Помни Рубена - Монго Бети

Нам понадобилось целых двадцать лет, чтобы, собирая по крохам, восстановить одиссею, достойную Акомо, одиссею, выпавшую на долю двух замечательных сынов Экумдума.

В толпе товарищей по несчастью, под надзором безжалостных солдат с татуированными лицами Мор-Замба провел много месяцев в пути, и ряды пленников пополнялись по мере того, как они переходили из края в край, из города в город, из поселка в поселок. Даже тем общинам, где не было чужаков, приходилось выставлять по одному, а то и по нескольку заложников, словно требования солдат возрастали по мере их продвижения вперед, или, скорее, по мере приближения к цели их похода. Наступило время, когда караван растянулся до бесконечности, и тогда, словно решив, что их задача наконец выполнена, солдаты прекратили охоту на людей, заставили пленников ускорить шаг — и через несколько дней отряд добрался до огромного лагеря, разбитого неподалеку от Ойоло, лагеря, носившего имя губернатора Леклерка — так, по слухам, звали белого вождя, который управлял тогда всей нашей страной и жил в столице, городе Фор-Негр. Новоприбывших разместили по баракам, каждый из которых имел свое название. Мор-Замба оказался в бараке «Самба», низком и длинном строении, где ночевала добрая сотня людей, старых жителей лагеря; ему предстояло без промедления приноровиться к жесткому ритму их жизни.

Поднявшись рано утром по свистку, рабочие наскоро умывались, обступив бочку, стоявшую у входа в барак; несколько мгновений спустя все население «Самбы» уже строилось в шеренги на большом дворе и, не мешкая, двигалось в том направлении, которое указывал солдат с татуировкой на лице и неизменной винтовкой в руках. Если участок, где они работали, был далеко, их нередко гнали туда бегом, да еще заставляли на ходу петь песни. Они прокладывали дороги в окрестностях Ойоло, вырубали топорами и тесаками кустарник, расчищая площадки, или работали на строительстве домов в европейской части города. Самой трудной и опасной работой считалось наведение мостов, когда приходилось сначала отводить реки в новые русла; к счастью, работали здесь посменно, и каждая бригада оставалась на своем участке не более месяца; не будь этого, отсылка на эти работы была бы равносильна смертной казни.

Иногда на их долю выпадали менее трудные, но зато куда более унизительные занятия: приходилось собирать на улицах мусор и отбросы, копать могилы для умерших в больнице, когда у тех не было родных, а то и выкапывать их из могил для вскрытия или полицейского расследования; случалось им также чистить отхожие места в туземных кварталах или рыть новые ямы там, где их не хватало. Когда сирена возвещала о наступлении полдня, они прекращали работу, чтобы перекусить, макали маниоковые лепешки в похлебку из земляных орехов, которую им наливали — по два половника в каждую миску — женщины в черной одежде. Но едва те уходили, унося на головах пустые котлы, как стражники, не давая заключенным передохнуть, снова гнали их на работу. В лагерь они возвращались только в седьмом часу вечера, еле волоча ноги от усталости.

По воскресеньям их отпускали на прогулку по туземным кварталам; гуляли они группами под присмотром татуированных охранников. Бывало, что, малость подобрев от прогулки и от вида веселой толпы на улицах, стражники позволяли им навестить родных или друзей, живших в Ойоло, но это случалось очень редко; чаще заключенным разрешалось заглянуть в какой-нибудь грязный кабачок и просадить там под неусыпным надзором и при деятельном участии охраны последние гроши на кукурузное пиво (надо сказать, что «святой Иосиф»[1] был в то время редкостью).

Лишь благодаря своему необычайно крепкому здоровью Мор-Замбе удалось без последствий перенести воспаление легких, малярию и амебную дизентерию — все те болезни, которые беспощадно косили новичков, оторванных, подобно ему, от своих мирных и беззаботных племен, обитавших в глубине великого леса.

Хотя Абена без труда нашел себе пристанище в одной из окрестных деревушек — она находилась примерно в километре от лагеря и до нее доносился городской шум, — ему целую неделю не везло. Он прибыл в Ойоло в понедельник, и ему нечего было рассчитывать, что он отыщет и обнимет Мор-Замбу до следующего воскресенья. Он караулил друга повсюду, где, как ему казалось, тот мог пройти, высматривал его в толпе подневольных тружеников, исхудавших, оборванных, с посеревшими лицами и блуждающим взглядом. Но для того, чтобы встреча состоялась, ему нужно было угадать, куда именно погонят бригаду Мор-Замбы; заключенных редко посылали на одну и ту же строительную площадку много раз подряд, а о месте назначения их оповещали только утром, перед самым уходом из лагеря.

