Помни Рубена - Монго Бети

Но на этот раз у солдат был такой вид, словно они возвращались из похода, шли из поселка в поселок, всюду устраивая облавы: они гнали перед собой толпу мужчин, покрытых красноватой дорожной пылью, с израненными от ходьбы по острому щебню ступнями. Было видно, что им ни разу не разрешили выкупаться. Что это были за люди, связанные одной веревкой, обмотанной у них вокруг пояса, бредущие гуськом друг за другом? Какое преступление они совершили? Что за наказание их ожидало? Ответы на все эти вопросы мы получили очень скоро. Следующей же ночью в доме Мор-Замбы, где спали теперь оба друга, произошла стычка между юношами и солдатами, спустившимися из своего лагеря, разбитого неподалеку от резиденции вождя. Когда мы прибыли на место происшествия, солдаты уже успели одолеть Мор-Замбу и заломили ему руки за спину. Изо рта у него стекала струйка крови, лицо вздулось от бесчисленных ударов. Абена с обезображенным, распухшим лицом тоже плевал кровью. Мать вцепилась в него так, словно он собирался покончить с собой, бросившись в реку, где бурлили водовороты, и кричала истошным голосом:

— Я тебя умоляю, умоляю тебя! Успокойся! Чему это поможет? Я тебя умоляю, пожалей свою бедную мать…

Как ни старался он вырваться, мать не ослабляла хватки, да к тому же на помощь подоспел ее муж, обычно такой тихий, робкий и хилый, и вдвоем они навалили» ь на сына так, что он не мог и пальцем пошевельнуть.

В то время как при свете керосинового фонаря трое солдат удерживали Мор-Замбу, которого душили не го слезы, не то кровь, сочившаяся изо рта и из носа, четвертый солдат, судя по всему бывший у них за главного, двинулся к нам. Мы обступили его со всех сторон, но он, не обращая внимания на этот численный перевес и полагаясь наверняка на винтовки и полные патронташи своих солдат, обратился к нам так:

— Даже в вашем диком и глухом краю непростительно не знать, что к власти белых подобает относиться с почтением. А белые не любят бродяг, людей, которые бросают свои дома и семьи и уходят в иные края, живут в чужих общинах. Такие люди нарушают естественный порядок вещей, сеют смуту в умах. Это вам понятно? Раскиньте-ка мозгами: с чего бы им бежать? Ведь иначе как бегством это не назовешь, если люди бросают свою родню, свой дом. Уж не натворили ли они чего-нибудь в родных краях? Это-то вы понимаете?

— Конечно, конечно, понимаем, — ответили мы трусливым хором.

— Вот и хорошо, что понимаете, — продолжал солдат. — Одного из таких бродяг мы уже изловили. Это просто великолепно. А кроме него, у вас есть чужаки?

— Нет, больше ни одного.

— Вы уверены?

— Готовы дать голову на отсечение.

Отец Ван ден Риттер впервые оказался вместе с нами, в толпе. Мы подумали было, что, верный предписаниям своей религии, он прикажет солдатам освободить Мор-Замбу и убраться отсюда. Смотреть на Мор-Замбу было до того больно, что любой человек, не скованный таким страхом, как мы, жители Экумдума, непременно взбунтовался бы и бросился на солдат, чтобы проучить их за подобную жестокость. Но отец Ван ден Риттер не проронил ни слова, и солдаты забрали Мор-Замбу. На следующий день мы видели, как его вместе с остальной толпой пленников вели вниз по главной улице к шоссе и куда-то погнали дальше.

С тех пор Абена стал повсюду бывать с Ван ден Риттером, которого раньше презирал, не открывая ему, однако, причины своего интереса: его влекла к миссионеру не его религия и не этот пресловутый герой Иисус Христос, о котором Ван ден Риттер так часто и с таким пылом распространялся в своих проповедях, а возможность поближе рассмотреть его ружье. Миссионер брал Абену с собой на охоту, так как у юноши был дар выслеживать обезьянок-уистити — любимую дичь Ван ден Риттера. Миссионер был довольно молодым человеком, расчетливым и подозрительным; его роскошная рыжая борода являлась предметом восхищения экумдумцев.

Однажды у них зашел разговор о Мор-Замбе, и Ван ден Риттер доверительно сообщил своему чернокожему приятелю, что, судя по всему, Мор-Замба был уведен в город Ойоло.

— Почему ты так думаешь? — спросил Абена.

— В Ойоло большой трудовой лагерь, там строят крупную военную базу. Ведь в Европе сейчас идет война, которая скоро доберется и до ваших краев — самое большее через несколько недель.

