Византийская тьма - Александр Говоров

— Ой! — воскликнула удивленная всем этим Ира. — Чего это он?

— А ничего особенного, — успокоила Теотоки. — Монета медная, а наше сиятельство хотят серебряную.

И в разинутый по-прежнему рот Костаки положила монету другую. Рот захлопнулся уже не выплевывая, лукавая мордочка парня изображала благодарность.

— Теперь скажи… Да не бойся этой принцессы, она нам друг. Скажи, знаешь ли ты, майская пчела, кто таков праведник из Львиной ямы, который исцелил императора?

— Знаю, — без колебаний ответил Костаки. — Он нам друг.

— Послушай! — удивилась хозяйка. — Ну можно ли так врать?

— Я не вру, госпожа. Мы вместе с ним попали в плен к пиратам.

Некоторое время все молча разглядывали невероятного Костаки.

— Тем лучше, — решила Теотоки. — Если бы ты завтра или послезавтра привел бы его сюда, хотя бы через эту дверцу, ты получил бы золотой солид — целое состояние!

— А что? — подбоченился Костаки. — Мне это раз плюнуть.

13

Торжественный благовест всех церквей в то воскресное утро для жителей столицы означал не только праздник Рождества Богородицы. Он означал, что царь его по-прежнему жив и здоров, что на стогнах согласие, на торжищах изобилие, одним словом — империя процветает.

На Священном холме тридцать три трубы императорских бань дымили, потому что свершалось первое после чудесного исцеления омовение священной особы царя, а хор монахинь по этому поводу согласно распевал акафист, в одну ночь сочиненный и разученный по этому поводу.

Покинув ванну, Мануил почувствовал себя настолько бодро, что не захотел возвращаться на одр болезни.

— В Святую Софию!

Напрасно бывший верховный паракимомен, а с сегодняшнего дня протосеваст, осторожно обращал внимание повелителя на опасности пренебрежения правилами врачей, Мануил выдвигал незыблемый довод своего царствования — я так хочу!

И побежали по дворцам и особнякам посыльные в лягушачьих штанишках созывать сенаторов и магистров. Синклит выстраивался в сенях большого дворца Юстинианы, самого высокого из византийских дворцов. Дыхание тысяч собравшихся перемежалось с мягкой поступью шагов — вносились древнеримские знамена.

Раздавался слоновий крик легионов. «Цито!» — могуче кричал народ.

И вот он, великий Эммануил, весь в золоте и драгоценностях, уверенно продвигается посреди масс своих верных придворных, закутанных, как шелковые коконы. Так в небесах плывут порфировые облака вокруг блистающего солнца, сонмы ангелов движутся вокруг престола неземного.

В соборе Святой Софии царь принял деятельное участие во всех положенных данному празднику обрядах. То он брал кадило из рук служителя и кадил патриарха и его иподиаконов. То суровый Феодосий со своим клиром кадил и благословлял императора и его двор.

На том две тысячи лет стоит империя, и, пока незыблем Божий мир и Христос царствует, она будет стоять.

Но вот Комнин почувствовал некую слабость, сердце стало как бы западать, противная тошнота подступала. Но в начатой церемонии уже ничего нельзя сократить, ни, Боже упаси, — прервать. Царь отдал протосевасту священный свой крест и оперся на руки близ стоящих синклитиков. Женоподобный красавец протосеваст незаметно кивнул патриарху, и без того встревоженный владыка сделал знак иподиаконам, хор зачастил, славословя, темп молебствия убыстрился.

Без дальнейших осложнений праздник закончился, шествие потекло обратно, тем же порядком, сопровождаемое теми же криками «Цито!». Вступили в царский триклиний, где уже был приготовлен для императорского пира гигантский стол на тысячу персон. Но царь сник, сгорбился, еле переставлял иперперы — царские свои сапожки. По знаку протосеваста два могучих варяга из личного конвоя подхватили властителя и положили на пиршественное его ложе. Но он был снова как мертв.

Огромное количество народа неподвижно и в полной тишине под сводами дворца стояло, затаив дыхание. Только под самым куполом бесчувственные ко всему возились голуби.

Вдруг Мануил шевельнул рукою, и это было так неожиданно, что народ вздрогнул. Протосеваст склонился над повелителем.

— Где праведник, — тихо, но четко спросил тот, — который из Львиной ямы?

Где может быть теперь праведник из Львиной ямы? Никто представления не имел. Как появился, так и исчез…

— Праведника зовет, пророка!

— Ты слышал, протосеваст? — Жизнь возвращалась к царю, и голос его вновь обретал грозные ноты. — С каких пор я должен повторять дважды?

