Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

И некоторое время он предавался приятным размышлениям вслух.

— Возьму блокнот и цветные карандаши, — сказал он и продолжал размышлять.

Молчание он прервал только через три-четыре минуты, и его слова застали Кристину-Альберту врасплох.

— Надеюсь, моя дорогая, — сказал мистер Примби, — среди этих художников и прочих ты не разболтаешься.

— Мне было бы горько думать, что ты разболталась, — сказал мистер Примби.

— Но, папочка, с чего ты взял, что я могу… э… разболтаться? — спросила Кристина-Альберта.

— Парочка мелочей, которые я заметил в подворье, — сказал мистер Примби. — Просто парочка мелочей. Ты должна быть поосторожнее, Кристина-Альберта. Девушке нужно соблюдать осторожность. А твои друзья… они совсем разболтанные. Извини, что я так о них говорю, Кристина-Альберта, но вовремя предупредить…

Ответила Кристина-Альберта после паузы и без обычной убедительности:

— Не беспокойся за меня, папочка, — сказала она. — У меня все хорошо.

Мистер Примби словно бы хотел переменить тему и сказал:

— Мне не нравится этот тип, Тедди Уинтертон. Слишком уж фамильярен.

— Мне он тоже не нравится, — сказала Кристина-Альберта. — Он действительно слишком фамильярен.

— Вот и хорошо, — сказал мистер Примби. — А то я подумал, что ты не замечаешь. — И он погрузился в размышления.

Однако это нежданное вмешательство в ее дела ввергло Кристину-Альберту в задумчивость до самого Лондона. Она то и дело исподтишка поглядывала на своего папочку.

Он, казалось, забыл о ее существовании.

Но это было тягостной правдой: Тедди Уинтертон действительно стал слишком фамильярным. Если не сказать больше.

Во все века компетентные наблюдатели указывали на непредсказуемую капризность судьбы, и теперь Кристина-Альберта могла внести свою маленькую лепту в этот непрерывно пополняющийся свод свидетельств. Ей казалось, отправляя своего папочку в здоровую безмятежность Королевского Танбридж-Уэллса, она обеспечивает ему наиболее оптимальные условия для счастливой и безопасной жизни. Действительно, после смерти ее матери в маленьком толстячке произошла разительная перемена — высвобождение воли, новая свобода в выражении своих мыслей, склонность обсуждать окружающее и даже выносить ему приговоры. Она сама сравнивала это с прорастанием семени, оказавшегося после подавляющей сухости среди влаги и света. Однако она не развила это сравнение дальше и не спросила себя, к какому расцвету может привести это запоздалое освобождение его инициативы. И что именно тут, а не где-нибудь еще, он найдет стимул, необходимый для невероятнейшего развертывания его воображаемого существования, что для него Танбридж-Уэллс окажется выходом из нашего будничного мира в то, что для него станет несравненно более чудесной и плодотворной жизнью — нет, такого ей в голову не приходило.

Три дня, пока беспокойная потребность в действиях не увлекла ее снова в Лондон, она прожила в пансионе «Петунья», и на протяжении этих трех дней ничто не указывало на надвигающуюся радикальную перемену в его мироощущении. В целом все эти три дня он казался необычно вялым и тихим. Танбридж-Уэллс ему очень нравится, сказал он, но вот Высокие Скалы и Скала-Жаба, когда он их осмотрел, весьма его разочаровали. Он даже склонялся к мысли, что они могут быть просто «творениями природы». Это было страшной уступкой. Он тщился поверить, что Скала-Жаба была совсем такой, как большое майянское изваяние жабы, слепок которого он видел в Британском музее, но выяснилось, что никаким усилием воли он не мог осуществить подобный акт веры. Все завершающие детали, все надписи бесследно стерлись, заявил он, но тут же пышные светлые усы ощетинились платяной щеткой.

— Никаких деталей, никаких надписей никогда и не было. Никогда!

Кристине-Альберте стало ясно, что он таил великое ожидание, раз был настолько удручен. Она вдруг обнаружила, что очень заинтригована загадкой того, что зрело у него в мозгу. Ей почудилось, что Танбридж-Уэллс мнился ему подобием почтамта, где его ожидает письмо «до востребования» неизмеримой важности. А письма не оказалось.

— Но чего ты ждал, папуленька? — спросила Кристина-Альберта, когда под вечер первого дня он привел ее к Скале-Жабе, чтобы она сама убедилась, насколько обычной и ничего не значащей была эта глыба. — Ты думал найти какую-нибудь замечательную резьбу по камню?

— Я ждал… чего-то для меня. Чего-то значимого.

— Для тебя?

— Да, для меня. И для каждого. О Жизни и Таинствах. У меня было чувство, что здесь что-то будет. А теперь… Я не знаю, куда обратиться.

— Но какое… но чего значимого ты ожидал?

