Гиацинтовые острова - Феликс Кривин

И он идет, глазея по сторонам, — честно говоря, земля ему нравится больше, чем небо. Вот стрижи, например, никогда не садятся на землю, стрижи выбирают места повыше, поближе к небу, подальше от земли. Стрижам очень трудно взлететь с земли, поэтому они стараются держаться повыше, понимая, что второй раз уже не взлетишь.

А Коростель умеет взлетать, но ему просто не хочется. Может быть, это нехорошо, может быть, он плохая птица, но он любит землю, любит по ней шагать — через все эти страны, через Африку и Европу.

И когда он шагает по этой земле, среди запаха трав, когда вспоминает родные места, которые с каждым шагом ближе и ближе, он чувствует, как у него вырастают крылья — не те, которые даны ему по праву рождения, а другие крылья, которые нужно вышагать по земле, на что способна далеко не каждая птица.

Царевна-лягушка

Квакша — это царевна-лягушка, которой не нужно превращаться из лягушки в царевну, потому что она прекрасна и без того. Сверху она ярко-зеленая, снизу — изжелта-белая, а посредине черная полоса прекрасно оттеняет эту расцветку. Иногда она пепельно-голубая, иногда жемчужно-серая и даже коричневая, и все это очень праздничные цвета, подобранные с большим толком и вкусом. Вот поэтому Квакша выглядит царевной среди лягушек и выглядела бы царицей, если б не была такой маленькой.

Как настоящая царевна, Квакша обычно держится особняком, чтоб ее не спутали с другой какой-нибудь квакшей. На свете так много других квакш, что, того и гляди, тебя с кем-нибудь спутают. И это при самой роскошной расцветке. Ведь расцветок раз-два и обчелся, а квакш — поди сосчитай!.. Вот если бы в мире было наоборот: расцветок — поди сосчитай, а квакш — раз-два и обчелся!

Естественно, что Квакша держится особняком. И не просто держится, далеко не просто! Она приклеивается к листьям, да так ловко, что каждый лист может служить ей и полом, и потолком. Если светит солнышко, Квакша сидит на листе, а если дождь, она подлазит под лист и приклеивается к нему снизу. Можно, конечно, ее упрекнуть, что она слишком часто меняет позицию, но, с другой стороны, — разве погода не часто меняется? Вот так и получается: сегодня пол — завтра потолок.

Но зато когда светит солнышко… Вот тут-то Квакша может себя показать! И, спеша себя показать, она резво прыгает среди листвы кустов и деревьев. При этом она старается сесть поудачней, чтобы учесть каждый лучик, каждый листок. Потому что для нее и кусты, и деревья, и солнце, и весь этот мир — не более чем средство себя показать, не более чем фон для прекрасной царевны-лягушки.

Большой Водолюб

Жук Большой Водолюб всеми признан большим водолюбом.

— Все мы вышли из воды, — говорит Большой Водолюб, припоминая те времена, когда все мы вышли из моря на сушу. — И пусть мы ушли далеко, пусть мы поднялись высоко, но мы не должны забывать о воде, которая дала нам ноги и крылья.

Жук Большой Водолюб поднялся высоко, но плавать он почти разучился. Приходится больше летать. И пусть не говорят, что он оторвался от воды, хотя он, конечно, от нее оторвался; но пусть не говорят, что он оторвался от воды, потому что он вышел из воды — да, да, он, как и все, вышел из воды и не стесняется в этом признаться. Он всюду скажет, что он вышел из воды, что это вода дала ему крылья и что как бы высоко он ни взлетел… Конечно, он рад бы поплавать, но что делать — приходится больше летать. А уж он бы поплавал, так поплавал! Ведь не забывайте, что вышел он из воды…

О этот жук, этот Большой Водолюб! Недаром он слывет большим водолюбом!

Змеи среди своих

Гремучие змеи любят между собой погреметь, но при этом дело никогда не доходит до яда. Яд — это для чужих, а между своими открытая схватка, пусть жестокая, но открытая. Не жалить втихомолку, а погреметь и разойтись — так поступают гремучие змеи.

А Кобра плюется ядом на расстоянии. Кто дальше плюнет, кто скорей попадет.

— А еще в очках! — говорят о Кобре, для пущей оскорбительности называя ее Очковой Змеей. — Нацепила очки и плюется.

Конечно, при таком поведении вроде очки не к лицу. А если к лицу очки, то не к лицу поведение.

Но, с другой стороны, когда плюешься на расстоянии, неплохо надеть очки.

А когда наденешь очки, как тут не плюнуть? Даже на расстоянии.

