О черни, Путевые заметки - Карел Чапек

- Теперь, мадемуазель, вы должны вспыхнуть и сказать: "Нет, никогда!" - распоряжается режиссер.

И актриса вспыхивает и восклицает: "Нет, никогда!"

- Стоп! - говорит режиссер. - Отлично. Теперь дадим свет и начнем.

Через полчаса кадр отснят.

- А теперь, мадемуазель, молча заплачьте,- требует режиссер.

И мадемуазель молча плачет.

- Стоп!-говорит режиссер. - Дайте свет и начали.

- Сто двадцать семь! - кричит юноша в свитере и хлопает хлопушкой перед самым носом у мадемуазель. Она молча плачет, и аппарат гудит.

- Стоп! - восклицает режиссер. - Хорошо!

И съемка продолжается. Может быть, сейчас будет сниматься сцена, в которой мадемуазель впервые увидит того, по ком она в кадре сто двадцать семь молча плакала.

- Сегодня дело шло отлично,- радуется режиссер, когда к вечеру его, изнемогающего от усталости, едва не выносят на носилках из ателье. Накрутили двадцать кадров!

А эти двадцать кадров на экране промелькнут за десять минут да еще зачастую большинство из них выбросят при монтаже.

Такая уж это работа.

Поэтому расстаньтесь с иллюзией, будто обожаемая вами кинозвезда как-нибудь переживала те поцелуи, слезы и пылкие взгляды, которыми она пленяет вас на экране.

Куда там! Это были лишь номера кадров. Впрочем, если вы не хотите отказаться от иллюзий - тоже хорошо; зачем, в самом деле, смотреть на кино более критически, чем на многие другие человеческие действия?

В МАСТЕРСКИХ И ЛАБОРАТОРИЯХ

В кинематографии все еще много технически несовершенного, примитивного. Например, актеры играют, так сказать, "вручную", кустарно. Все еще не изобретена машина, которая сыграла бы скорее и экономнее.

Но, видимо, придет и это.

Пока же то, что сыграно и отснято "вручную", попадает в великолепные и совершенные машины.

В них вставляется катушка отснятой пленки, и машина автоматически проявляет, фиксирует и копирует. Потом пленка опять попадает в человеческие руки - к техническому контролеру. Слишком светлые или слишком темные копии помечаются и вставляются в другую машину, которая сама исправляет их. Потом склеиваются оптическая и звуковая ленты. Потом пленка лакируется, и я не знаю, что еще. Короче говоря, все делается тихими и изящными машинами в светлых стеклянных лабораториях, слегка пахнущих химикалиями, и чистых, как операционная в клинике. Здесь неторопливо двигаются люди в белых халатах и нитяных перчатках, нежными движениями рук сматывая и разматывая блестящие прозрачные киноленты. Говорю вам: лаборатория, где обрабатывается фильм, настоящее чудо техники по сравнению с ателье. Что поделаешь, человеческий труд, видно, во все века неизбежно бывает немного сумбурным и драматически-напряженным, связан со спешкой, криком, шумом, потом лица и скрежетом зубовным...

Из лаборатории фильм выходит еще не готовым.

На рулонах кадры в том порядке, как их снимали, с пятого на десятое. Фильм надо прежде всего просмотреть в демонстрационном зале, где он впервые появляется на экране и выглядит примерно так:

На экран вылетает юноша в свитере, выставляет табличку с номером "27", кричит:

- Двадцать семь! - хлопает хлопушкой и исчезает. Валнога сидит у письменного стола и пишет.

Слышен стук. Валнога поднимает голову:

- Войдите!..

- Стоп!-звучит голос режиссера. - Повторить!

После стука должна быть секундная пауза...

Снова выскакивает юноша с табличкой, кричит:

- Двадцать семь! - и хлопает хлопушкой. За письменным столом сидит Валнога и пишет. Слышен стук!

- Войдите!..

- Стоп! - орет режиссер. - Проклятье! Чтоб вам пусто было! Кто там топал сзади?, Какая скотина...

Затем выскакивает юноша с табличкой, ревет:

- Сто восемьдесят пять! - и хлопает хлопушкой.

Крупным планом показывается голова мадемуазель Мириам Неколь.

- Нет, никогда!-восклицает голова.

- Стоп!

- Роскошно!

Юноша с табличкой кричит:

- Сто девяносто семь! - и хлопает.

Снова голова мадемуазель Мириам Неколь.

- Плакать! - слышен голос режиссера.

Из глаз мадемуазель Мириам вытекает крупная слеза.

- Стоп! Отлично!

- Стоп! - кричит режиссер в просмотровом зале. - Этот кадр несинхронный. Переснять. Дальше!

