Кавалер по найму - Telly

— А что ты смотришь?

— "Однажды в Америке". Такая, знаешь, сага про благородных гангстеров. А ты не смотришь? Зря, это хороший фильм.

— Сейчас. Я включу. Вот уже включила... — Она некоторое время молчала, тяжело дыша в трубку, а потом странным тоном спросила: — Что ты там видишь?

Я бросил рассеянный взгляд на экран, и какая-то сила выбросила меня из кресла, заставила выпрямиться во весь рост.

В рыжеватом, пропыленном пространстве подсобки какой-то закусочной мальчишка карабкался на груду тарных ящиков и прочей чуланной рухляди. Вот он забрался и припал глазом к щели в стене, затаил дыхание, пораженный открывшимся ему зрелищем, камера двигалась за его взглядом — к щелке в стене, распахивая во весь экран объемную картину соседнего помещения.

Я еле устоял на ногах, пораженный увиденным, — слишком все это было знакомо.

— Господи, что с тобой? — взволнованно прошептала она.

— Не знаю.

Я в самом деле не знаю. Это нечто такое, что прорастает из глубин мышечной памяти: и бездыханность тайного соглядатайства, и гулкость сердца, кулаком стучащего в ребра, и тупая резь в слезящемся от напряжения глазу — с той лишь разницей, что мы, дети, подсматривали не через дырку в стене, а через щелку в чуть приоткрытой двери: там, в большом зале Дома пионеров. Но видел я почти то же, что и мальчик на экране.

Я видел девочку на сцене. Ее хрупкая, поразительно гибкая фигурка окутана нежно-голубым газом концертного платья. Она танцует в полной тишине, прислушиваясь к неведомой музыке, звучащей внутри ее. Увлекаемая немой мелодией, она плавно парила в сиреневом сумраке маленькой сцены, отороченной по бокам тяжелыми складками плюшевого занавеса, и в парении своем казалась невесомой...

Жила ли она в ту пору уже у Модеста? Господи, да конечно же! Ведь мы, дети, уже учились в школе, и я, помнится, задержался на занятиях кружка "Юный биолог", поднялся вечером в актовый зал и увидел ее, разучивавшую новый номер концертной программы, посвященной Первому мая.

То ли возгласом, то ли неосторожным жестом я выдал себя, и она, застигнутая врасплох в летящем полушаге, вздрогнула, съежилась, перекрестив тонкие руки на груди, будто ей вдруг стало холодно. И тут она увидела меня, замершего в оцепенении у двери. Взгляды наши встретились, и мне сделалось жарко. Ее тонкие брови гневно сошлись к переносице, рука вспорхнула от плеча, словно прогоняя соглядатая с глаз долой, — что-то в этом жесте было трогательное и беспомощное, что я вышел из засады и тихо произнес: извини, я не нарочно, просто так получилось.

Она после недолгого раздумья кивнула: смотри, если хочешь, — и, встав в третью позицию, подняла голову, словно призывая ускользнувшую от нее мелодию, на губах ее возникла слабая улыбка, и вслед за этим она опять воспарила, окутавшись легким голубоватым газом концертного платьица. Темными дворами мы вместе возвращались до-; мой, долго стояли у дверей подъезда, и наконец я, отведя взгляд вбок, неумело поцеловал ее в щеку и почувствовал, как вспыхнула под моими губами ее гладкая кожа.

И сколько еще раз потом испытал я ощущение короткого, плавящего губы ожога — особенно часто на чердаке, куда мы, дети, забирались, чтобы укрыться от мира взрослых... Там стоял вязкий запах пыли, кошек, голубиного помета, ветхих тряпок, сырого кирпича и тронутых тленом стропил. Но до чего же было хорошо и уютно сидеть в потайном гнезде, устроенном со всей, тщательностью, на которую только были способны мы, дети, потихоньку стаскивавшие сюда с ближайших помоек все, что годилось в дело: пару рахитичных стульев; низкий столик, весь в бурых ожогах от раскаленных сковород или чайников; вытертые до блеска, набрякшие от пота диванные валики и прочее мебельное барахло, вплоть до почти слепого, с отслоившейся амальгамой зеркала, в которое любила подолгу глядеть девочка.

Потом взгляд ее скользил в направлении кирпичного куба, возраставшего из чердачного пола. Здесь, за вентиляционной трубой, имелась узкая ниша, темный зев которой тревожно чернел в кирпичной кладке. Назначение ниши оставалось неясным — до тех пор пока девочка не придумала ей применение.

Она любила секреты, и вот ей пришло в голову приспособить каменное дупло для обмена пылкими записками, — должно быть, это случилось в то время, когда мы проходили на уроке литературы повесть "Дубровский". Но это было потом, а пока мы просто целовались на нашем чердаке, вдали от чужих глаз — друг к другу руками не притрагиваясь, а лишь вытягивая шеи, пока губы не соединялись.

