Мое время - Татьяна Янушевич

"Большая Охота" была обещана, когда мне будет десять лет. Мне десять. Но папа теперь живет далеко, во Фрунзе. Звоню. Он не сумел отказать. Мама шьет мне вещевой мешок и телогреечку из старого пальто. И отпускает меня.

И вот я в вагоне, еду, еду, стремлюсь, мчусь. Больше всего жду увидеть горы, - я не могу представить себе, как встану у их подножия, и каменные стены будут вздыматься прямо в небо, - они не умещаются в мое зрение, как не умещались в лист бумаги, когда пыталась рисовать их,

и там, среди Великих Вершин - мой Отец.

Какой он?

Я окажусь сейчас в моем жестком утре, подъезжая к станции Луговая, где меня должны встречать...

Проводник будит меня так рано, что я даже не узнаю его. Все еще спят. Я никому не нужна больше в этом казенном вагоне, в сизом сквозняке тамбура;

как холодно, знобко; суетливо бегут столбы, словно чужие ноги, путают меня, тащат, приводят на голый степной перрон, на который теперь надо ступить; я выхожу, озираюсь; я не вижу никого, только обширный пустынный страх, хочу броситься обратно, прижаться к горячим щиколоткам колес...

Но вот же Он!

Мой подбородок упирается в плащ высокого человека, и высоко за его плечами пустое небо, а лицо его не попадает в зрение, и щиплет глаза от знакомого запаха табака, брезента, дыма. И вокруг нас плоская степь, только далеко по краю синий заборчик...

- А где же горы?

Он привел меня в свой Дом.

Стол, стул, диван, - все какое-то отдельное. В кухне на полу плитка, на подоконнике - кастрюля, кружка, дырявый котелок.

Он повертел котелок в руках, залепил его мылом и поставил кипятить воду для чая. Сам пошел за продуктами.

Я как будто знала, что так не делают, но пузыри не сразу полезли, то был жест волшебника.

Потом он сварил себе чай в кружке, а я ела черешню, впервые в жизни, да так много! - целую кастрюлю, и косточки летели прямо в мусорное ведро, одна за другой, через всю кухню.

Он уходил на работу. А я ходила покупать хлеб, колбасу-сыр, понемножку, чтобы не портилось, и нарезала на газетке к его приходу, и сколько угодно черешни, и вишня уже у них поспела.

Мы ждали, когда поедем в экспедицию.

А пока я слонялась по квартире...

Я все не могла понять, какой Он?

Здесь были некоторые вещи, которые я знала по нашему дому: Его книги стояли на чужих полках; в углу - сундучок с охотприпасами, такой сиротливый, обшарпанный; Его пепельница - бронзовая чаша и бронзовый дракон - подставка для трубок словно утратили свои привычные контуры, - они будто чуть двоились.

Может быть, я рассчитывала попасть в повторение нашего дома?..

Я трогала стол... это был просто стол... садилась в угол дивана, примеривая Его портретную позу... диван был новый, какой-то кирзовый, непроминаемый, он норовил сбросить... голые известковые стены не впитывали теней...

Мы жили в его доме, не смыкаясь с вещами.

И имен друг для друга мы в нем не находили.

- Ну вот, дождалась своей Большой Охоты. Завтра отправляемся в экспедицию.

Я смотрю, как Он укладывает рюкзак, и мой маленький тоже. Охотприпасы - особенно тщательно во вьючный ящик. Ружья, удочки проверены, уже в чехлах. Мне в карман "выдается" кусок веревочки, спички, блокнот с карандашом.

- У меня во всех карманах есть, - смеется, - и пробку обязательно, вдруг бутылку не допьем, а потом можно на поплавок пустить...

И главное, перочинный нож, почти охотничий, на шнурке, я надеваю его на шею, чтобы не потерять (ясное дело, чтобы как у Маугли).

В крытом грузовике мы едем, ах, как замечательно мы едем, далеко в горы. Сидим на спальных мешках, так удобно устроенных, впереди поднят брезент, и все видно, и эти чужие люди - Его сотрудники хорошо улыбаются мне...

Сейчас все начнется!

Вот эту-то самую первую дорогу я и не помню, - "восторг застил глаза", потом укачало, и я спала за чьими-то спинами, и квелую меня выгружали из машины еще многие дни долгих переездов, и ставили палатку без меня, и не меня назначили на специальную для новичков должность "зав-колья", а утрами будили только к завтраку, когда все уже возвращались из походов.

Я прошу разбудить меня рано и взять с собой.

- На охоту поднимаются сами...

И я опять просыпаю, и еще по утреннему заморозку Он укрывает меня потеплее.

Выбегаю только встречать Его, когда солнце высоко. Как хочется прыгнуть Ему лапами в грудь, лизнуть подбородок, щеки. Хвост метет сапоги, и нос заливает запах росы, травы, и щекочет утиный пух, так что слезы и визг мешаются в горле.

