Москва в начале ХХ века. Заметки современника - Анатолий Гуревич

В чинных домах с дорогими квартирами описанных посетителей во дворы не пускали, и в воротах вывешивалась оскорбительная надпись:

«Вход татарам, торговцам, музыкантам и мусорщикам воспрещается». Последних было много, но они не издавали никаких шумов, кроме шарканья своими опорками по асфальту или камню, и тихо копались своими палочками в помойках, выискивая бутылки, кости и прочий полезный утиль, собираемый в грязный мешок ради полуголодного существования.

Во всех остальных домах москвичи были привычны к звукам, доносившимся почти беспрерывно с дворов и входившим в их жизнь так же, как бой часов и звон колоколов. Кстати о последних: ведь окна многих квартир находились прямо против колоколен, имевших несколько колоколов, подвешенных вокруг центрального большого колокола, издававшего гул, от которого вибрировали близ стоявшие стены. И, тем не менее, люди привыкали к этому и не обращали на это внимания.

10 Бульвары, парки, зрелища

В 1919 году я впервые поднялся на крышу самого высокого московского дома. Этот дом и сейчас стоит в своем первоначальном виде в Б. Гнездиковском переулке, что у Пушкинской площади, на одной из самых высоких точек Москвы. Дом этот 9-ти этажный, этажи по современным понятиям очень высокие. Его внутренняя планировка совершенно необычна для того времени: он построен по коридорной системе и имеет однокомнатные квартиры с малюсенькими кухнями. Комнаты большие, с альковом.

Доходный дом Нирензее (вид 1920х-нач.1930х гг.)

Интересна история этого дома. Он принадлежал владельцу Нирензее, продавшему его банкиру-аферисту по прозвищу Митька Рубинштейн, а тот по каким-то соображениям подарил его (так говорили) царскому фавориту-проходимцу Распутину.[89]

В подвале этого дома находился небольшой театр- кабаре «Летучая мышь», организованный талантливым актером Балиевым, работавшим до этого во МХАТе, а после эмигрировавшим в начале революции за границу. Театр охотно посещался буржуазией, в особенности нуворишами.[90]

Впоследствии в его помещении начал работать цыганский театр «Ромэн».

Крыша этого дома была плоской и пользовалась для открытого ресторана, имевшего и закрытый павильон, на котором возвышалась дымовая труба в виде квадратной башни с площадкой наверху, вроде капитанского мостика. Высота ее соответствовала 12-му этажу.

После революции, еще до НЭПа, рассеялись как дым буржуи и им подобные, исчезли все кабаре, ресторан был закрыт и дом перешел в собственность Моссовета.

Знакомый киномеханик, бывавший в этом доме, пригласил меня в летний солнечный день 1920 года посмотреть в бинокль на Москву с «птичьего полета» и привел на верхнюю площадку, то есть на высоту 12-го этажа, в то время самую высокую обзорную площадку Москвы, если не считать колокольню Ивана Великого.

Выросший в этом районе и не ожидавший увидеть что-нибудь особенно новое, я был поражен открывшемся зрелищем. Москва лежала как на ладони, весь горизонт кругом был в дымке лесов и полей, разве только на юго- востоке виднелись на самом горизонте завод Гужона (теперь «Серп и молот») и Дангауэровская слобода.[91] Несмотря на то, что озелененными считались только бульвары и Садовое кольцо, зелень была видна всюду: в многочисленных церковных дворах и во двориках особняков и многих старинных домов. Хищники- домовладельцы еще не успели все повырубить и застроить доходными домами.[92]

Тверской бульвар (конец XIX в.)

Внизу под ногами пролегал прямой, как стрела, Тверской бульвар с казавшимся маленьким памятником Пушкину. Трамвайного движения в тот год из-за нехватки электроэнергии не было. Извозчиков тоже не было — лошади либо околели с голоду, либо их пустили на конину, а если сколько-нибудь и осталось на весь город, то в этот момент их не было видно. Прохожих тоже почти не было.

Улицы с высоты казались удивительно чистыми, вопреки действительности. Несмотря на то, что в годы войны и революции железные крыши не красились и многие стояли ржавыми, город выглядел красавцем таким, каким его никогда не увидишь с земли. Он лежал подо мной, вызывая чувство радости, красоты и душевного подъема. С тех пор прошло более полувека, но эта картинка стоит передо мной так ясно, как вчерашний день.

Но спустимся с высоты на землю, на тот же Тверской бульвар и посмотрим, как он выглядел за 7–8 лет до этого дня.

Тверской бульвар задавал тон всем остальным бульварам Москвы. По обеим его сторонам вытянулись в линию старинные и современные особняки, а у Никитских ворот высилось несколько 5-6-ти этажных домов с дорогими буржуазными квартирами. На месте памятника Тимирязеву стоял трехэтажный дом, сгоревший дотла в Октябрьские дни 1917 года.

На бульваре находился дом градоначальника, с одного конца бульвара проходила Тверская с ее большим движением и разношерстной публикой, с другого конца академическая Б. Никитская и Малая Бронная улицы, с проживающими в большом числе студентами. Памятник Пушкину стоял на самом бульваре, а на том месте, где он стоит сейчас, находилась колокольня Страстного монастыря.[93]

Страстной монастырь и памятник Пушкину (1900е-1910е гг.)

Само положение Тверского бульвара определяло особый состав его посетителей, характер и ритм жизни, протекавшей на его аллеях. С утра на бульваре появлялись дети с мамами, няньками или гувернантками — в зависимости от социального положения.

Позже — дамы с собачками, часто в сопровождении офицеров или мужчин с тросточками в руке. После полудня — гимназисты и учащиеся других средних учебных заведений, студенты.

Иногда можно было видеть старичков — отставных военных в шинелях с пелеринками времен Александра II. Часа в 3–4 все чаще попадались мужчины солидной внешности, идущие парами не спеша, вдоль бульвара, с видом обсуждающих серьезные вопросы.

Кормилицы, одетые как боярыни, шли по две или по три рядом, толкая впереди себя плетеные коляски с младенцами и не обращая внимания на их поведение, пока детально не будут обсуждены поступки их хозяев. Этим же вопросом были заняты и няньки, сидевшие на скамейках, около которых гоняли обручи и играли в песочек их подопечные. Только на бульварах няни могли повидаться и поговорить друг с другом — дома они были заняты с раннего утра допоздна и каждую неделю их отпускали «со двора».