На волка слава… - Фелисьен Марсо

— Эта дорога! Этот поезд! Столько было народу! У меня начались мои мигрени.

МОИ мигрени. У этой женщины все было во множественном числе. Мои мигрени, мои счета, мои лета. «Женщина моих лет». Но вы думаете, что ее мигрени мешали ей говорить? Одна минута. И в эту минуту влезало все. Ее старая мать, Клермон-Ферран, служащий газовой компании, сын соседки, прищемивший дверью палец, заботы, воспоминания.

— Когда я вижу тебя в этой униформе, Эмиль, я не могу не вспомнить о Роже.

Это ее кавалерийский лейтенант. Тот, который лишил ее невинности. Нынче подполковник Марино.

— Ты не сердишься на меня? Это же так естественно, не правда ли? К тому же, когда я сравниваю тебя с ним… Впрочем, в то время они были одеты по другому.

Я даже потехи ради написал ему, этому Марино, письмо. И подписался: Гастон Пук. Сочинив, что я явился плодом его преступной связи и что мы, моя мать и я, прозябаем в нищете, и ему еще аукнется его порочное поведение. Надо же ведь было испортить ему настроение.

Или она рассказывала мне о магазине, о господине Дюфике.

— Я все-таки беспокоюсь за него. Слишком уж много он курит. И обязательно сигары. Я бы хотела, чтобы он перешел на трубку. Это не так вредно, как-то сказала я ему.

Ее и в самом деле все время что-то беспокоило. Ее озабоченный взгляд оставался постоянно устремленным в угрожающее будущее. Могу поклясться, что я никогда не встречал такой сильной супружеской привязанности, какая часто возникает у секретарш и их патронов.

Или о старике Жюле, который продолжал дразнить ее. Или о господине Тонглере, старшем служащем, у которого, если ей верить, были свои мании.

— А что за мании, Бланшетта?

Она краснела, изображала из себя человека, умеющего хранить тайну.

— Может, мне просто приснилось. Или показалось.

Хотя это мне было бы как раз интересно. Но опять включалась система. Мадемуазель Пук тоже была в системе. А система допускает только забавные мании. Мании признанные. Те, которые вызывают смех. Но не другие. Если бы господин Тонглер любил кроссворды или имел привычку пощипывать себе ухо, об этом мадемуазель Пук мне бы рассказала. Именно потому, что это общеизвестно. Потому что это больше не представляет интереса. Но господин Тонглер любил делать, я не знаю что, имел, не знаю какую привычку, и мадемуазель Пук не смела рассказать мне об этом. Вот и удивляйся после этого тому, что наука не продвигается вперед. Постоянно система. А я сам, жалующийся здесь, в своем повествовании, сколько раз, даже не замечая этого, оказывался жертвой системы? Сколько раз из двух вещей, о которых я хотел сказать, я выбирал то, что было легче выразить? А легче именно потому, что это было уже известно, и мне достаточно было сделать только небольшой намек, не слишком утруждая себя объяснениями, но в то же время и без серьезного рассмотрения этих двух вещей, которое подсказало бы, какая из них является самой важной, самой характерной. Вот, например, мадемуазель Пук. Я уже говорил, что она суетилась по пустякам. Ладно. К тому же это правда. Но разве это действительно такая уж важная черта. И разве не лучше бы мне было сообщить, например, о том, что, когда она выходила из туалета, у нее всякий раз появлялось на лице горделивое выражение. Именно горделивое, по-другому не скажешь. Горделивое, самоуверенное, удовлетворенное. Я слышал гулкий шум спускаемой воды, и под эти торжественные звуки появлялась мадемуазель Пук. Она шла уверенным шагом, шла поступью императрицы, осторожно похлопывая по СВОИМ юбкам, словно она успокаивала спрятанного под ними льва. Согласитесь, что такая черта говорит больше о человеке, чем какая-нибудь банальная информация о том, что он суетится по пустякам. Вам не кажется, что такая черта может оказаться важнее всего остального? Или вот еще я забыл вовремя и к месту рассказать про спуск воды в туалете: когда я был маленьким, я невероятно боялся этого приспособления. Боялся, разумеется, шума. Того грохота, который каждый раз раздавался. Он казался мне таким громким, таким несоизмеримым с крохотным помещением. Поэтому я быстро-быстро спускал воду и убегал с сильно бьющимся сердцем. Эти штрихи кажутся мелкими. Но разве это основание для того, чтобы ими пренебрегать? Мое мнение таково, что объяснение никогда не бывает исчерпывающим. Самая суть вещей обычно так и остается не проясненной.

