Сюита «Ландшафт и этнос» - Лев Гумилев

3. Ю. Г. Саушкин упрекает С. В. Калесника в неправильной постановке проблемы о том, входят ли люди в приводу, сиречь географическую среду. С. В. Калесник будто бы ставит вопрос: «или – или», а Ю. Г. Саушкин утверждает «и – и», называя свой подход диалектическим[77, стр. 81]. Упрек С. В. Калеснику несправедлив, а предлагаемая Ю. Г. Саушкиным постановка вопроса неплодотворна. В самом деле, в природу входят и атомы с электронами, и человеческая речь, но есть ли смысл включать в «единую» географию внутриатомную физику и литературоведение? Разделение наук, конечно, условно, но именно поэтому оно конструктивно.

Не правильнее ли спросить, «как» входят люди в природу? И тут мы подойдем к возможности ответить на вопрос, поставленный В. А. Анучиным, хотя и не путем интеграции наук, а гораздо более простым и изящным: выделением специальной дисциплины, которая для этой цели приспособлена. В чем особенности ее аспекта и методики, мы и постараемся показать.

Заметим, что даже в устойчивом ландшафте, при стабильных хозяйственных системах происходит смена общественных отношений, если меняется обстановка, окружающая данную страну. Возьмем, например, Грецию. Оливки зрели, а козы бродили по склонам гор и тогда, когда в акрополях сидели базилевсы, и тогда, когда на рынках спорили олигархи с демократами, и тогда, когда по стране проходили железной поступью македонские сариссофоры, римские легионеры, меченосцы Алариха или славяне с лесистых склонов Балкан. Но разница в эпохах очевидна, и она происходит не за счет провинциального быта какой-нибудь Этолии или Фокиды, а за счет включения Эллады в мировую культурно-хозяйственную систему Средиземноморья и окрестных стран. Хозяйство эллинов и их потомков-греков было весьма специализировано, и они постоянно нуждались в обмене товарами с соседями, а это вовлекало их в мировую историю и заставляло испытывать все перипетии общеисторического процесса. Как только натуральное хозяйство сменилось товарным, как только через Средиземное море и евразийские степи потянулись караваны трирем и верблюдов, везшие шелковую пряжу, кораллы, золото и прочие предметы роскоши; как только в Китае, Египте, Согдиане, Иране потребовались рабы, рабыни и наемные солдаты, – Греция вошла в круговорот всемирного исторического процесса. Она оставалась сама собой, но отношения между населявшими ее народами менялись, и развитие шло, несмотря на то, что козы, как в древности, паслись на зеленой траве, а оливки вызревали, как и во времена Гомера.

Что каждый индивидуум вида Homo sapiens входит в ту или иную общественную группу – бесспорно, но, кроме того, оный индивид является членом коллектива иного порядка – народности или этноса. Как не было, нет и, вероятно, не будет ни одного человека, который бы не находился на определенной ступени социального развития (формация), не состоял членом политического образования (племени, орды, государства, общины, разбойничьей дружины викингов и тому подобных политических объединений), так и нет человека, который бы не принадлежал к какой-либо народности (этносу). Соотношение между социальными, политическими и этническими коллективами можно уподобить соотношению между мерами длины, веса и температуры. Иными словами, эти явления параллельны, но несоизмеримы. Очевидно, что социальная закономерность – переход от низшей формации к высшей – к географии никакого отношения не имеет. Впрочем, это признал сам В. А. Анучин[80, стр. 40]. Столь же бесполезно пытаться отыскать географические причины в действиях полководцев, реформаторов и дипломатов[69, т. II, стр. 519 – 523]. Зато этнические коллективы – народности – целиком и полностью отвечают требованиям, предъявляемым нами к поставленной проблеме. Взаимодействие людей с природой отчетливо прослеживается не только на ранних ступенях развития, но вплоть до начала XX в. Ставить более поздние хронологические границы для целей анализа, как и более ранние – межледниковых периодов, мы не считаем возможным, так как из теории исторической критики известно, что тогда возникнут абберации близости и дальности, делающие выводы исследователя недостоверными.

Соотношение трех отмеченных линий развития легче всего показать на примере, допустим, Англии и Франции, прошлое которых известно полно и не требует специальных экскурсов в лабиринты источниковедения и дебри библиографии.

В социальном аспекте обе страны пережили все формации: родовой строй – кельты до римского завоевания; рабовладение – в составе Римской империи, хотя Британия на три века отстала от Галлии; военную демократию – во время великого переселения народов; феодализм и, наконец, капитализм, причем на этот раз отстала лет на сто Франция. Закономерность установлена историческим материализмом и в ревизии не нуждается.

