Царь нигилистов 2 - Наталья Львовна Точильникова

И решил, что золотуха имеет к этому отношение. Он сказал, что от Склифосовского впервые услышал о клетках Пирогова. Но потом они стали искать бактерию в этих клетках. Саша знал, как она должна выглядеть. Он сказал: туберкулезная палочка.

— Нашли?

— Да. Действительно похожа на палочку, длинная и узкая, иногда две таких палочки соединяются у концов и образуют латинское «V». Они со Склифосовским долго искали краситель, но в конце концов было хорошо видно.

— Причем тут бактерия?

— Саша говорит, что болезни вызывают бактерии.

— Он не врач!

— Он ни разу ни ошибся. Ни с математикой, ни с японским, ни с Гончаровым, ни с бактерией-палочкой. И мне совершенно все равно, откуда он это берет. Вычитал по-английски в лондонском медицинском журнале «Ланцет», нашел старинный трактат, побывал в будущем, или ангел к нему слетел и рассказал про мою чахотку. Я просто не хочу умереть в пятнадцать лет!

Царь затянулся сигарой.

— Папá, — сказал Никса, — умоляю! Не трогайте лабораторию!

— С чего ты взял? Я и не собирался ее трогать.

Никса перевел дух, но успокаиваться было рано. Кавелина папá терпел год, хотя с самого начала знал о его взглядах.

— Папá, а правда, что, когда я родился, дедушка призвал своих младших сыновей: дядю Костю, дядю Низи и дядю Михайло и приказал их преклонить колени перед колыбелью.

— Да, — кивнул отец.

— Папá, я хочу того же от Сашки.

— Значит, не доверяешь все-таки.

— Доверяю… пока. Но все может измениться. Он во многом сильнее меня.

Честно говоря, идея была матушкина. Никса бы обошелся. Мамá не знала ни про клетки Пирогова, ни про чахотку, ни про лабораторию.

— Сейчас Сашка говорит, что ему дороже свобода, но он почувствует свою власть. Думаю, уже почувствовал.

— Сейчас его присяга не будет иметь никакой юридической силы, он несовершеннолетний.

— В колыбели я тоже еще не был цесаревичем.

— Но мои братья вполне понимали, что делают.

— Вряд ли Сашка чего-то не понимает, — заметил Никса.

— Я подумаю, — пообещал царь.

* * *

Студенту Академии художеств Ивану Николаевичу Крамскому было около двадцати, и вид он имел вполне богемный: не слишком послушные темные волосы, юношеские усики и только зарождающаяся бородка. Во всем какая-то стремительность, и огонь в глазах.

Именно так Саша представлял народовольцев. Этих ребят окружал меньший романтический ореол, чем декабристов — все-таки папá явно не стоило грохать, и с аристократизмом у них было похуже — но нельзя сказать, что сего нимба не было совсем.

Иван Николаевич принес толстую папку своих работ формата примерно А3, и Саша с удовольствием их рассматривал. Чем-то напоминало рисунки Никсы. Нет, совершеннее, конечно. Но еще слишком много ремесленничества, излишнего академизма и статичности. Но для рекламных картинок и не нужны шедевры.

Крамской явно любил портрет.

— Иван Николаевич, расскажите мне пока о себе, — попросил Саша.

— Я из мещан, — несколько смущаясь, начал художник. — Родился в уездном городе Острогожске Воронежской губернии, точнее в пригороде под названием Новая Сотня. Отец мой служил в городской думе журналистом, а дед был, кажется, писарем где-то на Украине. Сначала меня учил грамоте сосед, потом я поступил в уездное училище, которое окончил со многими похвальными грамотами и пятерками по всем предметам. Мне было 12 лет, отец мой тогда умер, а мать решила, что я еще слишком мал, и меня оставили в училище еще на один год.

— Иван Николаевич, я не ослышался? Круглого отличника оставили на второй год?

— А что еще было делать? — спросил Крамской.

— Ну, как! Выдать стипендию и в гимназию за государственный счет.

— Если бы я был дворянином — может быть бы так и случилось. Но я из мещан, Ваше Высочество, я вообще не имею права на поступление в гимназию.

— Что за бред! Позапрошлый век. До сих пор так?

— Да, Ваше Высочество.

— Я чувствую в этой стране спать мне будет некогда, — заметил Саша. — А дворянином станете, никуда не денетесь. И? Дальше?

— На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменой года.

— Знаете, я где-то читал, что в России не две беды (дураки и дороги), а ровно одна: дороги. А дураки — это национальная скрепа, нерушимая традиция и опора власти. Это разумеется не о вас, а о тех, кто не понимает, что золото — это люди.

— Ваше Императорское Высочество, а откуда это про две беды?

— Гоголь. Разве нет?

— Я такого не помню.

— Ну, может, я что-то путаю.

— Очень остроумно, — заметил Крамской.

— Это вы мне льстите. Так что было вместо гимназии?

— Я поступил в ученики к иконописцу.

— Что ж, почти художественное училище.

— Не совсем. Вместо обучения он поручал мне только растирать краски и разносить посылки.

— Уже не удивлен, — заметил Саша.

— А потом я пошел скитаться по России.

— Мои университеты! — прокомментировал Саша. — А вот здесь завидую. Мне папá этого точно не даст.

— Великих князей обычно посылают в такие путешествия.

— С официальной делегацией?

— Да.

— И много я увижу из окна кареты? Чтобы понять, чем живет страна, надо ночевать на вписках, а то и в палатке в чистом поле, ездить автост… то есть просить попутчиков подвезти, а то и пешком, как пилигрим, с котомкой за плечами.

— На вписках? — переспросил Иван Николаевич.

— Ну, у друзей.

Крамской кивнул.

— Потом один земляк научил меня ретушировать фотографии, и я работал в фотомастерской в Харькове, а два года назад приехал в Петербург и стал ретушером в дагерротипной мастерской. А в прошлом году поступил в Академию художеств.

— Вы молодец, — сказал Саша. — А ведь кто-то наверняка с не меньшим талантом, чем у вас, до сих пор стирает краски у местного иконописца в Богом забытом уездном городе.

Крамской молчал.

— Вы до сих пор подрабатываете ретушером, Иван Николаевич? — спросил Саша.

— Да.

— Значит деньги нужны. Откуда такой широкий жест про бесплатно? Или Елена Павловна что-то перепутала?

— Нет, Ваше Высочество! Она не перепутала. Для вас я готов работать бесплатно.

И его глубоко посаженные серые глаза засветились.

— Иван Николаевич, а если бы вы не прочитали ту статью в «Колоколе», сколько бы вы с меня взяли?

Крамской смешался.

— Уже неважно, — сказал он. — Я с вами поговорил.

— Знаете, что, если я вас сейчас заставлю работать бесплатно, приняв ваше предложение, вы быстро возненавидите и меня, и собственное великодушие. А я этого совсем не хочу. Так что вашим широким жестом я воспользуюсь, но не так нагло, как вы хотите мне позволить. Я попрошу у вас рассрочку, скажем, месяца на три. Так сколько?

— Ну, рублей пятнадцать.

— По