бесконечно: грязные руки, перепачканная одежда, приготовление еды, ведро с отходами, слои жира в раковине.

Когда Бриккен сморкается в бумажное полотенце, я чуть не подпрыгиваю на стуле. Радио по-прежнему включено, после новостей начинается музыкальная программа. Глаза у Бриккен стали водянистыми – от старости или из-за Руара? Может быть, из-за меня. Вот она отодвигает в сторону рекламный каталог гробов, словно настало время поговорить серьезно. Обозначает окончание этапа, поставив сверху свою тяжелую ступку. Прижимает проклятый каталог тяжелым предметом. Словно собрание гробов может куда-то убежать. Я сжимаю кулаки, хотя для этого нет причин. Судорожно сглатываю, думаю о сыне. Все это я делаю ради него.

– Корабль или тюрьма, – говаривала Бриккен. Хотя я не больна. В физическом смысле. Бриккен тоже не такая уж дряхлая, просто водянистая. Вода от посуды, помои, вода от мытья пола.

– Кожа да кости, – говорит она, сидя передо мной со всеми бумагами и черными мешками. – Суставы и покровы – то, из чего мы состоим. Ничего больше. Надо заниматься делом, не сидеть и не выдумывать себе проблемы.

Она проводит языком по внутренней стороне губы – эта ее манера всегда вызывала у меня отвращение.

Я прекрасно понимаю, что она хотела сказать: что жизнь – штука реальная, что надо держаться, что жалеть меня нечего, что я все это выбрала сама и, может быть, пора уже взять себя в руки – возрасте пятидесяти трех лет. Мне хочется защищаться, сказать, что будь во времени прореха, так что можно было бы вернуться в прошлое, я стала бы другой – или, по крайней мере, попыталась бы. Тогда я ни за что не сделала бы того, что делала в этом доме.

Проглоти эти слова, Кора.

Я должна сдержаться, не открывать рот, от этого ситуация еще усугубится. Он не хотел, чтобы она узнала, что бы он ни говорил. Я встаю и поворачиваюсь к ней спиной, захожу в комнату, где стоит ее кровать.

– Больше кофе не будешь?

Голос звучит по-старомодному с надрывом. Я предпочла бы не отвечать, но тогда она повторит вопрос.

– А что, это обязательно?

– Да нет.

– Ну и хорошо.

– А что ты там собираешься делать?

– Дела у меня.

– Ах вот как.

Упираясь костяшками пальцев в стену, я плотно запихиваю простыню под матрас, перестилая ее кровать. Мне хочется положить вниз что-нибудь острое, но я лишь закусываю губу, тяну время, не спешу возвращаться в кухню. Она старенькая, внушаю я себе. С ней случится удар, она будет бить меня своей палкой, кинет в меня кофейником за все, что я отняла у нее, лучше ничего ей не говорить. Не только я виновата в том, что произошло, хотя все произошло из-за меня.