Загадка смерти Сталина. Исследование - Абдурахман Авторханов

«Сионистское дело» кончилось тем, что 10 августа 1952 года член ЦК, заместитель министра иностранных дел СССР, председатель Совинформбюро Лозовский и еще двадцать видных еврейских деятелей культуры и искусства были расстреляны. Жена Молотова отделалась ссылкой в Казахстан.

Хрущев много рассказывает об антисемитизме Сталина; об этом говорил еще Троцкий; об этом же писала и Светлана Аллилуева. Но сталинский антисемитизм был не зоологическим, как у Гитлера, а прагматическим. Если бы Эйнштейн родился в империи Сталина, то он атомную бомбу изобрел бы не в Америке, куда его выпустил Гитлер, а у Сталина (и только потом Сталин мог бы его ликвидировать).

В непосредственной связи с «делом сионистов» находится и снятие в марте 1949 года Молотова с поста министра иностранных дел и Микояна с поста министра внутренней и внешней торговли СССР. Тогда же был снят и ни во что не замешанный член Политбюро Булганин с поста министра Вооруженных Сил СССР (вместо него был назначен бесцветный, но слепо преданный Сталину военный бюрократ маршал Василевский). Назначенный еще в 1946 году министром госбезопасности ученик Берия армавирский армянин Абакумов был сохранен, вероятно, чтобы использовать его против самого Берия; к тому же Абакумов блестяще оформил «ленинградское дело». Вместо ждановцев в аппарат ЦК тоже пришли новые люди — Пономаренко, Патоличев, Андрианов, Чесноков.

Факт снятия, по прямому указанию Сталина, не без основания вызвал страх у Булганина не столько за карьеру, сколько за жизнь. В те дни Булганин и произнес свою знаменитую фразу: «Когда едешь к Сталину, не знаешь, куда от него попадешь — в тюрьму или домой». Это пошло, однако, на пользу Берия и Маленкову: вечно «нейтральный» Булганин был завербован впоследствии через своего друга Хрущева в их сеть.

Скоро и Хрущев вызвал вспышку негодования у Сталина. Хрущев считал себя экспертом по сельскому хозяйству и поэтому часто писал и еще больше говорил на эту тему. Его статья в «Правде» 25 апреля 1950 года «О некоторых вопросах дальнейшего организационного укрепления колхозов» содержит много принципиально новых предложений по улучшению дел в колхозах и поднятию жизненного уровня колхозников. Иначе говоря, Хрущев, видимо, при поддержке Берия и Маленкова осмелился полезть в запретную зону личной компетенции Сталина.

Это выступление прошло безнаказанно, но когда Хрущев через год (4 марта 1951 года) повторил сказанное, добавив, что, кроме того, нужно «укрупнить колхозы» и создать на этой базе «агрогорода», да еще подписал статью «секретарь МК и ЦК», то Сталин грубо призвал Хрущева к порядку. 5 марта 1951 года на первой странице «Правды» прямо под передовой о колхозных делах напечатано: «От редакции. Исправление ошибки. По недосмотру редакции при печатании во вчерашнем номере газеты «Правда» статьи т. Н. С. Хрущева «О строительстве и благоустройстве в колхозах» выпало примечание от редакции, где говорилось о том, что статья т. Н. С. Хрущева печатается в дискуссионном порядке. Настоящим сообщением эта ошибка исправляется».

Как будто «Правда» имеет право делать примечания к статьям членов Политбюро, да еще объявлять их дискуссионными!

Хрущев хорошо знал (еще по истории с планом создания Балканской федерации), что значит публичное «примечание» Сталина! Это еще больше толкнуло его в объятия Берия и Маленкова.

Если разгром «врагов народа» в партии все еще происходил в глубокой тайне (даже членам Политбюро было запрещено сообщать кому-либо об аресте их жен), то разгром «идеологических вредителей» среди ученых и писателей велся открыто. Под непосредственным руководством Суслова не только на всех участках идеологического фронта продолжались «разоблачения», начатые Ждановым (литература и искусство, философия), но «зоны боевых действий» еще и расширялись. Развернулись новые «дискуссии» (на самом деле в них участвовала только одна сторона — партийные ортодоксы, бичующие мнимых вредителей), которые очень скоро превратились в идеологические чистки: в физиологии — против учеников академика Павлова, в языкознании — против учеников академика Марра, в генетике — против врагов шарлатана Лысенко, в политэкономии — против друзей Вознесенского.