Триклинарии подступили, чтобы стянуть с повелителя тяжелое облачение, знаки царского чина. Евнухи поднесли лохани с губкой — растереть измаявшееся тело. Постельничие опустили прохладные свежие шелка.

А протосеваст озабоченно думал, грешно поминая черта: «Как же это мы вчера прозевали того львиного угодника?» Сам же лепетал первое, что приходило в голову:

— Мехитариу им занимался, светлейший! Эпарх твоего дворца, величайший! За ним уже послано, о священнейший!

— Мехитариу, говоришь? — усмехнулся царь. — Эпарх дворца? Ну-ка, любезнейший, вызови-ка мне тогда сюда Агиохристофорита…

— Агиохристофорит! — в ужасе содрогнулись царедворцы. — Опять Агиохристофорит!

Агиохристофорит был любимец царя, только год тому назад его удалили от двора по настоятельнейшему требованию патриарха. Он и пытать сам не гнушался, этот Агиохристофорит! А некоторые его даже именовали Антихристофорит. Значит, опять Антихристофорит?

Агиохристофорит, мужчина отменно толстый и жизнерадостный, в модной золотой чалме, не замедлил явиться, расточая улыбки и поклоны.

А вот и несчастный Мехитариу, он уже сломлен психологически, потому что, как прирожденный византиец, ничего для себя доброго от этой истории с праведником не ждет. Не дожидаясь даже вопросов, стал молить о пощаде.

Царь кивнул, и Агиохристофорит, весь сияя в улыбке, схватил эпарха за воротник и бросил своим помощникам. Те уволокли его в камару, украшенную изображениями райских птиц — очевидно, для хора. На ходу содрали с бедного Мехитариу парадный кафтан, и он завыл, будто с него снимали кожу.

— А где мои врачи? — продолжал царь мучить протосеваста. — Не вижу врачей. А ведь за них я заплатил баснословные суммы!

Красавец протосеваст побледнел так, что белизна проступила сквозь обильные румяна. Но мужественно отвечал, что все это стряслось из-за явной измены паршивца Мехитариу, эпарха…

— О-о! Лжец! Он лжец! — вопил не стесняясь за занавеской несчастный эпарх. — Государь, не слушай его, он лжет!

Государь мирно кушал с блюдечка моченое яблоко. Из-за занавески с райскими птицами на минуту высунулась оптимистическая рожа Агиохристофорита, уловив настроение властителя по одному ему известным признакам, он вновь скрылся.

— Ай, ай, ай! — уже совершенно не судом закричал эпарх. — Что вы делаете? Ой, мои глазочки, ой, свет небес! Ой, оставьте мне хоть один глазочек!

Придворные, как парчовые статуи, стояли остолбенев. И царица Ксения-Мария, и дочь царя порфирородная Маруха со своим Райнером, и многие другие. Только старый патриарх осмелился выступить в защиту несчастного.

— Остановись! — закричал он на царя и даже посохом пристукнул. — Кончай Бога гневить! Будь же наконец человеком!

— А ты кто такой? — вкрадчиво спросил Мануил, отдавая блюдечко и берясь за морковный сок. — Ты мнишь, что ты — ого-го? Ты — тьфу, плевок в гнилой луже! Несмотря на весь твой клобук и панагию! Я семь дней тут лежал, о чем я только не передумал… Все ваши шептания вокруг меня я слышал!

Тут за занавесью захлебывающийся кровью эпарх понял наконец, чего хотят его мучители, и прохрипел, что пророка из Львиной ямы утащил вовсе не он, утащила кесарисса Маруха…

Снова высунулось озабоченное лицо Агиохристофорита в сбившейся набок чалме, быстро распознав настроение повелителя, скрылось опять. И жуткий голос ослепленного эпарха умолк — ему вырезали язык.

Но и о таком, обездоленном и изувеченном, о нем заботилась мать-отчизна. Жена и дочь его поступали в публичную продажу, а сам он передавался в систиму орфанотрофов — вдов и сирот.

Ряды подданных дружно воздавали хвалу милости императора.

14

— А ну-ка, покажись, какой ты есть! — Мануил, свежий и благостный, в льняных пеленах, прохлаждался за утренней трапезой. С улыбкою разглядывал подведенного к нему Дениса. — Ну, здравствуй! Хайре, то есть радуйся.

Честно говоря, сердце у Дениса сжалось и душа ушла в пятки. Все-таки это был не сон и могучий дядюшка перед ним был не сказочный король, а самый настоящий византийский деспот.

— Хайре! — повторил повелитель, ожидая ответа. Денис, как истинный питомец социализма, решил: будь что будет. Но на колени он не встанет. Поклонится, куда ни шло!