— Разве Жизнь не Великая Загадка, Кристина-Альберта? Разве ты этого не замечала? Или ты думаешь, что она — всего лишь студии, и танцы, и экскурсии, и шарабаны, и еда, и урожаи? — сказал он. — Совершенно очевидно, что она нечто большее. Очевидно. Это все лишь Покрывало. Внешние Проявления. Кха-кха. А что под ним, я не знаю, и я просто жилец… жилец в пансионе… а моя жизнь проходит. Так трудно. Кха-кха. Почти невозможно. Это меня чрезвычайно волнует. Где-то должен быть ключ.

— Но мы все ощущаем подобное, папочка! — воскликнула Кристина-Альберта.

— Вещи не могут быть тем, чем кажутся, — сказал мистер Примби, широким жестом обводя и презрительно отвергая деревню Расхолл, трактир, фонарные столбы, полицейского, собаку, фургон бакалейщика и три проносящихся мимо автомобиля. — Это, во всяком случае, очевидно. Иначе было бы слишком уж нелепо. Безграничное пространство, звезды и так далее. Просто, чтобы суетиться… от еды к еде…

Ну, кто бы мог вообразить, думала Кристина-Альберта, что у него такие мысли? Кто бы мог подумать?

— Либо я Новое Воплощение, — сказал мистер Примби. — Либо нет. А если нет, то я хочу знать, для чего вообще существует мир. Нет, символом, Кристина-Альберта, он должен быть. Только вот чего? Все эти годы в прачечной я знал, что эта жизнь нереальна. Период отдыха и подготовки. Твоя дорогая мама считала по-другому… мы этого никогда не обсуждали, кха-кха, но было именно так.

Кристина-Альберта не нашлась, что ответить, и некоторое время они шли молча. А когда заговорили, то о том, не завернуть ли им в отель «Высокие Скалы», чтобы выпить чаю.

Мистер Примби пребывал в явном угнетении и был глубоко огорчен, однако беспросветное уныние меланхоликов было ему чуждо. Одновременно его живо интересовал и пансион, и его обитатели, с которыми он не замедлил познакомиться. Жизнь в пансионе обладала для него всей прелестью новизны. В браке они с миссис Примби неизменно отдыхали, снимая квартиру на приморском курорте, чтобы она могла сама заботиться о провизии, выявляя и обличая ошибки и вымогательства, а затем все приводить в порядок. Они либо совершали поездки по окрестностям в дни этого отдыха, либо располагались на пляже, где мистер Примби и Кристина-Альберта строили замки из песка или бродили между скал, пока миссис Примби сидела на складном стульчике и тосковала по прачечной. В плохую погода они оставались в квартире, где мистер Примби и Кристина-Альберта могли читать книжки, а миссис Примби тосковать по прачечной не хуже, чем на пляже. Но в глубине сердца мистер Примби всегда томился по коллективной, полной общения жизни, какую предлагают пансионы.

Они познакомились со второй мисс Рустер, мисс Маргарет Рустер, когда приехали с багажом. Она была более высоким, более суетливым и менее обшитом кружевами вариантом своей сестры. У них обеих, как обнаружил мистер Примби, была странная привычка находиться поблизости. Они, казалось, непрерывно укрывались за занавесами из бус или в коридорах, перегибались через перила на лестничных площадках или тихонько заглядывали в дверные щелки. Бедняжки! Они ужасно боялись стеснить своих жильцов, но не менее боялись, что вдруг что-нибудь окажется не так.

Во время трапез они манипулировали жарким и тарелками за ширмой, а пухлая горничная разносила тарелки и овощи. И когда бы мистер Примби ни взглядывал на ширму, либо мисс Маргарет Рустер поглядывала на него через верх, либо мисс Эмили Рустер поглядывала на него из-за створки. И у него возникали затруднения с вилками и ложками. Уронив салфетку, он уповал, что это останется незамеченным, но мисс Эмили тотчас заметила и отрядила пухлую горничную поднять салфетку и подать ему.

Мистер Примби и Кристина-Альберта спустились в столовую, едва мисс Маргарет вторично ударила в обеденный гонг, а потому их усадили первыми, и они могли с выгодной позиции обозреть свои сотрапезников. Кристина-Альберта наблюдала молча, но мистер Примби говорил «кха-кха» всякий раз, когда в дверь входил кто-то новый. Первыми после них появились две Перелетные Птицы — молодой человек в широчайших брюках-гольф и дама, предположительно его жена, в ярко-желтом джемпере — они путешествовали в автомобиле по Кенту, но попытались захватить столик в эркере, закрепленный за постоянными обитателями «Петуньи», однако мисс Эмили усмирила их — с большим трудом и еще большим достоинством. Затем они начали во всеуслышанье совещаться, какое взять вино, причем молодой человек именовал даму «Старухой» и «Башкой» — обращения для мистера Примби совсем новые и интересные, а она называла его «Барсук». Пухлая горничная подала им карту вин, за которыми можно было послать. Молодой человек громко читал названия и цены, а потом приступил к выбору, словно младший священник, служащий в очень большом соборе. Его жена, если продолжить сравнение, отвечала, точно церковный хор.