И бежит кадр за кадром, с табличками, выкриками и хлопушками. Иногда лента синхронна, но слишком бледна, иногда так страшна, что ее называют "зарезанная", иногда на ней случайно виден микрофон или юпитер, и такие куски, разумеется, нужно выбросить. Некоторые кадры - немые, они будут озвучены позднее, это называется постсинхронизация. Короче говоря, это и есть те самые камешки, из которых сначала начерно, а потом начисто будет монтироваться фильм, где кадры соединены между собой с помощью различных приемов - диафрагмой, наплывом, затемнением и так далее.

Только теперь будет окончательно складываться фильм. С ножницами и клеем в руках монтажеры создадут, в общем, связное действие, и, когда фильм станет, наконец, вполне вразумительным, режиссер придет к мрачному выводу:

- Ну вот, теперь надо сократить его на двадцать пять минут.

А потом еще появится продюссер и предложит опустить некоторые диалоги - это, мол, публике неинтересно.

Наконец цензура потребует вырезать сцену, где Моленда душит бедняжку Мириам Неколь.

И когда все оставшееся снова склеено и приведено в порядок грандиознейший боевик сезона окончательно готов.

И вот он настал. Наконец-то разыгрывается на экране все то, что стоило таких трудов стольким людям- от автора до юноши с хлопушкой, от осветителей до заведующего рекламой. Сидящий за письменным столом Валнога поднимает голову, Мириам Неколь вспыхивает и восклицает: "Нет, никогда!" - все связно, все гладко, все идет как по маслу.

И вот он, наконец, долгожданный момент, когда директор Бетафильма наклоняется к директору Гаммафильма и шепчет:

- Провал, а?

- Провал!..

ПРЕМЬЕРА

Так уж повелось в мире кино - каждый фильм, который сейчас снимается в ателье, считается лучшим в сезоне. Поэтому пока Альфафильм снимает свою картину и ее директор едва не лопается от гордости, директоры Бетафильма и Гаммафильма заметно желтеют и удрученно бормочут что-то вроде: "Еще посмотрим", "цыплят по осени считают" и т. д. Альфафильм тем временем повсюду рекламирует "наш новый боевик, обещающий быть непревзойденным шедевром сезона", и в изобилии рассылает во все газеты заманчивые снимки, интервью и хронику работы над фильмом. Рекламируются, разумеется, только кинозвезды; директора кинокомпаний и финансисты из врожденной скромности уклоняются от популярности.

Согласно неписаным законам ни один директор кинокомпании не переступит порога ателье, пока там снимается фильм другой компании. Он только, пожимая плечами, внимает слухам о том, какая это будет замечательная картина или какой несусветный бред. Однако скоро и на его улице будет праздник: торжественный, нетерпеливо ожидаемый день премьеры.

КАК СТАВИТСЯ ПЬЕСА

ВВЕДЕНИЕ

В настоящем кратком, но поучительном обозрении нам хотелось бы рассказать авторам, публике и даже критикам о том, как возникает спектакль, какие метаморфозы претерпевает пьеса, прежде чем она, подобно бабочке, торжественно выпорхнет из кокона на премьере.

Мы не намерены притворяться, что понимаем театр; его не понимает никто - ни люди, состарившиеся на подмостках, ни самые искушенные директора театров, ни даже газетные рецензенты.

Господи боже мой, если бы драматург мог заранее знать, будет ли его творенье иметь успех! Если бы директор мог предсказать, даст ли оно сбор! Если бы у актера были какие-нибудь предзнаменования о том, удастся ли ему роль... тогда, о, тогда в театре можно было бы работать спокойно и уверенно, как в столярной мастерской или на мыловаренном заводе. Но театр сродни военному искусству и азартной игре в рулетку - никто заранее не знает, какой получится спектакль. Не только на премьере, но и каждый последующий вечер свершается чудо, заключающееся в том, что пьеса вообще идет и что она доигрывается до конца. Ибо театральный спектакль - это не столько выполнение намеченного плана, сколько непрерывное преодоление бесчисленных и неожиданных препятствий. Каждая планка в декорациях, каждый нерв в человеке могут внезапно лопнуть, и хотя они обычно не лопаются, атмосфера в театре всегда остается напряженной. .Иначе просто не может быть.

Итак, здесь не будет речи о драматургическом искусстве и его тайнах, но лишь о ремесле театра и его секретах. Разумеется, более благодарной задачей было бы рассуждать о том, каким театр должен быть в идеале, как следовало бы его преобразить. Но всякие разговоры об идеале отвлекают нас от сложной и хаотичной действительности.

Не будем толковать о коллективной драматургии или сценическом конструктивизме - в театре все возможно, это дом чудес. И самое главное чудо - это, конечно, то, что спектакли вообще идут. И если в половине восьмого поднимается занавес, будьте уверены, - это или счастливая случайность, или прямое чудо.