И до чего же славно бывало потом выбираться на волю через узкое окошко чердачного выхода, забранное решетчатыми ставнями, тонко насекавшими пыльный свет жаркого дня и отсылавшими эти ярко пламенеющие штрихи в серый от пыли чердачный сумрак... На воле теплый ветер до блеска полировал желтый от зноя воздух, жесть кровли питала ровным теплом распластанные на ней маленькие тела, и мы, дети, лежали, забросив руки за голову, смотрели в латунное от зноя небо. Окружающий мир напоминал о себе запахами тополя, пыльного асфальта и борща, поспевающего на одной из коммунальных кухонь. А девочка частенько пропадала куда-то, воспользовавшись моей дремой, ускользала, и я в испуге распахивал глаза, ослепленные солнцем, и тревожно радовался, обнаружив ее на самом краю крыши.

Она стояла, взлетев на цыпочки, широко раскинув тонкие руки в стороны и забросив назад голову, и я пугался всякий раз — ведь она запросто могла упасть вниз, подхваченная порывом ветра, — но не решался окликнуть ее. Потом она сказала: "Мне вдруг показалось, что я умею летать, разве с тобой такого не бывало?" Со мной бывало — во сне, — но я почему-то не хотел в этом признаваться.

— Господи, да что с тобой? — испуганно выкрикнула она на том конце провода.

Я мотнул головой, приходя в себя, — возможно, благодаря ее живому дыханию, которое по-прежнему достигало моей щеки.

— Расскажи.

— Мне надо выпить.

— Хорошо. Выпей, милый, выпей. Говорят, водка помогает одолеть тяжесть в душе... Или не так? Я не знаю, ведь почти не пью. Но у меня есть в холодильнике немного водки, подожди, я составлю тебе компанию, пить в одиночку нехорошо.

Я сходил на кухню, достал из холодильника бутылку водки, плеснул себе в стакан, выглянул в окно.

— А за что мы выпьем? — спросила она. — Хотя нет... Когда плохо, нельзя пить за что-то. Надо просто пить... Давай сделаем так: ты стой на месте, я подойду сзади, обниму тебя, потрусь щекой о твою левую лопатку — там, где отозвался тупой толчок внезапной сердечной боли... Ну как, легче? Вот и хорошо. А теперь выпей. И я тоже... — Я слышал, как она пьет, неловко, мелкими глотками, и задыхается, хватая ошпаренным ртом воздух.

— У них была машина, — вдруг вспомнил я. — "Победа".

— У кого? — прошептала она.

У родителей той девочки, пояснил я. Мне Модест рассказывал — девочка приходилась ему племянницей, она жила с родителями в Ленинграде, и вот как-то они поехали на дачу на своей старой "Победе". И на них налетел грузовик... Родителей до больницы не довезли, а она, спавшая на заднем сиденье, отделалась легкими ушибами. Модест забрал ее к себе — в Питере родных у нее не осталось.

У нее было странное имя — Ванесса. Природа его мне открылась позднее, когда она поведала мне маленькую семейную тайну. Родители очень хотели мальчика и даже выбрали для него загодя это хорошее простое имя — Ваня, — но родилась девочка, и вот мужское имя, приправленное пряным, протяжным "эс-с-с", было вписано сгоряча в ее метрику. Однако инородность его слишком резала слух, и потому очень скоро, уже в младенческом возрасте, девочку стали звать просто Ваней.

Ваня стала жить у Модеста в доме, и уже год спустя, когда девочки скакали во дворе по квадратам классиков, подпихивая носком туфельки банку из-под гуталина, Модест кричал ей из распахнутого окна: "Дочка! Пора домой! Ну же, ласточка моя, пора обедать!"

Ласточка...

Сам того не подозревая, движимый каким-то тайным чувством, учитель ласковым этим обращением к девочке поразительно точно обозначил ее природу, и пусть в ту солнечную пору она была едва пробовавшим крыло птенцом, но все равно в ее облике уже проступали черты красивой, стремительной птицы, вьющей свои гнезда на кручах. Эти черты угадывались в ее летящей походке — легкий наклон корпуса вперед, чуть согнутые в локтях руки на отлете от хрупкого стройного тела, — в обыкновении мгновенно менять векторы своего движения, что было особенно заметно, когда мы играли в салочки. И догнать ее почти никому из водящих не удавалось. В ее типично балетной манере на ходу ставить ногу на носок — оттого-то и возникало впечатление полета — она словно сопротивлялась путам земного притяжения, тяготилась ими, плоскость земли не была ее стихией: оно и понятно, ласточки потому и живут в высоте, что толком не умеют взлетать с земли, им нужен крутой, резко обрывающийся вниз откос, чтобы почувствовать силу своих серпом изгибающихся крыльев.