На волка слава… - Фелисьен Марсо

— Ладно, — говорила она.

И снова принималась за свой омлет с обычным выражением лица. Не то, чтобы она не переживала. Вовсе нет. Просто я думаю, что слезы для нее были как бы своего рода роскошью, которую она могла позволить себе только во время чьего-нибудь визита, когда она все равно не могла заниматься больше ничем другим. А по окончании визита эту драгоценность следовало убирать в сервант, как кофейник, которым пользуются только по воскресеньям, и приступить к повседневной работе. Так мне во всяком случае кажется. Я просто пытаюсь объяснить. Или, может быть, она видела в этом своеобразное проявление вежливости, которого нельзя лишать людей, чтобы не получилось, что они пришли напрасно.

У меня тоже было муторно на душе. Учитывая особенно, что я тогда уже подумывал о том, чтобы снять комнату и жить своей жизнью. И вдруг, паф! Эти две женщины, свалившиеся мне на голову. Хотя материально они не нуждались во мне. Жюстина вполне зарабатывала себе на жизнь. Но куда деться от системы. Дядя Эжен, лейтенант полиции в отставке, говорил:

— Эмиль, теперь у этих двух женщин надежда только на тебя.

Пришлось остаться. В качестве третьего лишнего для их ругани. О, как же они ругались, эти женщины! Я возвращался домой. И всегда заставал их обливающими друг друга помоями. Из-за сущих пустяков. Обе осатанело доказывали свою правоту. Не допуская и мысли, что последнее слово останется за противницей. Я говорил: «Может, все-таки хватит.» И тут обе набрасывались на меня. «У тебя нет характера», — говорила мать. «Заткнись, рогоносец», — добавляла Жюстина. Рогоносец? Это я-то? Человек, только-только утративший свою невинность! Но таков мир. Суетная болтовня людей.

ГЛАВА VIII

Итак, я повторяю, эпизод на улице Жермен-Пилон не имел для меня никакого значения. Никакого. Дым. Сновидение. Откровение, утверждают люди. Говорят, что впервые переспать с женщиной — это откровение. Но откровение чего? Никто не знает. Предположим, вы никогда не видели газеты. Так вот. Я беру вас за пуговицу и говорю: газета — это то-то и то-то, столько-то сантиметров на столько, фотографии в середине, а по сторонам — текст. Ладно. А затем я показываю вам газету. Вы что, испытаете откровение? Так и с любовью. Еще до эпизода на улице Жермен-Пилон я знал, что это такое. Мог, во всяком случае, составить себе представление. Я знал, как устроена женщина. Не говоря уже о том, что анатомию белобрысенькой я даже и не разглядел как следует и из-за того, что свет был плохой, и из — за своего собственного смущения. Голова у меня была занята другим. А ведь всем известно, что когда о чем-то думаешь, то наблюдать очень тяжело.

А раз так, то что, разочарование? Некоторые считают, что это разочарование, потерять невинность. Что человек говорит себе: надо же, а я-то думал… Что у многих портится настроение. Что некоторые чувствуют себя оскверненными. Что появляется желание принять ванну. Люди испытывают столько всего. Я же ничего не заметил. Ни во время, ни после. Да я и не ожидал чего-то особенного. У меня было скорее ощущение, будто это происходит как бы немного в стороне от меня. И ничего больше.

Например, я думал, что переспать с женщиной в первый раз, это как бы миновать калитку, за которой раз и навсегда попадаешь в систему, во франкмасонство людей, знающих, где найти всегда согласных, всегда готовых женщин. Однако это не так. В этом отношении все осталось по-прежнему. Осталось привычное одиночество. Возвращение домой в шесть часов вечера через весь Монмартр, очарование юности — все напрасно. Никого. Читатели будут смеяться надо мной. Пускай. Я уже говорил, что такое повествование, как мое, обретет смысл только в том случае, если я не стану бояться риска, что меня обсмеют. Да и кто будет смеяться надо мной? Безмозглые ничтожества. Не смеющие посмотреть на себя в зеркало. Ведь о чем я здесь говорю? Об одиночестве. А есть ли на свете такой человек, который никогда не был одинок? Кто? Ведь я же не один-единственный человек, испытавший чувство одиночества. Заметьте, что я ведь так и считал, считал, что только я один одинокий. И довольно долго так считал. С одной стороны я, а напротив меня — мифология, люди, которые живут, как боги. Но я больше не верю в это. Почему я должен быть исключением? Почему именно я? Ведь тогда бы что получалось? Получалось бы, что смеясь надо мной, они смеялись бы и над собой тоже. Над той частью самих себя, о которой они хотят забыть. Над той частью самих себя, которую они хотят закрыть дымовой завесой.

