Перепутья - Антанас Венуолис

— Вот именно, гостюшки, — еще злее набросился кривис Талунда, — не слишком ли рано отвернулись мы от своих богов? Не слишком ли рано начали поклоняться чужим? Никогда крестоносцы не были нашими друзьями. Они уничтожают нас, жгут, грабят наше добро, а кто в живых остается, тех крестят и учат любить их, страдать и быть терпеливыми ихними рабами. Этого их боги требуют. Разве требуют наши боги чего-либо подобного от нас или рабов наших?.. Наши боги наказывают за зло и благословляют на добрые дела… Так что давайте вернемся к своей старой вере и будем славить только своих богов, а чужих сожжем.

Кривис воздел руки к небесам, начал молиться и призывать богов, чтобы они отомстили крестоносцам. Помолившись, он с помощью девушек и женщин развел костер и велел всем принести образы немецких богов и распятия и бросить в огонь. Сначала все охали и боялись мести крестоносцев, боялись, как бы кто не выдал. Правда, предателя Немураса кто-то задушил в пуще; все думали, что сделал это бог Пикуолис, но теперь еще побаивались благосклонного к крестоносцам Кулгайлиса. Комтур приказал ему приглядывать, чтобы жемайтийцы не поклонялись своим богам, не собирались в пущах под священными дубами, и следить, чтобы в каждой избе было изображение Христа или распятие.

— Если ты, Кулгайлис, — обратился к нему Талунда, — уже с потрохами продался крестоносцам и отрекся от своих богов, тогда убирайся с наших глаз долой, пусть и тебя побыстрее настигнет в пуще мстительная рука Пикуолиса и пусть поразит молнией твою избу грозный Перкунас!.. Или убирайся с наших глаз, или тоже неси из своей избы немецких богов и бросай их в огонь!

— Подумай, кривис, какую месть, какую беду навлекаешь ты на своих людей. Хорошо, я не выдам тебя комтуру. Я боюсь мстительного Пикуолиса и грозного Перкунаса, но ты, кривис, помни, что и христианские боги мстительны. Они тоже могут напустить на нас болезни, неурожай; они тоже могут уничтожить зверя в лесах, заморить рыбу в реках и озерах. Ихние боги тоже могущественные. Мало ли вырезали крестоносцы арёгальцев за сожжение ихнего креста; мало ли они, заковав в железо руки и ноги, вывезли в Пруссию наших кривисов, вайдилут 33 и других жемайтийцев, которые не пожелали креститься и руку на них подняли?! Кривис, — говорил Кулгайлис, уже поднявшись на ноги, — мы будем поклоняться своим богам и в лесах тайно приносить им жертвы, но, чтобы избежать мести и великого кровопролития, давайте не трогать чужих богов, хотя бы пока не вернутся с войны наши сыновья.

— Кулгайлис, наши боги ни на один день не могут оставаться под одной крышей с богами крестоносцев. Если мы не выбросим немецких богов, в нашу землю придет голод, чума, начнется падеж скота, звери уйдут из наших пущ, отвернется от нас сладкая Милда, не будет появляться из лесов Жемина. И горе тогда нам, жемайтийцам, горе! — И кривис, воздев руки, начал взывать к богам.

Первым принес из своей избы распятого бога крестоносцев Гинутис и бросил его в огонь. Все приутихли и, затаив дыхание, смотрели, как языки пламени лижут немецкого божка. Когда перегорела одна веточка и распятие, вздрогнув, повалилось набок, все зрители тоже вздрогнули; но потом, увидев, что никакого чуда не случилось, осмелели и стали дружно носить из своих изб оставленные крестоносцами распятия, крестики, образа и бросать все это в огонь, с восхищением наблюдая, как языки пламени лижут немецких богов. Кулгайлис тоже принес из своей избы бога крестоносцев и сказал:

— Ладно, кривис, не хочу я быть предателем своего народа, но если что, ты за все ответишь! — И с этими словами он бросил в огонь оловянный крестик.

XVII

Костер уже догорал, но люди не расходились; задумчиво смотрели они на огонь и рассуждали о могуществе своих и немецких богов. В последнее время они боялись разгневать и тех, и других и старались угодить всем, однако, теперь, увидев, что свои боги не мстят им, а чужие не могут сами выбраться из костра, остались ни с чем. Но кривис Талунда не позволил им долго сокрушаться; позвав всех за собой, он пошел под священные дубы и стал молиться. Подняв глаза к небу, он протягивал руки к солнцу, звал Праамжюса, Перкунаса, сладкую Милду, мстительного Пикуолиса, отважного Коваса 34, Жемину и просил, чтобы они смилостивились, пожалели жемайтийцев и благословили их на борьбу с христианами поляками и крестоносцами. Следуя ему, воздевали руки к небесам и все остальные; плакали женщины, девушки, смахивали слезу и старики, и все каялись, что изменили своим богам. Кривис Талунда только начал было говорить свою проповедь, как старик Гинутис выпучил глаза, побледнел и, словно тонущий, крикнул:

— О боги!.. Крестоносцы!..

