Реципиент. Роман-головоломка - Андрей Верин

Долго ли брел и бредил так, я не мог сказать. Пасмурный полог листвы не пропускал света. Но вскоре я заметил, что чащоба стала изменяться. Я уже давно шел в гору, топкие сырые мхи остались позади, сменившись голыми камнями, словно лес готовился стать лестницей в небо. Вместо сосен и елей меня окружали теперь хвойные деревья неведомой породы – невысокие, с перекрученными, как жгуты, стволами, с круглыми шишками. Только от перемены декораций моя незавидная роль не стала лучше, и некому было переписать сценарий.

Внезапно солнце вышло из-за облаков, а я – из чащи. Небесное светило поднималось выше, я – остолбенел.

Я оказался на открытой пустоши, круто забиравшей вверх и застланной туманом. Когда же прошагал по склону пару сотен метров, земля ушла у меня из-под ног. Я отшатнулся. Если бы оказался здесь ночью, я, не увидев пропасть, теперь летел бы вниз, из человека превращаясь в крошево костей. Но не от страха волосы на голове у меня встали дыбом – от увиденного с высоты.

Я видел море. Но не океан лесов и не простор полей, не волны разнотравья. Синее море простиралось передо мною, докуда хватало глаз, хотя я им по-прежнему не верил. Сам же стоял на вершине скалы, спускавшейся к воде.

Море… Здесь ему не полагалось быть, ведь я не мог преодолеть две тысячи километров. Но я видел маленькие свечи кипарисов далеко внизу и кроны южных сосен – плоские, как панамы, и выжженные солнцем травы.

Мираж, галлюцинация…

На самом краю обрыва росло огромное белое дерево. Я подошел ближе, узнал черемуху. Та отцветала, и лепестки сыпались, невесомые, как снежинки. Ноги подкосились у меня, но не от бессилия – от безумия. Я засмеялся, понимая, что, вероятно, повредился рассудком много раньше, чем приехал сюда, ибо и самый курорт был наваждением.

Я лежал на земле под деревом, где было много соломинок, но ни одной – для утопающего в Лете. Куда быстрее, чем давеча лопасти вертолета, кружилась у меня перед глазами прожитая жизнь. И я смотрел ее, как фильм, как страшный сон, не в состоянии ни оторваться от экрана, ни проснуться. Теперь я вспомнил, как разлилось вокруг меня море крови. Я хотел остановить ее, но повернуть вспять эти реки было не под силу. Я умирал, растапливая кровью белый снег вокруг себя. Там, где это случилось, горел мутный свет уличного фонаря, а вовсе не дальний свет фар. Никто не подвозил меня, никто не присылал за мной машину, и тем более – машину скорой помощи. Я умирал один, до ужаса один. Вокруг меня сжималась жилистая темнота – лишь руку протяни, упрешься, до того тугая. Она переломала мне все ребра, я не мог дышать – это и был тоннель, тот самый, без искусственного освещения, такой же тесный, как путь из утробы матери.

Смерть оказалась так похожа на дорожные знаки. Как мертвые с косами, стояли они друг за другом по обочинам скоростной трассы из мира наземного в мир неземной, ведя обратный отсчет:

Знак номер 5.8 «дорога с реверсивным движением».

Сердечно-легочная реанимация. Но светофоры не горят: обратной дороги нет.

3.17.2 – «опасность». Запрещается дальнейшее движение всех без исключения транспортных средств – и эмбюленсов скорой помощи, и реанимобилей.

2.2 – «конец главной дороги». Дороге конец.

1.31 «тоннель, в котором отсутствует искусственное освещение».

Но виден свет в конце тоннеля.

1.30 – «низколетящие самолеты». Когда еще они летали ниже меня?

1.29 – «боковой ветер». В стратосфере зимой ветры дуют исключительно с востока на запад, а летом – с запада на восток.

1.14 – «крутой подъем». Подъем. Подъем…

И все. Отмена всех ограничений. Смерть.

***

В фургоне было темно, как в бочке с бензином, где любая искра – светопреставление. Когда же Богдану сверх того завязали глаза, он понял, что не всех еще циркачей, любителей дешевых эффектов, переловили сотрудники ОБН.

Машина тронулась. Сначала под ее колесами хрустел гравий, затем шуршал асфальт. Когда автомобиль развил порядочную скорость, профессор догадался, что движется он по прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. Богдан пытался считать повороты, но скоро сбился. Выручил пассажира-пленника тоннель – единственный на побережье: когда шум колес внезапно стал громким и гулким, Богдан понял, что отсюда ему лишь одна дорога – в Ахтиар. Он не ошибся: вскоре они миновали Джалитинское кольцо – перекресток с круговым движением на въезде в Ахтиар, который даже с завязанными глазами невозможно было с чем-то спутать, и через некоторое время резко свернули влево, предположительно, на Феленк-Буруновское шоссе. Однако вскоре дорога пошла разбитая, на ухабах машину трясло, и Богдан растерял все ориентиры – и временные, и пространственные.