Да и над чем тут, собственно, смеяться? Разве можно смеяться над людьми, которые бродят в пустыне, не находя колодца? Ведь именно нечто подобное происходило со мной, когда я бродил по улицам Парижа. Плюс дополнительная пытка, оттого что колодцы были у меня под носом, встречались на каждом шагу. Женщины, которые проходили мимо меня, которые задевали меня своими платьями. А я все это время говорил себе: но ведь есть же, наверное, должна же быть среди всех этих женщин хоть одна, которая тоже ищет. Которая была бы счастлива. И которую я не могу распознать. Которая попадается мне на улице. Которая зовет меня и которую я зову. Но мы не слышим друг друга. И вот однажды, в конце концов, я увидел в зале вокзала Сен-Лазар женщину на вид лет сорока, с лицом кирпичного цвета, с маленькими глазками. Я обращаюсь к ней. Она отвечает. Я предлагаю.

— Ах! — сказала она. — Если бы вы предложили мне раньше.

Она смотрела на меня. Смотрела своими маленькими, как гвозди, глазками. Я видел, что ей хочется.

— Я вырвалась ненадолго в Париж, и это было бы очень кстати.

— Ну так пойдемте!

— Если бы вы предложили мне это раньше.

— Но за чем дело стало?

— У меня поезд скоро уходит.

— Во сколько он, ваш поезд?

— В семь тридцать две.

Мы одновременно посмотрели на светящийся циферблат висевших над нашими головами часов. Большая стрелка скачкообразно переместилась у нас на глазах. Как старик, у которого тик. Было без одиннадцати минут семь.

— Слишком мало времени.

— Да нет, — сказал я.

Мы смотрели друг на друга, размышляя. Стоит или не стоит.

— Да нет, не мало, — повторил я. — Пойдемте.

Ее я тоже больше никогда не видел. Она очень редко наведывалась в Париж. А я оставался совсем один. Всегда один. Наедине со своей проблемой. До того дня, когда… Потому что вот, наконец, случай, кривая, поворот… Нечто, имеющее значение. Преодоленный барьер. Однажды вечером я пошел в кино. Передо мной у окошка кассы женщина берет билет. Я беру свой. Мы входим. Друг за другом. Билетерша, которая нас сопровождает, светит перед нами своим маленьким фонариком. Ведет нас.

— Может быть, тут? — спросила женщина, указывая на свободное кресло, единственное в середине ряда.

— А вы не хотите вместе?

— Конечно, конечно, — согласился я.

Еще и сейчас я не знаю, что тогда со мной произошло. Есть мужчины, которые вовремя находят что сказать. Я не из таких. Что касается женщины, то я даже не успел рассмотреть ее. У меня не было никакого определенного желания. Но фраза вылетела у меня моментально, словно мне ее кто-то продиктовал, прежде чем я успел подумать. Самопроизвольно. Непроизвольно! ЭТО У МЕНЯ-ТО, ЧЕЛОВЕКА, НИКОГДА НЕ ДЕЛАВШЕГО НИ ЕДИНОГО НЕПРОИЗВОЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ. Никогда. Вот еще черта, которую я должен отметить. Другие могут говорить, двигаться, даже не думая. Если не постоянно, то хотя бы иногда. Так мне во всяком случае кажется. Насколько можно об этом судить со стороны. Они как бы совпадают со своими жестами. Я — нет. Я вижу свой жест, даже еще не начав его. Слышу свои слова, еще не открыв рот. И они мне кажутся такими глупыми, такими бесполезными, что обычно я отказываюсь их произносить. Или же я неловко дергаюсь, кручусь со своей уже готовой фразой, с уже остывшим жестом, которые ждут меня, а я никак не могу к ним присоединиться.

Но на этот раз моя фраза вылетела у меня изо рта. Непроизвольно. Я еще продолжал удивляться этому, когда мы уже сидели, женщина и я, рядом друг с другом.

— Надо же, а вам дерзости, я вижу, не занимать, — сказала она.

— Хе, хе, — произнес я.

Польщенный. И взволнованный одновременно. Потому что мне показалось, что с помощью этих «конечно, конечно» я, наконец-то, преодолел БАРЬЕР. Тот барьер, который не помогли мне преодолеть ни женщина с улицы Жермен-Пилон, ни женщина с вокзала Сен-Лазар. Барьер мира, в котором люди ЗНАЮТ, в котором жесты, слова возникают непроизвольно и точно заполняют предназначенное для них пространство.

Надо отметить, что это длилось недолго. Фраза выскочила, а я снова погрузился в свою магму. На какое-то время я перестал себя видеть. Но почти тут же увидел снова, увидел как бы издалека, маленького, сидящего на краешке планеты в кресле, с прикрепленным к креслу номером, в пальто, обтягивающем мне грудь. Женщина даже удивилась.

— Интересно, — отметила она, — а я подумала, что вы более разговорчивый.