Огненная саламандра

Саламандру назвали огненной, чтобы подчеркнуть, что она не боится огня, а она боится огня, ох как боится! Она худеет от солнца, а поправляется от дождя, для нее самый веселый прогноз — сплошная облачность, долговременные дожди… Она даже может умереть от жары и засушья…

И она умирает, несмотря на легенды о том, что саламандра своим телом способна погасить костер. Разве кто-нибудь может погасить костер своим телом?

О саламандре думают, что она может. И ее бросают в костер. И она умирает, саламандра, робкое земноводное существо, умирает не на земле, не в воде, а в огне…

Она умирает в ореоле легенд, которые возводят ее на костер, чтобы она могла жить — в легендах.[18]

Дни и ночи Малорота

По вечерам Малорот облачается в траур. Кончается день, а ему кажется, что кончается жизнь. Ведь и жизнь кончается так же, как день: сначала все ярко, светло, а потом постепенно темнеет. И Малорот теряет свои дневные пестрые краски, он погружается в ночь и облачается в ночь. И каждый закат кажется ему собственным, личным закатом: как будто сейчас вот закатится Малорот и покатится неизвестно куда, в неведомом направлении.

Какие могут быть у рыбы направления в океане? Особенно в темноте…

А когда наступает рассвет, Малорот рассветает и расцветает, он прикатывается обратно в день из своего неизвестного направления и сбрасывает свой печальный наряд. И он празднует рождение дня так, как нужно праздновать рождение дня: он празднует рождение дня, как другие празднуют день рождения.

Фрегат

Фрегат — морская птица, но плавать ему не дано, за всю жизнь он ни разу не отправился в плаванье. Его жизнь — у моря, над морем, но в море для него жизни нет. Для него, на всю жизнь полюбившего море.

Море зовет его, и он уходит от берега к горизонту. Горизонт отступает, чтобы увлечь его от родных берегов, — так он поступает со всеми, кто бороздит моря. Но Фрегат не бороздит морей, он из тех фрегатов, которые так и не удается спустить на воду.

Вот он почти спустился, погрузил в воду свой клюв, чтобы ощутить вкус моря и рыбы, — и тут же взмыл вверх, как самолет, которому не дают посадки. Хотя морская гладь — чем не посадочная площадка? Но гладь ему не подходит, такая это птица, Фрегат. Ему не нравится, когда все чересчур гладко. Для того чтобы взлететь, ему нужны острые скалы, деревья, крутые, высокие берега. Ему нужно, чтоб земля была каменистой, гористой, ветвистой — но только не ровной, как это бывает с землей, когда она превращается в посадочную площадку, во взлетную дорожку, с которой Фрегату никогда не взлететь. Ему нужно, чтоб земля была неудобной, тогда ему легче ее покидать.

Фрегат — морская птица, но плавать ему не дано. И ходить по земле не дано. Из трех стихий — неба, земли и воды — Фрегату остается лишь небо. И хотя море его зовет и земля зовет, расстилая перед ним все посадочные площадки, но он снова и снова взмывает в небо, как фрегат, не спущенный на воду, но надувающий паруса, как самолет, которому не дают посадки…

Путь жизни

Тихоокеанский лосось — не лосось Тихого океана. И не здесь его родной дом, и не здесь прошло его детство. Ведь детство — это наш родной дом, дом, из которого мы ушли, но в котором остались навечно. И сколько б мы ни странствовали, ни скитались в чужих временах, мы никогда не покидаем нашего детства. Той речушки, что вынесла нас во взрослую жизнь, не заменят нам просторы Тихого океана.

Он ищет свою речушку, Тихоокеанский лосось. Уже давно взрослый лосось… Но какой он взрослый? Взрослые — это дети, заблудившиеся во времени, потерявшие детство среди взрослых своих забот.

По солнцу, по звездам ищет свою речушку Тихоокеанский лосось. Сколько на небе звезд, сколько в океан впадает речушек! И среди них он находит одну.

Он узнает ее по аромату воды, потому что нет ничего памятней запахов нашего детства. Мы узнаем его, но узнает ли оно нас? Чтоб оно нас узнало, нужно сбросить блестящую мишуру, которой мы так дорожили в своем океане. В чужом океане.

Тихоокеанский лосось сбрасывает серебристую мишуру и возвращается без всякого блеска, таким же, как уходил.

Он плывет по реке — далеко-далеко, словно спешит уйти подальше от океана. В детстве он легко плыл по этой реке, а теперь ему тяжело. В детстве легко плыть, потому что плывешь по течению, а потом приходится плыть против течения… Но он плывет, Тихоокеанский лосось, бывший Тихоокеанский лосось, по уступам и водопадам он поднимается вверх, к своему детству. Туда, откуда он когда-то сбежал по течению, не думая, что убегает от своего детства…