Коготь берсерка - Виталий Сертаков

— Зато здесь, в Старой Упсале, их трясут как следует, — рассмеялась хозяйка дома. — Конунг-жрец обложил всех христиан двойной данью, и вдобавок они привозят ему дрова.

— Разве в Упсале уже есть монахи? — встрепенулся старина Горм. — И вы их терпите?

— Это уже не монахи, их называют «крещеными», — поправила хозяйка. — Здесь таких четыре семьи. Кланяются Белому Богу, но своим работникам не мешают возносить обычные жертвы. Только детей своих заставляют петь дикие песни и целовать крест. Но это ведь их дети!

— Это очень плохо, — твердо сказал Горм. — Плохо, что вы согрели гадюку возле Священной рощи.

— Конунг-жрец обещал всех их повесить. Если будет неурожай, или они откажутся платить двойную подать, — в оправдание напомнила хозяйка.

— Вот это хорошо, — немного успокоился скальд. — С них надо брать втрое, тогда сами уйдут! А что было дальше, Свейн? Вы крестились, а потом?

— Потом мы зарезали штук восемь этих крыс, — хихикнул Аки Большой, — забрали их сундуки и прихватили с собой свежего мяска для Священной рощи, хе-хе!

— Конунг Бьерн будет очень рад, — серьезно покивала хозяйка. — И жрец скажет всем, что мясо привез Свейн Волчья Пасть, и все будут чтить тебя и твоих людей!

— А какая разница, кого резать — саксов или наших трелли? — подергал отца за рукав Даг.

— Боги будут довольны смертью своих врагов, — вместо Олава ответил Горм. Старик облизывался, как сытый кот, разглядывая стреноженных монахов. — Чем больше христианских собак распотрошим в Упсале, тем лучше будет урожай.

— А почему тогда привезли этих норвежцев? — Сверкер указал на пленных викингов. — Разве они наши враги? От них какой урожай?

— Враги? Хм… — Свейн подергал себя за бородку. — Эй, скальд, у тебя язык подвешен лучше! Растолкуй парню насчет этих крыс из Вестланда.

— Это верно, в Вестланде живут самые жирные крысы, — под смех собравшихся отозвался старина Горм. — Дело в том, что они враги всем, даже своим. Когда был жив Харальд Прекрасноволосый, они не дрались между собой. Когда он умер — стало хуже для всех. — Горм обрадовался, что завладел общим вниманием, приосанился, заговорил громче. — Слушайте, самые сытые и добродушные люди среди норвежцев живут в Эстланде. Я был там четырежды — в Раумарике, Хайдмерке и в Эстфольде. Там сильные города, я был в Каупанге и Осло. Там у каждого владельца земли — добротный дом и сытые рабы, а у каждого хвадинга — верная дружина. К северу от Эстланда лежит край, называемый Трендалег. Там суровые скалы, но есть и плодородные пашни, и поля для скота. Когда-то я гостил у ярлов в Нидаросе и Хладире, славные были денечки… Так вот, дальше к северу лежат земли, именуемые Рогаланд, Согн, Фиорды, Южный Мер и другие… Там никогда нет мира между ярлами. Там всякий свободный должен либо пристать к разбойничей дружине, либо бежать из страны. Еды у них мало, урожая вечно не хватает до весны, зато хватает тяжелых копий и драккаров. Викинги Вестланда грабят всех подряд — и свеев, и данов, и фризов, и исландцев. Они мешают финнам доставлять нам меха, они мешают своим же эстландцам возить товары с юга.

— Так и есть, — подхватил Аки Большой, запирая клеть. — Эти парни грабили всех подряд, и своих норвежцев, и наших купцов, всех.

— Потому нет ничего дурного, что парочку мы подвесим! — загоготал херсир Свейн и первый повернул к дому. — Давайте лучше выпьем! Эй, хозяйка, не нальешь нам твоей сладкой бражки?

Даг изо всех сил пытался не упустить нить разговора, но голова болела все сильнее. Вдобавок перед глазами словно повалил крупными хлопьями снег, хотя снега в помине не было. То есть перед глазами он шел, а на землю не падал. И во рту стало невыносимо кисло. Даг еле добрался до отхожего места, но там его ждало разочарование. Ничего кроме желчи он из себя извергнуть не мог.

— Съел какую-то дрянь в дороге! — постановила приемная мать тетушки Ингрид, когда полуживого Дага принесли в дом. — Отвару дам ему травяного. К утру вспучит, затем пройдет.

Даг послушно глотал горький напиток, и вроде бы стало полегче. А в дом и во двор набивались все новые люди, звучали смех и шумный говор.

— Эй, Горм, расскажи нам, кто построил Упсалу!

— Расскажу то, что слышал, — с видимым удовольствием скальд собирал вокруг себя целую толпу. — Сначала был славный дротт Ингви-Фрейр. Никто не помнит первого конунга-жреца, построившего Золотой Храм, но дротта Ингви помнят. Он сказал так — есть приношения по доброй воле, они меня не касаются. Но теперь есть и положенные приношения, и каждый год я жду их в Священной роще. Кто принесет мне добровольно то, что я назову, тому будут пожалованы угодья близко от Старой Упсалы. И тому будет дано право на погребение в священных курганах. Многие тогда стали упрямиться и не хотели ничего платить. Ингви-Фрейр не стал затевать междоусобицу, у него еще не было достаточно войска. Он тогда сделал так. Свои дворы и поместья, угодья лесные и полевые, все имущество своей семьи назвал Упсальской собственностью. Он сказал так — это теперь не мое, а собственность двора. Против такого шага никто не мог сказать, и главные враги Ингви примолкли. Так появились в нашей стране первые дворы конунга, а еще их называют коронные дворы, хотя наш конунг не носит корону, как кейсары других земель.

— И после этого Упсала стала святым городом? — спросил кто-то.

— Не сразу! — мотнул головой Горм. — Много крови пролилось, много достойных мужей сложили головы в борьбе за Упсальские дворы. Было так, что кейсара в Упсале выбирали все свеи, было так, что выкрикивали имя у камня Мора. Случалось и так, что приходил враг и отнимал святыню себе. Затем в знатной семье родился будущий правитель по имени Браут-Анунд, он славился умом и силой предвидения. Он первый придумал, как укрепить коронные дворы, чтобы добавить имущества себе и будущим конунгам Свеаланда. Он приказал своим данникам строить дворы в каждом хераде и сразу объявлял их собственностью Упсалы. Тех же малых конунгов, кто не желал признавать главную власть, стали преследовать одного за другим и убивать. Их поместья отбирали и называли собственностью Упсалы…

Даг вполуха слушал учителя, а сам следил за финской вельвой. Старуха одновременно притягивала и пугала мальчика. Она не делала ничего такого страшного, что молва приписывает колдуньям. Всего лишь тихо посапывала у очага в компании двоих своих таких же дряхлых подруг. Те грели молоко, размягчали в молоке хлебные корки и кивали длинными сморщенными носами, точно злобные птицы. Вельва словно нарочно отвернулась от общего разговора, но даже ее согнутая спина, казалось, видит и слышит все.