Это как мои чувства к мадемуазель Пук. Я говорю сейчас о том времени, когда я был в армии. К тому моменту наша связь длилась уже два года. А что я рассказал об этом? Разумеется, очень мало. И из-за этого у вас может сложиться неправильное представление. Она меня раздражала, мадемуазель Пук. Совершенно верно. Раздражала. И я не чувствую себя виноватым, написав об этом. И все-таки я по-своему даже любил ее. Со временем я как-то привязался к ней. Я испытывал к ней симпатию. Испытывал признательность. И на это тоже были причины. Она заботилась обо мне. Вязала мне носки. Когда я уходил от нее, она закутывала мне горло шарфом.

— Не простудись.

Если я кашлял, она делала мне грог или горячее молоко с медом. Так вот! Все это меня очень трогало. Ее забота доставляла мне удовольствие. Особенно, когда я сравнивал ее с моей матерью и сестрой, которые не слишком церемонились со мной.

— Шарф! Смотри-ка, он теперь шарф носит! Совсем завоображался!

Или, когда я просил сделать отвар из трав, сестра отвечала:

— Отвар, надо же! Ну ты даешь! Да ты, вообще, мужчина или кто?

— А ты что, хотела бы убедиться, а, моя старушка?

— Грязная свинья.

А все потому, что я, так сказать, заботился о своем здоровье. Я ЗАБОТИЛСЯ О СЕБЕ — вот что им не нравилось. А КТО ЖЕ ДРУГОЙ МОГ ОБО МНЕ ПОЗАБОТИТЬСЯ? Мать? Сестра? Они только орали на меня с утра до вечера. Вы не представляете, какое мне доставили бы удовольствие немного нежности и немного внимания с их стороны. Так вот! Мадемуазель Пук дарила мне эту нежность и окружала меня заботой. И это было очень приятно. Правда, она слишком много говорила. Что верно, то верно, но со временем я научился не слышать ее. Вопрос привычки. Она говорила, а я мысленно разговаривал сам с собой. Так проходили часы. Если разобраться, то это было настоящее счастье.

Я сказал также, что стыдился этой связи. Верно. Все так. Но должен уточнить, что довольно часто у меня этот стыд исчезал. Иногда я говорил себе, что если бы приятели узнали, то, наверное, стали бы смеяться надо мной. «Мажи, вы знаете, спит со старухой». Но иногда у меня появлялись и другие мысли: «Ну и что! Если бы она с такой внешностью, как у нее, и в ее возрасте переспала бы с Дюфике, тогда приятели, вместо того, чтобы смеяться надо мной, еще позавидовали бы мне. Стали бы говорить: «Ну силен Эмиль, подцепил бабенку патрона». И моя мать, которая ничего не знала, тоже успокаивала меня своими замечаниями.

— Смотри-ка, — говорила она, — у тебя опять новые носки?

— Да.

Она наклонялась, щупала.

— Очень хорошо связаны.

С таким видом, как будто делала мне комплимент.

А однажды я услышал, как она сообщает госпоже Понтюс:

— У моего Эмиля-то женщина что надо. Она даже носки ему вяжет.

И в Анже тоже, позднее, мои товарищи по службе говорили:

— Мажи, он умеет устраиваться. Ишь, старушку себе завел. Хитрый парижанин.

Я видел их зависть, и это успокаивало меня. Ничто так не успокаивает, как чья-нибудь зависть. Сразу начинаешь ощущать в себе силу. Как на пьедестале. Мадемуазель Пук водила меня обедать в «Анжуйских герцогов», самый лучший в Анже ресторан. На бульваре, с окнами в двух метрах от тротуара. Сослуживцы, проходя мимо, останавливались, чтобы посмотреть на меня.

— Здесь хорошо, — говорила мадемуазель Пук. — Ты должен заходить сюда время от времени на неделе. В казарме еды, наверное, не хватает, я в этом уверена. Ты можешь совсем зачахнуть. Еще бы, со всеми этими строевыми занятиями.

И она совала мне деньги. Я, конечно, брал. Сразу же. Без жеманства.

Что не мешало ей разговаривать со мной так, будто она силой заставляет меня взять их. Система.

— Да бери же, бери. Не будь глупым. Солдат, это же всем известно, как живут в казармах. Ты ведь знаешь песенку.

И она действительно начинала напевать.

— «В австрийской армии служил один солдат, и был он очень, очень небогат…»

Игривый жанр.

— Даже Роже, ты знаешь. Как-то раз ему нужно было заплатить долг чести.

Так, значит, он не только девственность у нее взял? Значит, он брал еще и наличными. Какой, однако, мерзавец.

Короче говоря, со временем, мне кажется, я даже начал любить мадемуазель Пук. Впрочем, это ни к чему не привело, потому что именно в этот момент отношения у нас прекратились. Причем глупейшим образом. Прежде всего я должен уточнить, что для моих увольнений в Париже она заказала мне второй ключ от своей квартиры. Чтобы я мог хотя бы посидеть у нее, пока она не вернется с работы.

— Вот смотри, это сигареты для тебя, а вот тут интересная книга…