Все обернулись и увидели, что вдоль леса едет несколько крестоносцев. Кровь отхлынула от лица кривиса Талунды, он замолчал и, бросив взгляд на костер, в котором еще догорали кресты, прохрипел:

— Спасайтесь!

Все, словно овцы, молча побежали в лес. Крестоносцы, которые до того ехали шагом, пустили коней галопом и преградили путь. Растерявшиеся жемайтийцы развернулись и забежали в избы.

— Не бойтесь, люди, мы ничего вам не сделаем, мы только хотим спросить дорогу к Дубисе, — подъехав к избе, в которую сбежалось больше всего народу, спокойно заговорил по-литовски крестоносец.

Из избы никто не ответил.

— Выходите, не бойтесь, мы… — опять начал было крестоносец, но тут от костра его окликнул товарищ.

— О проклятие! О святотатцы! Проклятые язычники! — всполошились возле костра крестоносцы, увидев догорающие кресты. Вытащив из ножен мечи, они бросились к избам. Жемайтийцы закрылись на засовы. Крестоносцы одним махом вышибли дверь и полезли в избу, но первый получил палицей по голове и свалился на пороге. Жемайтийцы подхватили его меч и втащили в избу его самого, чтобы сорвать с него доспехи. Другого крестоносца цепом сбил с ног Гинутис, а через маленькое оконце избы начала пускать по нападающим стрелы дочь Йотайкиса, желтокосая Йогаубе.

Крестоносцы растерялись, отступили от избы, и один из них несколько раз дунул в свисток из вольчей кости. Не прошло и несколько минут, как деревню заполнили конные крестоносцы. Увидев догорающие в костре кресты, все, словно взбесившиеся, бросились к избам и хотели проскочить в дверь, но жемайтийцы уже решили живыми не сдаваться и защищались тем, что попадалось под руку. Старый Индре и Йотайкис, заслонившись дверным косяком, работали один топором, другой мечом убитого крестоносца. Гинутис добивал поверженных крестоносцев цепом, а дочь Йотайкиса все пускала стрелы через маленькое оконце.

Но недолго пытались разъяренные крестоносцы взять жемайтийцев живыми. Один из них выхватил из костра головешку и, подбежав к избе, спросил, хотят они живыми сдаться или живьем сгореть. С последним словом крестоносец упал, пронзенный стрелой, а от головешки вспыхнула его же одежда…

Сначала занялась крыша; крестоносцы снова предложили жемайтийцам сдаваться и выбегать из избы, но те решили лучше сгореть, чем живыми угодить в лапы своим мстительным врагам, и из избы не выходили. Пока не занялся потолок, желтокосая Йогаубе все пускала через маленькое оконце стрелы, а они летели далеко. Когда рухнул пылающий потолок и когда через оконце и дверь сеней начали вырываться наружу языки пламени, в избе раздался жуткий крик. Этот крик подхватили и остальные жемайтийцы, спрятавшиеся в других избах, но они, не выдержав натиска крестоносцев, сдались живыми. Только кривис Талунда и Кулгайлис не захотели по-хорошему выходить из избы и защищались один копьем, другой вилами; теперь они оба и десять женщин лежали, поваленные на землю, и, когда кричали сжигаемые живьем, кричали и они.

— Великий Перкунас! Праамжюс всесильный! — кричал с земли кривис Талунда, поднимая к небу свои связанные руки. — Возьми ты их на небеса, на вечные небеса, где отдыхают тени наших предков!.. О великий Перкунас! О всесильный Праамжюс! Позволь и нам сгореть жертвой, милой твоему сердцу!

— Молчи ты, проклятый язычник! — закричал подбежавший крестоносец и занес над его головой мизерикордию.

Но кривис Талунда не молчал. Он взывал к своим богам и просил крестоносцев бросить его в огонь, чтобы и он мог сгореть вместе с остальными и попасть на небеса.

— Ты кто такой, пес? — спросил подошедший к нему Ганс Звибак.

— Я нижайший слуга бога Перкунаса и других богов, наставник людей своих, а твой, собака, враг, — пытаясь подняться, ответил кривис Талунда.

— Крещен ли ты? — зло спрашивал Ганс Звибак.

— Насильно крещен, но от своих богов никогда не отрекался и не отрекусь.

— Если не отрекаешься, умрешь как собака.

— Ведь я сам просил сжечь меня вместе с моими братьями и сестрами.

— Тебя ждет более страшная смерть, если ты не отречешься от язычества.