В двух из этих «дискуссий» решил участвовать и сам Сталин: по вопросам языкознания и политэкономии. Его научный вклад в эти «дискуссии», объявленный при его жизни вершиной марксизма, был мизерным, зато политический подтекст этого вклада — зловещим.

Оригинальным был прежде всего сам метод организации «дискуссий»: редакция «Правды» поручала какому-нибудь идеологическому функционеру выступить с погромной статьей против видных, партаппаратом до сих пор признанных научных авторитетов, а потом этим последним предоставлялось право защиты своих позиций. Те это делали с большим усердием, не подозревая о ловушке. После этого на их головы сыпались со всех сторон обвинения, больше походившие на прокурорские речи, чем на научные диспуты. Каждая «дискуссия» кончалась подачей обвиняемыми в редакцию «Правды» заявлений с признанием и покаянием, что они до сих пор занимались преступной «фальсификацией» марксизма.

Политический подтекст участия Сталина в «дискуссиях» тогда еще не был ясен и поэтому прошел незамеченным и нерасшифрованным. Только в свете последующих событий становится возможным понять истинный смысл, например, его работы «Экономические проблемы социализма в СССР».

Несколько замечаний о его участии в «дискуссии» по языкознанию. Здесь Сталин явно полез не в свою область. Кроме русского языка, он знал только грузинский. Ни преподававшегося ему в школе греческого, ни самостоятельно изучаемого им немецкого языка он так и не освоил. Пользоваться аргументацией из сравнительного языкознания (индоевропеистики) против яфетической теории академика Марра Сталин никак не мог (однако язык русской партийной публицистики Сталин знал хорошо, поэтому трактовать его грузинский акцент как его литературную неграмотность — наивно, а приписывать его «Основы ленинизма» другому лицу — примитивнейшая отсебятина). Поэтому Сталин сосредоточил свое внимание на «марксистской» методологии в языкознании, но этим не поднял марксизм в языкознании «на новую ступень», как тогда писали. Стиль его речей и писаний тоже изобилует тавтологией прописных истин, изобличающих в нем былого семинариста, толкующего тексты Священного писания по катехизису — в форме вопросов и ответов. Такими трюизмами полна и статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании» («Правда», 20.6.50). Статья эта направлена против академика Н. Я. Марра и его школы в лингвистике.

«Лингвистический вклад» самого Сталина свелся к упомянутым трюизмам: «язык всегда был и остается единым для общества и общим для его членов языком», «язык есть средство, при помощи которого люди общаются друг с другом», «вне общества нет языка», «чем богаче и разностороннее словарный состав языка, тем богаче и развитее язык», «грамматика является собранием правил об изменении слов и сочетании слов в предложении» (там же). Но дальше происходит нечто странное и неслыханное в марксизме.

Ведь Маркс, Энгельс, Ленин недвусмысленно утверждали, что язык относится к надстройке. Во всех учебниках и справочниках так и значится. Марр утверждал то же самое. Теперь Сталин заявляет, что язык не относится ни к надстройке, ни к базису: «Язык нельзя причислять ни к разряду базисов, ни к разряду надстроек. Его нельзя также причислять к разряду промежуточных явлений между базисом и надстройкой, так как таких промежуточных явлений не существует», — писал Сталин («Правда», 4.7.50).

Что же тогда язык — орудие? Нет, и не орудие, ибо, говорит Сталин, «орудия производства производят материальные блага, а язык ничего не производит или «производит» всего лишь слова… Если бы язык мог производить материальные блага, болтуны были бы самыми богатыми людьми в мире» (там же).

Зачем же Сталин затеял этот «ученый» диспут? В стратегии Сталина никогда ничего не бывало случайного: он дал сигнал к новой волне чистки среди интеллигенции и первым ее опытным участком назначил лингвистический фронт.

Подводя итоги «дискуссии», Сталин делает такое заявление, за которое любого другого он велел бы объявить врагом «ленинской партийности в науке»: «Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики».

После этого органический порок собственной системы он приписывает своим подневольным подданным.

Сталин пишет: «…дискуссия выяснила, что в органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим, несвойственный науке… Дискуссия оказалась весьма полезной прежде всего потому, что она выставила на свет божий этот аракчеевский режим и разбила его вдребезги» (там же).

Сталин, критикующий «аракчеевский режим», — это уж воистину зрелище для богов!