Номер знакомого мерзавца - Евгений Мамонтов

Механически выпил еще.

Я обращусь к ней, своей губительнице. Пусть будет так: «О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей… Нет, нет это Тютчев, кажется… Да. Удивленье — первый шаг любви, // Не помню где я прочитал об этом. Возможно, у Овидия могли // Быть эти строки, суть теперь не в этом. //А в том, что подтверждение ему // В твоих глазах настойчиво светится (с ударением на последнем слоге, поставь ударение), // Однако же, коварству твоему // Сама Юдифь могла бы поучиться! // Но пусть не буду обезглавлен я, как Олоферн лилейною рукою… (нет! Иначе) Пусть буду даже обезглавлен я, // Как Олоферн лилейною рукою (Вот оно, торжество чистого искусства! Бляди!), // Ты все равно избранница моя. // Из небытья коснусь тебя строкою! // И уведу по буквам, по строке // По лестнице из слов // Туда, где слов не нужно! // Туда где в вечном, млечном далеке // Не властно твое грубое оружье!

Я перечитал все вслух по памяти от начала до конца, двигаясь из угла в угол, и решил, что здесь нужно сделать поворот темы, сменить тональность.

Докурил все окурки в пепельнице и скурил все ее дамские сигареты, прикуривая по две сразу. Я приближался к семнадцатой строфе, успев дважды переделать четвертую, седьмую и одиннадцатую, когда взгляд мой упал на стенные часы.

Была четверть первого ночи.

Не веря своим глазам, я отдернул штору. Яркая, полная луна стояла в небе. Стекло, как сетью, было покрыто рогатой тенью веток сухого дерева за окном.

Случилось что–то непредвиденное. Она не приехала ни с милицией, ни с душегубами, она вообще исчезла. Помимо всего прочего это досадно подмывало исходную посылку моей поэмы.

Я уже набрал номер сотового Ф., но остановил себя — нет, нельзя. В ночном выпуске новостей о нашем городе даже не упомянули. Впрочем, я включил с опозданием на несколько минут. Экстренная новость могла пройти первой.

Я обошел комнаты, нашел на книжной полке альбом с фотографиями и, рассматривая его, улегся в спальне на широкой, застеленной персиковым покрывалом кровати. Сам не помню, как я уснул.

Проснулся от какого–то стука. Это моя красавица пинала носком туфли кровать. Она стояла передо мной вся растрепанная и пылающая, так что я не сразу заметил пистолет у нее в руке. Маленький и очень симпатичный.

«Зажигалка?» — спросил я.

Вместо ответа она плеснула мне в лицо из стакана. Все та же розовая кислятина, узнал я, облизав губы. Грубость меня бесит.

«Ты что безобразничаешь!» — говорю, начиная понемногу соображать.

«Ничего. Он был моим любовником!»

«Кто — он?» — отвечаю спросонья.

Я сел на кровати и цокнул языком. (Дурная привычка, никак не избавлюсь.) Оттого, что она меня вот так разбудила — ненавижу, когда будят, — да еще облила этой дрянью, я был на взводе, сорвался…

«Знаешь, говорю, по–моему, зоофилия все–таки лучше».

«Что?!» — она осипла от возмущения.

«Я слышал, что он извращенец и удовлетворяет своих женщин бутылкой из–под пепси, это правда?»

Пистолет трясся у нее в руке.

«Отойди, мне надо умыться», — сказал я и вышиб у нее эту железяку, так что она залетела под шкаф.

Она ожидала, что следующим движением я ударю ее.

«Дай сигарету», — говорю. Она не могла расстегнуть сумочку, и я сам отщелкнул замок — опять дамские! — закурил и пошел в душ.

Возвращаясь, я посмотрел на часы. Половина пятого. Снова дома будут неприятности.

Она сидела на кровати и смотрела прямо на меня.

«Кто ты?»

«Усама Бен Ладен… Ты там была?»

«Да».

«Как все это произошло?»

Она пожала плечами.

«Не знаю, никто ничего не понял. А потом никого не выпускали и всех допрашивали и обыскивали до четырех часов».

«Фантастика, значит, его они не поймали!» — возликовал я про себя:

«Задержали кого–нибудь?»

«Нет».

«Ты его любила?» — прямо спросил я.

«Это тебя не касается».

«Пожалуй».

Мы молча выкурили еще по сигарете. Она выпила подряд две рюмки коньяка.

«Поспи», — говорю.

Ее в самом деле сразу повело. Так и повалилась в одежде, не убирая покрывала. Я подошел и расстегнул пряжки на ее туфельках. Возможно, она думала, что теперь она моя заложница или что–нибудь в этом роде. Во всяком случае, спокойно отнеслась к тому, что я улегся рядом. Стокгольмский синдром?