Он ссыпает мне в ладошку горсть дикой смородины.

Я слежу каждый Его шаг, жест.

Разжигает костер. Только Он так умеет сложить ветки, что они расцветают плотным мгновенным цветком. Он стоит над ним с поварешкой, вовсе без хлопотливости, а как бы слегка помешивая утиное жарево в казане, а в другой руке неизменная палка-кочережка, - пододвинуть огонь, приоткрыть крышку, поднести уголек к папиросе.

Ловлю каждое слово Его, - бежать исполнять:

- Пора и чай ставить.., - кидаюсь искать ведро,

но кто-то уже несет воду из ручейка...

- Картошку-морковку резать кубиками.., - у меня и ножик свой есть! Но его женщины-сотрудницы словно оттесняют меня, - "дочка профессора"...

Он учит студентов препарировать грызунов, птичек. Они там в палатке на походном столике измеряют, взвешивают, снимают шкурки, пишут этикетки (хоть бы этикетки писать...)

Стою у входа, вижу только в пальцах Его инструменты, тонкие, блестящие, гигиенические, и "предмет исследования", меня перестаёт мутить от запаха крови и формалина.

Но чаще я слоняюсь просто так...

Читать книжку, когда все заняты делом, здесь не принято. Он даже и не берет с собой книг. В дождливые дни или вечерами Он рассказывает свои истории. А кто свободен от дел, готовит дрова, чинит сети или еще что-нибудь.

Я бросаюсь собирать сухие ветки. Сначала их еле найдешь, но вот попадаются замечательные, толстые, целые бревна, тащу их, жадничаю, надрываюсь, - вот где можно отличиться!

- Не старайся казаться лучше всех...

И скажет-то Он всегда чуть на ушко, чуть наклонившись, словно прикрыв меня на секунду от позора, и чуть поморщится. А в другой раз, как увижу, поморщился, уж и сама знаю, что-то не так...

Дальше мог бы последовать какой-нибудь душераздирающий эпизод. Например, я могла бы заблудиться... Но с самых ранних пор, стоило нам с ним отойти от дома, всегда был вопрос: "в какой стороне наш дом?" Да я бы со стыда сгорела, если бы заблудилась!

Нет, лучше мне затонуть в болоте: я барахтаюсь в ржавой жиже, болотина набивает рот ужасом, кажется ору, нет, это мною давится, чавкает болото: жер-ртва, жер-ртва, одну ногу заглотило уже выше колена, тащу ее, рву обеими руками, выдираю из резинового сапога, белую, водяную, мерзкую, такой потом нашли бы меня.

Он находит меня по крику или по следу, заворачивает в плащ, разводит костер, Его лицо как-то сразу осунулось, глаза смятенно добры:

- Согрелась, ду... шечка?

Я бросаюсь ему на шею, реву, плачу, - наконец-то настал момент разрешения!

- Можно, я буду тебя называть...

Нет, ничего этого не было,

или было не так и не в этот раз.

Да и быть не могло.

Я должна была просто сама всему научиться.

Так все и получилось.

Я просыпаюсь чуть свет и вижу, как Он закуривает, ресницы ежатся от спички зажженной.

- Проснулась, ду... шечка? Спала бы лучше.

Конечно, лучше. Хочется забраться еще глубже в спальный мешок, и притаиться там за закрытыми веками хочется...

Но вот мы уже идем, и темнота топорщится заиндевелой травой, лезет за шиворот холодными пальцами веток.

Я стараюсь делать такие же большие шаги, как Он, - главное, не отставать. Но и не забегать вперед, не кидаться в стороны, в общем, держаться "у ноги", - Старший Охотник всегда идет на полшага впереди первая выучка. У меня еще нет ружья, я несу охотничью сетку для дичи, - Он надел ее мне через плечо, как очень важную вещь, на Тропе не бывает вещей неважных.

Иногда Он посылает меня пройти через кусты или чуть выше по склону, тихонько свистнет и покажет рукой, куда дальше... "Слушаю и повинуюсь!" радостно бьет в моих жилах древняя кровь, - я будто вышла из книжки "Доисторический мальчик", или вошла в нее?

Он учит меня ходить бесшумно, ступать точно, чтобы ни один камень не упал, не ломиться сквозь чащу, - в горах всегда есть звериные тропинки, самые удобные и ведущие как раз куда надо.

Сам Он идет, словно не оставляя следа, - Его чуткая фигура вступает в такт желтых тростников, скользит, таится в высокой альпийской траве, растворяется в густом кустарнике, и тот смыкается потом без шороха, словно нетронутый прикосновением...

Он останавливается и слушает птиц, чуть сторожа ухо, подолгу разглядывает ящериц, жуков, - они даже не прячутся...

Рядом с Ним я узнаю их названия, дивлюсь повадкам.

- Чече-вица, - малиновая птичка старательно выговаривает свое имя, но нам слышится:

- Витю видел?

- Не видел, не видел, - дразним ее;