Культурные истоки французской революции - Роже Шартье

просто проявили большую терпимость: «Часто чувствовалось, что с книгой следует смириться, но неловко было признаваться в этом; по этой причине не хотелось давать никакого особого разрешения [...]. И тогда принималось решение сказать издателю, что он может осуществить издание, но потихоньку, чтобы полиция могла сделать вид, будто ей ничего не известно, и не изымать его. А поскольку невозможно было предвидеть, как к этому отнесутся духовные лица и блюстители закона, издателю советовали быть настороже и обещали загодя упредить его, если будет отдан приказ об аресте издания, чтобы он успел спрятать его. Я не знаю, как назвать такого рода разрешения, которые давались весьма часто. По сути дела, это не что иное, как заверение в безнаказанности» (М., с. 249). Например, такое заверение позволило Мальзербу в 1762 году охранить публикацию и продажу «Эмиля» Руссо, прежде чем Парламент осудил книгу и издал постановление об аресте ее автора{73}.

Итак, в основе управления книгопечатанием при Старом порядке лежал опасный парадокс: цензура была слишком либеральной, а кара за злоупотребление вседозволенностью — слишком суровой. В своей «Записке о свободе печати» 1788 года Мальзерб прозорливо обличает разрушительное воздействие такой системы. С одной стороны, она привела к подрыву государственной власти, поскольку негласные разрешения — это порядок, когда «правительство само уведомляло типографов и книгопродавцев, что они могут нарушать определенный закон» (в данном случае — не указывать в книге, что она имеет разрешение на публикацию), и не кто иной как начальник полиции своим попустительством «помогал им укрыться от правосудия» (М., с. 248 и 250). С другой стороны, при такой системе смириться с суровыми законами было особенно трудно, ведь они обрушивали свою кару как раз тогда, когда все или почти все свободно печаталось и открыто продавалось. «Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»{74}; это рассуждение Токвиля прекрасно показывает, что система книгоиздания, построенная на попустительстве нарушениям закона, не оправдала надежд и привела к разочарованиям.

На практике дирекция Книжного департамента почти удовлетворила пожелание, высказанное Дидро в конце его «Записки о свободе печати»: «Итак, я полагаю, что и словесности, и торговле пойдет только на пользу, если число негласных разрешений будет расти до бесконечности, важно лишь соблюдать при публикации и распространении книг своего рода приличия, чтобы успокоить недалекие умы» (Д., с. 88). В защиту своей позиции Дидро приводит те же доводы, что и Мальзерб, а блистательный литературный стиль делает их еще более убедительными. Запреты неэффективны и разорительны. Неэффективны, потому что приводят к противоположному результату: «Я вижу: чем строже запрет, тем выше цена книги и тем большее любопытство она вызывает; чем больше ее покупают, тем больше ее читают. И я вижу, насколько осуждение продлевает жизнь посредственным книгам, которые в ином случае были бы обречены на скорое забвение. Как часто автор и издатель произведения, получившего привилегию, готовы были умолять полицейских чиновников: “Господа, сделайте одолжение, издайте постановленьице, приговаривающее мою книгу к сожжению”. Когда оглашают обвинительный приговор книге, печатники потирают руки: “Славно, значит, будет еще одно издание”» (Д., с. 87). Запреты разорительны, потому что в барыше оказываются прежде всего иностранные издатели, которые завладевают запрещенными книгами и, как бы ни был строг надзор, ввозят их во Францию: «Г-н директор [т.е. Сартин, который сменил Мальзерба на посту директора Книжного департамента], расставьте солдат вдоль всех границ, вооружите их штыками, чтобы отбивать атаки опасных книг, которые появятся на горизонте, и книги эти, прошу прощения за выражение, проскользнут у них между ног или перепрыгнут через их головы и дойдут до нас» (Д., с. 81). Поэтому Дидро предлагает выбирать цензоров из числа литераторов, уважаемых их собратьями по перу, весьма либерально относиться к выдаче негласных разрешений и считать их законными наравне с официальными привилегиями.

Привилегия издателя и авторское право

Предложения Дидро напоминают нам о том, что он писал свою «Записку» по просьбе парижских издателей, чтобы изложить их жалобы и защитить их права, и адресовал ее директору Книжного департамента. Впрочем, издатели не придут в восторг от его труда, они перепишут «Записку», сделав в ней множество поправок, и только после этого подадут ее Сартину под названием «Замечания и Соображения в форме докладной записки о прежнем и нынешнем состоянии Книгопечатания и, в частности, о праве собственности на привилегии». Из этого заглавия хорошо видно, насколько замысел Дидро — защитить «свободу печати» — далек от главной заботы парижских издателей: защитить свои интересы, которые, по их мнению, находятся под угрозой в связи с возможностью отмены привилегий, дающих исключительное право на публикацию литературных произведений. Действительно, парижские издатели были сильно встревожены постановлением Королевского Совета 1761 года, передавшим привилегию на издание «Басен» Лафонтена, которую издатель купил у двух родственниц баснописца, другому лицу. Издатели начали борьбу за восстановление законной силы привилегии, которая предоставляет ее обладателю исключительное и бессрочное право печатать данное произведение.

Заказ столичных издателей заставляет Дидро отчасти изменить в «Записке» своим взглядам. И правда, он выступает как защитник привилегий издателя, меж тем как все энциклопедисты относятся враждебно к монопольному праву на производство и продажу, считая его помехой для свободного осуществления экономических законов. Дидро не скрывает этого досадного противоречия: «Хотя утверждение о том, что только привилегии могут поддержать книгопечатание, звучит парадоксально — ведь мы по опыту знаем, да и здравый смысл нам подсказывает, что всякое ограничение идет торговле во вред, — тем не менее, оно справедливо. Но не будем слепо доверять словам» (Д., с. 39). С другой стороны, он ратует за строгий полицейский надзор за книгопечатанием и, будучи сторонником упразднения цеховых объединений, предлагает все же сократить число разрешений на издательскую деятельность. Наконец — и это не менее парадоксально — он рьяно защищает интересы парижских издателей, отношения с которыми у него всегда складывались нелегко. Каждый раз, заключая договоры и соглашения с издателями Энциклопедии Ле Бретоном, Давидом и Бриассоном (в 1747, 1754, 1759 и 1762 гг.) он прилагает немалые усилия, чтобы добиться более выгодных условий у тех, кто ему платит и кого он называет «мои корсары»{75}. Впрочем, кризис разразится через год, когда он выяснит, что Ле Бретон, не сказав никому ни слова, сделал вымарки в некоторых статьях уже после правки гранок.

В оправдание этих противоречий недостаточно сослаться на то, что