Но почему она приехала одна? У нее было столько возможностей… Предотвратить… Рассказать обо всем… Не думаешь же ты, что она не сделала ничего из любви к тебе? Нет. Так я, конечно, не думаю… Спрошу об этом, когда проснусь… Она могла позвонить прямо из квартиры, как только узнала… А может быть, ей хотелось видеть, как это произойдет?.. В таком случае отношения с шефом у нее были не очень…

Когда я закрыл глаза, дверь бесшумно распахнулась, и в комнату вошел румяный, возбужденный собственной речью толстячок, навстречу которому пружинисто выпрямился из своего кресла охранник. И мужчина, сидевший в стороне за низким столиком, успел подмигнуть ему (или мне), прежде чем сверток в его руке взорвался зеленым пламенем.

Когда я проснулся, был полдень. Аня еще спала. Я вышел в гостиную и позвонил домой якобы с работы, потом позвонил на работу якобы из поликлиники. Вокруг валялись вчерашние исписанные листки. Я приготовил кофе и перечитал свое творение. Максимум пользы от всего этого было бы, если бы меня скрутили прямо за сочинением этих виршей. По крайне мере, приняли бы за ненормального. Один из листков я подстелил под кофейную чашку, так как не нашел блюдца. От нечего делать проглядел книжные полки, макулатура преимущественно, но с краю Рильке! Сонеты к Орфею. Анненский!

«Пережиты ли проводы тяжкие,Иль глядят мне глаза неизбежные,Как всегда вы мне кажетесь молоды,Облака — мои лебеди нежные».

Приблизительно через полчаса она проснулась и молча смотрела на меня.

Я спросил: «И как ты считаешь, чем же завершить нашу историю, чтобы финал не выглядел размытым? У тебя есть телефон, у тебя есть пистолет… и у тебя есть я. Закончи историю».

…

«Знаешь, — говорит она, — я прочитала у Коэльо…»

Я поднял указательный палец, чтобы остановить ее, взял трубку, набрал номер.

«Привет! Ты где?»

«Как где? Здесь, в Шереметьево, рейс немного задерживается».

«Хочу тебя поздравить».

«Спасибо».

«И вот еще что… Тебе все равно в ту сторону. Убей к чертовой матери этого Коэльо!»

«М-м… ну, видишь ли… дело в том, что пошлость бессмертна».

«Да ладно тебе, — говорю, — не больше чем мафия».

«Ну-у… Это уж будет вообще не сложно…»

Я мог не сомневаться. Когда все силы души страстно брошены в иное измерение вымысла, чтобы не жить под скошенными небесами вашей тоски — тогда получается все.

Я стер из памяти номер, посмотрел ей в глаза и спросил: есть у тебя еще знакомые мерзавцы?

Неправильный глагол

Повесть

Это была самая пухлая газета из всех, что я когда–нибудь держал в руках. Почтальоны вбивали ее кулаком в щели почтовых ящиков, киоскеры совали бесплатно. Газета объявлений. Полиграфическое воплощение земной тщеты.

Сегодня был последний день, когда принимались объявления в номер. Очереди к кассовым окошкам переплелись хвостами в центре зала. У всех в руках были целые веера бланков. А я обмахивался в духоте единственным листочком, чувствуя себя в этой толпе таким же чужим, как двадцать лет назад на призывном пункте ленинского военкомата. Люди продавали квартиры, машины, что там бывает еще?.. А я пришел продать себя.

Товар был не ахти…

Предложение уложилось в одну, меркантильно расчерченную квадратиками строчку: англ. яз. репетит.

Нельзя сказать, чтобы я не знал английского вовсе. Как–то раз, в седьмом классе, я даже получил четверку по грамматической контрольной. У меня дома был словарь, учебник Эммануила Шубина и английский роман без обложки, выпущенный в серии «Five Star Paperback[2]». Что такое Paperback, я не мог перевести иначе как «бумага назад».

Но, как известно, в обогащении преуспевают только авантюристы. Так что начало было верным.

Стрелка толщиной в руку на часах за моей спиной приближалась к пяти — закрытию окошечек — народ нервничал. Мне вспомнился зал московского ипподрома за минуту до окончания приема ставок.

Еще дважды мне пришлось побывать в этом универсуме спроса и предложения — дождливым утром, когда мутные глинистые потоки неслись вниз по улицам, и туманным холодным вечером, отсылавшим воображение к камину на Бейкер–стрит — прежде чем мои объявления сработали. Живя в нашем городе, трудно ответить на вопрос, что хуже — зима или лето? Все соглашаются, что хороша осень. И те, кто имеет возможность выбирать — директора, крупные чиновники, — берут отпуск именно осенью. И едут отдыхать на Кипр.