И все-таки, как мы теперь знаем, в конце недели счастье улыбнулось Абене; он вздрогнул, словно громом пораженный, сердце замерло у него в груди, взгляд остановился на одном из людей, торопливо шагавшем в толпе заключенных; он старался не потерять его из виду: то был Мор-Замба! Брат его Мор-Замба! Он рванулся вперед, окликнул друга; тот заметил его, хотел было помахать рукой, улыбнуться, как-то ответить на приветствие, но все это было запрещено: заключенные, шагающие в колонне, никоим образом не должны были общаться с вольными. Мор-Замба только успел посягнуть на этот жестокий запрет, как охранник с силой хватил его прикладом по голове, чуть не уложив на месте; бедняга низко опустил голову и, не замедляя шага, обхватил ее руками, чтобы утишить боль; никто из колонны не посмел даже бросить на него сочувственный взгляд. Изумление и ярость приковали Абену к месту; слезы невольно покатились по его щекам.

Опомнившись, он двинулся вслед за бригадой, держась, однако, на почтительном расстоянии от нее, и добрался до того места, где узники «Самбы» должны были работать весь день. Им, видимо, предстояло расширить шоссе и заменить деревянные мостки, перекинутые через речку, бетонным пролетом, опирающимся на бетонные быки. Бригада, работавшая здесь прежде, уже отвела речку в новое русло, проложила временную дорожную трассу и даже начала рыть траншеи, предназначенные для бетонных опор. Но бурный ливень, разразившийся накануне, размыл ненадежную дорогу, проложенную поверх хлипкой насыпи, и теперь паводок грозил снести мостки, сколоченные из грубо отесанных бревен. Река хлынула в котлован, и строителям все время приходилось лезть во взбаламученную, рыжую от глины воду. Абена видел, что Мор-Замба, подносивший инструменты и материалы, то и дело пускался вплавь, а то и нырял; проведя под водой несколько казавшихся бесконечными секунд, он всплывал на поверхность, страшный как привидение, сплевывая красноватую слюну. Абена простоял на берегу до конца смены, забыв про голод и жажду, завороженный этим зрелищем, которое представилось ему каким-то чудовищным кошмаром; казалось, он вовеки не очнется от оцепенения.

На следующее утро он совсем пал духом при одной только мысли о том, что ему опять предстоит следовать за Мор-Замбой на тот же самый участок или еще куда-нибудь: теперь он больше всего страшился снова стать свидетелем мучений, на которые был обречен его названый брат. Абена бесцельно побродил по туземным кварталам, потом отважился заглянуть в европейскую часть города — он, сын Экумдума, отпрыск благородного племени, изменившийся до неузнаваемости, изголодавшийся, отощавший, запуганный, в одежде, висевшей на нем мешком и готовой не сегодня-завтра превратиться в лохмотья, — жалкая тень того гордого юноши, преисполненного мужской отваги и уверенности в себе, каким он был, как теперь ему казалось, давным-давно, целую вечность назад. Его охватил страх, когда он представил себе, что может случайно наткнуться здесь на кого-нибудь из своих земляков; тот неминуемо шарахнулся бы в сторону, разинув от удивления рот и вытаращив глаза, а то и завопил бы от ужаса.

В воскресенье нежданно-негаданно рухнула его последняя столь лелеемая надежда: над городом разразился ураган, бушевавший всю ночь, а утром Абена узнал, что узники «Самбы» будут лишены выходного дня, потому что буря снесла легкие крыши с домов, в которых жил персонал больницы, и нужно было, не теряя времени, хоть как-нибудь их починить. Тем не менее все утро Абена простоял у зарешеченных ворот лагеря губернатора Леклерка; часов около одиннадцати он увидел, как оттуда вышел миссионер в черной сутане, опоясанной длинным шнуром с помпонами, напомнивший ему Ван ден Риттера; среди заключенных были, наверно, христиане, и миссионер только что отслужил для них мессу; а может быть, он, пользуясь бедственным положением узников, пытался склонить их к своей вере — единственному утешению, которое у них оставалось: такова обычная тактика всех миссионеров.

То был старик с длинной седой бородой; морща лоб, чтобы лучше разглядеть дорогу поверх очков, он шагал стремительной уверенной и гулкой поступью, хотя по временам, спотыкаясь о булыжники мостовой, сбивался на неровный и торопливый шаг. Сам еще не понимая, что влечет его к этой диковинной особе, Абена двинулся вслед за ним, сначала держась поодаль, потом мало-помалу все больше приближаясь к нем). Миссионер счел его, наверно, просто безобидным ротозеем; двое маленьких служек, с видом озабоченных собачонок, семенивших за священником, тоже не обратили на него внимания. Дойдя до ворот миссии, старик скрылся в длинном двухэтажном доме, опоясанном сводчатой верандой, а оба подростка нырнули во флигель, где они, по всей вероятности, жили.