Когда фургон остановился, открылась дверь, и повязку сняли, Богдан увидел себя во дворе двухэтажного особняка. Вокруг простиралась каменистая пустошь, а где-то неподалеку рокотало, как пустой желудок сказочного чудища, море. Всё те же двое мужчин с преувеличенной бдительностью препроводили его к незнакомому дому. Где в гостиной его ждал знакомый человек.

– Ба! Марик! Как ты изменился! – воскликнул тот, всплеснув руками. – Ты, как я погляжу, теперь Богдан? Выбираешь красивые имена – хочешь очаровать кого-то? Не меня же, Марик, так ведь? Ой, прости, ведь ты теперь уже не Марик, ты – Марк Николаевич. Николаевич-Нидвораевич. С ума можно сойти. Et singula praeduntur anni, fugit irrevocabile tempus6.

Перед профессором стоял невысокого роста, но солидного возраста человечек и улыбался – от души и до ушей:

– Ты плохо выглядишь. Налоговики, что ли, оставили тебя без штанов, друг мой?

– Человек человеку друг, брат, товарищ и Брут, – криво усмехнулся лже-Богдан. – Ну, здравствуй. А ты у нас теперь, стало быть, зовешься «Гарри»? И я тебе обязан внеочередным визитом ментов из ОБН?

– Отдел по борьбе с наркотиками? О, как ты низко пал! Бог видит, я тут не при чем. Располагайся, Марик, чувствуй себя, как дома, не стесняйся.

– Прежде чем буду говорить с тобой, у меня три условия. Первое: душ. Второе: прикажи своим тупым приспешникам вернуть мне вещи. А то… – он выразительно развел руками: – Я не страдаю эксгибиционизмом, равно как и не наслаждаюсь им. Flagitii principium est nudare inter cives corpora7. И последнее: сейчас недалеко от пляжа, где твои холуи меня застали, в море болтается человек. Я хочу, чтобы его немедленно выловили и заперли в какой-нибудь гостинице, ну хотя бы в «Листригоне», с полным содержанием, но без доступа к колюще-режущим предметам, длинным веревкам и…

– Ты издеваешься? – взвизгнул Гарри. – Я тебе что, МЧС?

– Отправь ребят, которые за мной пришли. Я по плечам их вижу, что они – пловцы отменные.

– Здесь не пловцы нужны, а вертолет!

– Тем лучше, раз ты это понимаешь.

Запершись в ванной, профессор, еще недавно называвший себя фальшивым именем, а ныне разоблаченный, в первую очередь проверил содержимое карманов брюк и пиджака: кредитные карточки, часы, зажигалка и другие мелочи на месте. А документов нет, как если бы ему еще не исполнилось четырнадцати. «Что ж, неудивительно, – рассудил он. – Я здесь в гостях и в то же время – под домашним арестом». Потом он наскоро ополоснулся под душем от въедливой морской соли, которой успел пропитаться на пляже, оделся и вернулся в гостиную.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил хозяин. – Кампари? Кальвадос? Коньяк?

– Кофе.

Гарри засеменил на кухню. А его гость-поневоле осмотрелся, обошел комнату: окна забраны ставнями снаружи, двери заперты. Гостеприимство хозяина было сродни тюремному.

– А я, представь себе, – крикнул Гарри из кухни, – прилетел только сегодня ночью. Завтракаю тут в одиночестве, скучаю, и вдруг ребята говорят: видели Марка Боднара на побережье. Дай, думаю, приглашу в гости старого друга. И сразу выслал за тобой гонцов. Поскольку что за радость мне от богом забытого полуострова без тебя, друг мой?

Он вернулся с двумя чашками кофе. Основательно продрогший, молодой профессор, настоящее имя которого оказалось Марк Николаевич Боднар, выпил кофе залпом, и хозяин отдал ему свою чашку.

– Скажи уж лучше: ради того, чтобы заманить меня на побережье, ты пустил ОБН по липовому следу, – предположил Боднар, – а уж они пустили по нему меня – впереди паровоза…

Собеседник его засмеялся:

– Марик, я ведь и сам – что твой паровоз. Еду по рельсам, проложенным не мной. В мою жизнь, как в вагон, входят люди; потом уходят – кто-то раньше, кто-то позже, кому какая остановка – но уходят непременно. Некоторые оставляют в вагоне мусор. Вот только поезд не выбирает, кого впускать, а кого – нет. Он безразличен и холоден. Гремит железными костями.

– Да неужели? – поднял брови Марк. – Вот оно как? Я тоже еду в твоем поезде? Интересно, сойти мне самому удастся или меня вынесут вперед ногами? Как думаешь, бывают поезда с остановкой по требованию?