Сердце крысы - Лариса Миронова

Гений в этом мире изначально обречен на страдание. Гений с самого начала дезертирован относительно всеобщего и поставлен в отношение с парадоксом: либо, отчаявшись окончательно от всего, что на него обрушил мир, обративший всемогущество гениальности, в его глазах, в бессилие, он впадает в бесовство, либо ему ничего другого не остается, как стать набожным и до конца раствориться в любви к Богу.

Здесь заложены такие задачи, на решение которых может не хватить и всей жизни. Именно поэтому я и предпочел не делать пока окончательного выбора и остановиться на перепутье. И где же оно, психологическое проникновение в тайные беседы, которые сомнение ведет с самим собой? Можно смело предлагать самому «психологичному» писателю современности наклейку на спичечный коробок – уверяю вас, на нем достаточно свободного места, чтобы уместить всё то, что было написано им на эту тему. И это в наше время, когда, пожалуй, нет ни одного мыслящего хотя бы раз в неделю существа, которое не переживало бы сомнения по поводу сомнений!

Безумство – пугать людей, заставлять само существование дрожать под их ногами, и тот, кто это себе позволяет, уверен, что он и есть верховный уполномоченный на подобные деяния и даже наделен авторитетом мысли!

Но ещё большее безумство, с точки зрения обязательств гения перед Богом, молчать об этом из одного лишь трусливого желания эгоиста – идти в ногу со временем, хотя это время откровенно нарывается, чтобы ему поставили ножку.

Бесовство – сжигать внутри себя свои сомнения, превращая таким образом себя в жертву всеобщему.

Порой мир начинает громко жаловаться на то, что чья-то беспокойная голова приводит в движение водоворот сомнений в кое-как устоявшемся обществе, и вот охранители всеобщего спокойствия начинают кричать: «Да помолчи ты! Заткнись же, наконец!» И только тот, кто имеет хоть какое-то представление о том, как живет дух, знает также, какие муки может причинить голод сомнений. И что мыслящему существу надо не только хлеба для пропитания, но и пропитания духа.

Да, но куда же меня занесло? Как долго Пасюк ищет воду! Или так скора моя мысль? Всю жизнь свою я успел передумать за эти длинные мгновения…

Хотя все мучения души, которым я подвергаюсь из-за этой любви, могут быть хорошим аргументом в пользу того, что я не охвачен гордостью в дурном смысле.

Её возможное разочарование пугало меня больше, чем перспектива погибнуть в схватке с чудовищем.

Что, если бы она, почувствовав себя обязанной, чисто из благодарности, одарила бы меня своей дружбой?

Это было бы ужасно. Нет уж, увольте, господа…

Я слишком гордая крыса – чужого счастья мне не надо. Вот в этом самом смысле я горд, и здесь нет ничего зазорного.

Не прошло и года, как заявился Пасюк. В дрожащих лапах он держал маленький флакончик с водой.

– А что так скоро? – ядовито прошипел я, крепко усвоив уроки устрашения, преподанные мне Амбустомой – я смертельно боялся расспросов. – Ещё немного, и я бы откинул сандали от восторга. Иди, целуй её, счастливчик!

В этот момент я ненавидел Пасюка, и мне не хотелось с ним ни о чем говорить, я отвернулся. Само собой, даже трагический герой имеет право молчать в само мгновение кульминации или сказать пару не лишенных смысла слов в свое оправдание, однако вопрос в том, насколько это вообще нужно в данной ситуации.

– Потом всё расскажешь, – сказал Пасюк так и не дождавшись от меня разъяснений, и смущенно и понес ей воду.

Придя в себя окончательно, кроха запела. Даже обычные домашние мыли обладают способностью к пению. Оно немного походит на канареечное. Поют только самки, и это лучшие певицы в мире.

Пока Рата выводила сладкозвучные рулады, мне казалось, что блаженство будет длиться вечно и самое прекрасное – ещё впереди.

Легкая, как тень, быстрая, как стрела, грациозная, как мечта импрессиониста – такой была юная жена Пасюка.

Было ли мне грустно видеть их счастье? Да, потому что лучше Раты нет девушек на белом свете. Нет – потому что я знал также, что больше люблю мечтать о любви, нежели обладать предметом этих мечтаний. И это праздник, который всегда со мной.

Рата, если вы посмотрите в словарь иностранных слов, означает – «крыса», но совсем иное значение имеет это слово на языке наших предков – «любовью спасенная».

18

До чего же всё мило и просто прелестно! И какие все замечательные! Просто сойти с ума!