Абену часто подмывало спросить у Ван ден Риттера, почему тот ничего не сделал, чтобы защитить Мор-Замбу, но, чувствуя, что ему не удастся затронуть эту тему, не выдав своего возмущения каким-нибудь неосторожным жестом, и опасаясь ответной реакции миссионера, на которого он смотрел не иначе как на опасного зверя, Абена ограничивал свое любопытство винтовкой Ван ден Риттера. Он брал ее в руки, вертел во все стороны и не переставал восхищаться.

— Неплохое ружье, не так ли? Это автоматический семизарядный «винчестер» тридцать третьего калибра. Из него можно уложить кого угодно — слона, бегемота.

— А скольких людей?

— Ну и олух! — пробормотал миссионер на своем языке, которого чернокожий юноша не понимал. — Охотничье ружье не для этого предназначено.

— А если бы для этого, сколько людей ты сумел бы из него уложить?

— Что за олух! Что за олух! Что за олух!

Ван ден Риттер мог в свое удовольствие пользоваться этим выражением, беседуя с экумдумцами, когда те вызывали его удивление, насмешку или досаду. Абене так и не удалось добиться ответа на свой вопрос. Все чаще они расставались недовольные друг другом.

— Ты придешь завтра к заутрене? — спрашивал Ван ден Риттер у юноши, который на первый взгляд показался ему легкой добычей для Иисуса Христа, его первой настоящей поживой в Экумдуме. К этому времени он успел обратить лишь нескольких старух, пришедших к нему с самого начала, да с полдюжины ребятишек, присланных родителями не столько для того, чтобы он посвятил их в свою религию, сколько ради знакомства с азбукой и прочими тайнами белых людей.

— Не знаю, вряд ли, — отвечал Абена.

— Помни: если ты будешь проявлять так мало рвения, тебя ждет ад, — стращал его Ван ден Риттер.

— Сомневаюсь, что тогда мне станет хуже, чем теперь.

Ван ден Риттер умолкал, словно бы ни о чем не догадывался. А может быть, он и впрямь ни о чем не догадывался? Но ведь прежде он так часто видел Абену вместе с его другом, его утерянным братом. Иногда Абене казалось, что Мор-Замба взывает к нему о помощи. А миссионеру, мнившему себя посланником бога добра и милосердия, должно быть, не верилось, что Абена так жестоко страдает из-за друга, с которым его разлучили. Абену снова и снова подмывало узнать, почему Ван ден Риттер так равнодушно отнесся к мучениям Мор-Замбы в день, когда тот был схвачен.

Вооружившись терпением и хитростью, Абена мало-помалу выведал у миссионера необходимые сведения: как добраться до Ойоло, далеко ли этот город от Экумдума, чем занимаются тамошние жители и какие у них нравы. Он поделился своими планами с родными. И мать просила его немного повременить с уходом якобы для того, чтобы она могла приготовить еды на дорогу. На самом-то деле она надеялась незаметно отговорить его от этой затеи, приводя всевозможные доводы, даже такой, как расположение, которое, по ее словам, питал к нему Ван ден Риттер, что могло очень помочь ему в будущем.

— Как же! Дождешься ты от него помощи! — отвечал на ее уговоры Абена. — Ему нужны одни только прихвостни. Кто с ним поведется, того он живо так или иначе заставит себе прислуживать. А я уже вышел из того возраста, когда можно научиться прислуживать другому человеку. Когда я уйду, отведи к нему моего младшего брата Мор-Биле: его только что обрезали, в его годы еще можно осилить эту науку.

Перед тем как покинуть дом, он и в самом деле сообщил Ван ден Риттеру, что Мор-Биле будет отныне помогать ему на охоте и вообще возьмет на себя те обязанности, которые до сих пор выполнял он, Абена. Миссионер не задал ни единого вопроса ни о самом путешествии, ни о его причинах.

Чтобы не пришлось прощаться со всеми жителями поселка, Абена отправился в путь ночью, наспех обняв родных и сказав заплаканной матери:

— Не такая уж это беда, мама, потерять одного сына, если у тебя полдюжины других детей, не говоря уже о тех, что еще должны родиться.

— Ты совсем помешался! Одумайся! — причитала мать не в силах сдержать рыданий.

Таким образом, всего за какие-нибудь полгода, насколько мы можем припомнить, наш поселок лишился двух лучших своих сыновей, своей, можно сказать, души. Мы не сразу осознали, что нашему племени была нанесена рана, которой никогда уже не суждено было по-настоящему затянуться. Нам предстояло прожить еще добрых два десятка лет в состоянии смутного раздражения, вероятно подобного тому, какое испытывает новорожденный, внезапно исторгнутый из трепетного и теплого лона, служившего ему убежищем, ослепленный беспощадным светом дня, оглушенный многоголосицей, дрожащий под струями холодного воздуха.