В политическом аспекте – предельное разнообразие. В первые века до н. э. – теократическая власть друидов, цементировавшая обе страны, разобщенные на многочисленные кланы. С I по III в. – римское господство в Галлии и самостоятельная Британия. С III по V в. римская власть доходит до Твида и возникает разделение Британии и Шотландии. В эпоху великого переселения народов и в эпоху Меровингов -политическое дробление обеих стран, объединяющихся при раннефеодальных королях Карле Великом и Альфреде. Затем объединение Нормандии с Англией, а вслед за тем с Пуату, Аквитанией и Овернью – королевство Генриха Плантагенета. Сочетание, с географической точки зрения, причудливое, но оно продержалось до конца Столетней войны – около 300 лет[прим. 13]. Наконец, в XVI – XVII вв. складываются Англия и Франция, знакомые нам, причем Англия включила в себя земледельческий Кент, населенный англосаксами, скотоводческую Шотландию, Уэльс и Нортумберленд, населенные кельтами и скандинавами – потомками викингов, а Франция присоединила Прованс, Бретань и Гасконь, где жили народы, говорившие на своих языках, имевшие свой быт и свою систему хозяйства.

Искать объяснения очерченным изменениям в физической географии бесплодно, а вот привлечь экономическую географию можно, что впрочем, уже давно делают все историки. Политические образования, в частном случае – государства, для устойчивости и процветания нуждались не в единообразном, а разнообразном хозяйстве, где разные экономические провинции дополняли бы друг друга. Плантагенеты крепко держались тогда, когда у них была овечья шерсть из северной Англии, хлеб из Кента и Нормандии, вино из Оверни, ткани из Тулузы. Экономические связи вели к оживленному общению, но слияния населения этих стран не возникало. Почему? Для ответа рассмотрим третий аспект – этнический.

Интересующая нас территория включает три ландшафтные зоны: субтропическую – на юге Франции, лесную – северная Франция и южная Англия и суббореальную – вересковые поля Шотландии и Нортумберленда. Каждый ландшафт заставляет людей, в него попадающих, приспосабливаться к его особенностям, и таким образом возникает общность, часто совпадающая с этнической. Например, кельты в низовьях Роны собирали виноград, попадавшие туда римские колонисты (I – IV вв.), воинственные бургунды (V в.), арабы (VII в.), каталонцы (XI в.) делали то же самое, и общность быта, определяемая общностью труда, нивелировала языки и нравы. В XII в. образовался единый народ из ныне разобщенных каталонцев, провансальцев и лигурийцев. Потребовалась истребительная Альбигойская война, чтобы разорвать это единство, но вплоть до XIX в. южные французы говорили на провансальском языке (патуа), не знали французского и считали себя отдельным от французов народом.

Норвежские рыбаки, попав в Нормандию, за два поколения превратились в земледельцев-французов, сохранив лишь антропологический тип. Те же норвежцы в долине Твида стали овцеводами – шотландцами-лоулендарами, но они не проникли в горы северной Шотландии, где кельты – шотландцы-гайлендеры сохранили клановый строй. Не для политических и экономических, а для этнических границ оказался решающим фактором ландшафт, включая рельеф.

Что же касается северной половины Франции, ее сердца, то здесь ландшафт, путем конвергентного развития, переработал огромное количество народов, приходивших с востока и с юго-запада. Бельги, аквитаны и кельты – в древности, латиняне и германцы – в начале н. э., франки, бургунды, аланы, бритты – в начале средневековья, английские, итальянские, испанские и голландские иммигранты эпохи Реформации и т. д. – все они слились в однородную массу французских крестьян, блестяще описанных не столько этнографами, сколько Бальзаком, Золя и другими писателями-реалистами. И. Г. Эренбург, устами своего героя – французского школьного учителя, определяет их так: «Это не люди, это злаки», чем, незаметно для себя, формулирует влияние ландшафта на этнос, в аспекте физической географии.

С этой точки зрения Париж должен рассматриваться как антропогенное урочище в лесной ландшафтной зоне с ускоренным ритмом развития, ибо современный облик этого микрорайона отличается и от средневекового домена Капетингов, и от римской Лютеции. Но ведь и непроточное озеро, мелея, быстро превращается в болото, тогда как окружающий его лес за это же время не меняется. Разница между антропогенными и гидрогенными элементами ландшафта, в аспекте естествознания, не принципиальна.