Баронесса Настя - Иван Дроздов

Оба засмеялись. А Владимир запел:

Дан приказ ему на запад

Ей в другую сторону…

— Командир! — наклонился штурман, — обещали Золотые Звёзды. Как думаешь, — дадут?

— Не знаю, — ответил Пряхин, сдерживая бурную радость. — Раз обещали, должны дать.

И они снова запели, теперь уже вдвоем, и громко:

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну!

Оба забыли о времени, а оно в полёте бежит быстро. Штурман осёкся на полуслове, показал на край деревни, где белело квадратное белое здание.

— Школа! — крикнул штурман.

И Владимир устремил машину в левый разворот, и уже уходил от школы, оставляя её под правым крылом, но тут самолёт тряхнуло, и он повалился вниз. Да, самолёт падал. Под ними был лес — сплошное осенне–золотое море. Владимир прижался спиной к сиденью, изо всех сил потянул штурвал, и самолёт вздрогнул всем телом, вскинул нос — прозрачную кабину и крыльями опёрся о воздух, даже будто бы взмыл над деревьями и стал зависать. Это был момент спасения. Под крыльями зашелестело, медно–рыжая масса лесной кроны бережно, точно ребёнка, взяла стальную птицу и поглотила в своей шевелюре. Были мгновения тишины и шуршания листвы, затем раздался треск, самолёт дёрнуло, точно его кто–то тянул на прицепе.

Бомбардировщик, круша и ломая сучья вековых дубов, спасительно теряя скорость, вынесся на поляну и ударился о землю колёсами.

Владимир дунул в переговорное устройство, спросил радиста:

— Ты жив?

— Жив, командир, жив! И самолёт вроде бы цел.

— Да, цел, — сказал уж больше для себя Владимир, оглядывая крылья, двигатели. — Почти невероятно, но мы целы.

— Гады! — подал голос штурман. — Видят ведь звёзды, так нет, — шарахнули.

— Да… И не промахнулись. Наш самолёт похож на «Мессершмитт‑110». В этом вся штука.

Говорил автоматически, почти не думая. И не торопился вылезать из кабины. Двигатели молчали, пожара не было, и крылья целы, — это обстоятельство радовало. То было начало войны, и самолётов не хватало, особенно бомбардировщиков. Потерять машину было страшно. Но они не потеряли. Нет, машина цела. Вот только хвост. Там что–то трещало.

Мысли текли лениво, будто бы так, по инерции, и не думалось о том, что мост–то они всё–таки разбомбили. Думалось о самолёте. Только о нём. И будто не он думал, а кто–то другой, посторонний: «На «Мессершмитт‑110“ похож. Такой же чёрный, с раздвоенным хвостовым оперением. Только тот горбатый, а наш нет, — ровный и красивый. Но зенитчики приняли за немца, шарахнули. И не промахнулись. Вот гады!» — повторил про себя ругательство штурмана. Но как–то беззлобно.

Стали вылезать. Но… фонарь кабины не открывался. «Вот фокус! — пришла тревожная мысль, — хорошо, что не горим. А то бы заживо изжарились».

Подошла грузовая машина. Из кузова точно горох посыпались солдаты. Все с автоматами. Из кабины вылез молоденький лейтенант в погонах артиллериста, смотрел весело.

— Эй, вы, лётчики–налётчики — вылезай!

Владимир и Иван смотрели на него спокойно, без зла и обиды. И оба думали: «Шарахнул–таки, подлец!..»

Артиллеристы помогли лётчикам выбраться из кабины, вместе с ними осматривали самолёт. Снаряд попал в элерон хвоста, повредил руль поворота. Дубовые сучья «слизали» краску с обшивки, погнули рейки пилотской кабины. Владимир радовался, как ребёнок. И все повторял: «Надо же! Хоть подвешивай бомбы и снова на вылет!»

На зенитчиков не обижался. Наоборот, ласково трогал комбата за плечо, говорил: «Нет, вы определенно молодцы, ребята. Могли бы ведь и так садануть… Где бы мы сейчас были? А?»

В полдень подошла машина с аэродрома, и комэск Чураков перво–наперво поговорил с командиром батареи. Потом приказал техникам ремонтировать самолёт, а лётчикам садиться в кузов. Пряхина спросил:

— На карте у вас батарея помечена?

— Так точно, товарищ капитан!

— Ну! И как же это вы…

— Забыли, — сказали в один голос и лётчик, и радист, — На радостях забыли.

Пряхин хотел сказать, что мост они разбили, но комэск не спрашивал, — значит, знает. Штаб дивизии держит связь с партизанами.

На аэродроме лётчики собирались на обед, но им приказали строиться. Экипажу «тройки» также приказали встать в строй. И лётчики долго стояли на площадке перед входом и столовую, пока наконец из неё, покачиваясь, не вышел грузный краснолицый генерал — командир дивизии. Капитан Чураков стал докладывать, но генерал махнул рукой, точно отгонял муху.

— Старший лейтенант Пряхин, — пробасил он хрипло, — выйти из строя!

Владимир вышел и оказался прямо перед лицом генерала. Тот пучил на него залитые вином глаза и чуть покачивался. Была минута, когда Пряхин хотел поддержать генерала, — боялся, что упадёт. Дивился непотребности вида такого важного лица. А тот подошёл совсем близко, дохнул винным перегаром.

— Снимите погоны!

Пряхин стоял, не шелохнувшись.

Генерал глотнул воздух, отступил назад. Потом схватил правый погон офицера, вырвал с тканью гимнастерки, вцепился во второй — и тоже вырвал. И, багровея, крикнул:

— В штрафную! Вон!!!

И Пряхин, совсем не понимая, что происходит, выступил из строя и пошёл в землянку. Ему хотелось обернуться, просить: «За что? Почему?..» Но перед глазами стояло багровое, с остекленевшими глазами лицо генерала. И он, шатаясь, шёл в землянку. Там была его шинель и вещевая сумка с нехитрыми солдатскими пожитками.

Его встретил комэск и что–то сунул ему в карман. «Твои награды и документы», — сказал негромко, и, будто прячась от кого–то, торопливо пошёл к штабной землянке.

В сумерках та же машина, которая приходила за ними в лес, повезла его в штаб соседнего пехотного полка, где была штрафная рота. Сопровождали его, как арестанта, два солдата. Пряхин слышал рассказы о штрафниках. Век их недолог. Их бросают в бой, из которого мало кто возвращается. Если ранят, — отвезут в госпиталь, а оттуда в нормальную часть: считается, что вину свою смыл кровью.

Владимир Пряхин мог теперь мечтать об одном — о ранении, но не очень тяжёлом. Впрочем, мысль об этом явится ему потом, когда он очутится на поле боя. Сейчас же он смотрел на кипевшие у горизонта облака и ни о чём не мог думать.

Начался артобстрел.

Небольшую группу «новеньких» штрафных, следовавших от командного пункта полка на переднюю линию, согнали в свежую воронку от полутонной бомбы. Под ногами у ребят поблёскивала в лунном свете лужица от только что выпавшего дождя, и ребята, не видя друг друга в лицо, жались к краям сухой земли, не желая промочить ноги. Наверху маячила фигура часового. Со стороны вражеских позиций летели снаряды: то пройдут стороной, а то с противным свистом зашелестят над головами, часовой пригнётся, а то и ляжет, столкнув в воронку комья земли.