Я не принял дозу и был участником коллектива на троих, но я всё же был смертельно пьян – мой собственный алкогольный завод в этот день выработал такое количество зелья, что мне впору было опасаться бдительных милиционеров. Олег Боян от счастья пьян!

Мне хотелось кричать и дурачиться или сойти с ума. И только мысль о том, что это уже произошло, удерживала меня от дальнейших абсурдных поступков. Я всех любил – и надменную Ирборшу, и нерасторопного гениального шефа, и даже прохиндея Милева. Вообще, весь свет и его окрестности в пределах Садового кольца. Я широко шагал по своей родной Москве, просто гулял и ничего больше. Я разглядывал гематогенные плитки дома Жолтовского и видел его впервые, а не сто тысячный раз подряд. То вдруг лезла в глаза какая-то нелепица на стареньком фасаде на доме в Арбатском переулке, и сердце моё начинало сладко щемить…

Как же всё славненько! Я это выкрикнул очень громко, и тут же услышал емкий комментарий: «Здорово набрался … в такую-то рань!»

Но пьян я не был. Во всяком случае, в банальном смысле.

А потом я заплакал. И это было бы верхом идиотизма, если бы я не знал истинной причины этих слез. Они просто помогли мне вернуться на грешную землю и не дали окончательно унестись страну вечной благодати.

Во мне буйствовала любовь, и это многое может объяснить.

Но не любовь вообще, к неким абстрактным типам, целому человечеству, включая миллиард китайцев (безликое скопище индивидов на морщинистом теле планеты для меня просто не существовало), и уж конечно, не любовь к прекрасной даме сотрясала мою душу – причиной экстаза была неутолимая любовь к себе.

В душе моей был праздник Рождества – я страстно любил всё то прекрасное и лучезарное, что там уже было и только рождалось сейчас. А иного и вовсе быть не должно! Ушло-укатилось ощущение бескрылости, ползанья по суходолу, – всего того, что так мешало жить в последние годы и теперь уже – десятилетия. Год назад я оставил кафедру, отказался от покровительства всесильного зава-академика и, не просчитывая шансы на успех, ринулся, как в омут, в это новое для меня дело.

Здесь начиналась новая жизнь, и это уже было что-то. Мне была дана ещё одна попытка.

Сотням, тысячам, миллионам людей мы принесем счастье – мы вернем их к жизни! Инфаркт будет побежден! Я ощущал себя Саваофом.

В этот день меня официально зачислили в штат новой кардиологической лаборатории. В списке счастливчиков было тринадцать человек – чертова дюжина.

Почти вся наша лаборатория состояла из молодых ученых, уже стоявших на крепких профессиональных ножках, в меру бодливых и многообещающих. Это была реальная фантастика: под одной крышей столько толкового народа – дельных и талантливых.

В те стародавние времена наш горизонт был чист и ясен, и хотя солнце светлого будущего ещё только готовилось к восходу, мы все жили в предвкушении наших будущих побед.

Оно не сразу угасло, это ощущение всесокрушающего порыва, который только и порождает эту удивительную способность – захотеть и сделать. И вовсе не в один момент дельные и талантливые превратились в крутых и деловых…

Оно ещё долго будоражило меня, это, никогда больше не повторившееся состояние…

Мне казалось, я приобрел чувствительность фантастического сейсмографа, ловившего движения ноосферы.

С той ночи, когда я вышагивал коротенькие километры по Садово – му кольцу, прошло около десятка лет.

Это целая вечность.

И вот сегодня, на перекрестке жизни, я вспоминаю ту, так внезапно охватившую меня эйфорию, и думаю с тоской, которую может испытывать разве что загнанный зверь, отчего же мне не пришло в мою буйную голову рассмотреть пристальнее, изучить со вниманием этот, единственно для меня существующий, мир?

Я никогда не относился к женщине с пренебрежением или, как это часто бывает у хороших людей, вальяжно покровительственно – считая их «ну очень слабым полом», и я всегда ненавидел тех, для кого женщина была лишь внутренним явлением мужской судьбы.

Но я знал наверняка: пусть она отдаст мне всё – судьбу, жизнь свою, наконец, я не смогу ответить тем же…

Мой эгоизм рос и крепчал по мере прохождения мною житейского пути, и, наконец, из привычки, перешел в черту характера и вскоре стал моей второй натурой.

Для меня стало сложной, почти нерешимой задачей – полюбить. Но не успел я как следует насладиться плодами эгоизма, как на моем горизонте замаячила настоящая беда – это был настоящий спрут с огромными длинными щупальцами-присосками, которые душили меня с ожесточением маньяка, поймавшего наконец-таки свою жертву.