Сливовое дерево - Эллен Мари Вайсман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты хочешь сказать, — осторожно спросил Исаак, — что больше не будешь со мной встречаться?
— Вовсе нет. Я ничего не хочу сказать. Просто хочу предостеречь тебя: Vater говорит: гестапо знает все.
— Ты слышала сообщения по радио? — поинтересовался Исаак. — Закон теперь требует, чтобы все использовали официальное приветствие Heil Hitler.
— Слышала, — вздохнула она. — Все вскидывают руку и делают, что им велено.
— А ты? Ты тоже делаешь, что велено?
Кристина всмотрелась в его лицо. Обидится ли Исаак, если она ответит «да»?
— Поначалу это казалось мне смехотворным, и я отказывалась подчиняться. Но после того, как я услышала историю про папиного друга…
— Лучше повиноваться, — согласился он. — Не нужно привлекать к себе внимание.
Через два месяца они стали встречаться в винном и овощном погребе, прорытом в склоне холма. Поросший деревьями и кустарниками пригорок тянулся за рядом лавок и кафе на другой стороне дороги, пересекавшей конец улицы, на изрытой колеями лесистой местности, прорезанной речкой, на которой стояла зерновая мельница. Хозяин погреба герр Вайлер делил его с владельцами ресторанов и кафе. Исаак легко и незаметно открыл ржавый навесной замок на утопленной в стене, поросшей мхом двери. Вдоль одной из изогнутых каменных стен располагались дубовые винные бочки и деревянные полки, уставленные пыльными бутылками. Дальний конец длинного узкого помещения был заставлен штабелями ящиков с репой и картошкой.
Как ни хотелось влюбленным открыть кран бочки и попробовать вино, они ничего не трогали. Они были рады, что нашли приют в этом укромном месте, защищавшем от холодных осенних ветров, где могли разговаривать и целоваться, не беспокоясь о том, что их увидят. Кристина брала из дома короткую свечу, тонкая струйка серого дыма от зажженного фитиля поднималась к неровному потолку и через квадратное вентиляционное отверстие исчезала в ночи. Иногда Исаак приносил сыр и фрукты или куски маминого фирменного сливового пирога. Молодые люди переворачивали пустую винную бочку, накрывали ее красно-белой клетчатой скатертью, и овощной погреб превращался в уютное любовное гнездышко.
В то время как внешний мир погружался в хаос, они укрывались в сухом, хоть и с земляным полом, помещении, болтали и смеялись, раскачиваясь в такт мелодии, которую напевал Исаак, строили планы на будущее, когда белый свет излечится от сумасшествия, молясь о том, чтобы это случилось поскорее. Но шли недели за неделями, и влюбленные стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь такое время.
— Они заявляют, что это непосредственная реакция на убийство сотрудника германского посольства польским евреем, — рассказывал Исаак в конце ноября, когда молодые люди обсуждали последние события. — Но мы с отцом считаем, что все заранее спланировано. Это были не разгневанные мирные жители, а переодетые в штатское эсэсовцы. Кто еще мог громить принадлежавшие евреям лавки и избивать евреев на улицах?
Они сидели на расстеленных пальто, опершись на ящики с картошкой. Кристина подогнула под юбку ноги, спрятав их от стелющегося по земляному полу холода. Исаак одной рукой обнял ее за плечи и положил подбородок ей на макушку.
— В газете были фотографии горящих синагог в Берлине, — сказала Кристина.
— Они называют это Kristallnacht[29] из-за разбитых стекол. Девяносто одного еврея убили, двадцать тысяч бросили в тюрьму.
Кристина взглянула на него с удивлением.
— За что? Они оказывали сопротивление?
— Кто знает? Эсэсовцам не нужны причины, — Исаак стиснул зубы и поскреб каблуком ботинка по темной утрамбованной земле, словно хотел пнуть кого-то. Если и дальше так пойдет, Гитлер изгонит евреев из Европы. Родителям пришлось забрать Габриеллу из школы: теперь еврейские дети не могут учиться в немецких школах, — в его голосе звучали одновременно гнев и скорбь. — Мне пришлось бросить университет. Родители тратят свои сбережения, чтобы как-то кормить нас. Когда я иду в бакалейную лавку, мне кажется, что за мной следят. Я не могу сопротивляться. Я бесправен, лишен всех возможностей. Мне не позволят получить образование или устроиться на работу. Я останусь без средств к существованию. Я люблю тебя, Кристина, но как ты будешь жить со мной?
Она приложила руку к его щеке.
— Ты забываешь, что у меня и сейчас ничего нет. Мои родители бедные, но они вместе. И я никогда не была так счастлива. Я не передумала. Единственное, чего я хочу, — быть твоей женой.
Он улыбнулся и крепче прижал ее к себе, целуя и опуская на расстеленные пальто, пока они не легли на них бок о бок. Кристина задрожала, хотя было не холодно. Исаак натянул края своего пальто ей на плечи и, опираясь на локти, навис над ней. Его карие глаза переполняли любовь и нежность, и она покорилась пылкости и глубине его чувства. Она обвила его руками, и он, тяжело дыша, жарко целовал ее, стук его сердца отдавался у нее в груди. Она потянулась к его рубашке и стала нащупывать пуговицы. Дыхание ее участилось. Его теплая ладонь скользнула от ее талии к задней части бедра, ощупывая и стискивая его через юбку. Он целовал ее шею, бледную глубокую ямку над ключицей, теплую нежную возвышенность груди. И вдруг остановился и потряс головой.
— Нельзя, — произнес он, задыхаясь. — Если ты забеременеешь…
Ее живот свело судорогой, она сникла, из-за подавленного желания все тело ныло.
— Знаю, — жадно дыша, проговорила она.
Он положил голову ей на грудь, и она почувствовала, как он дрожит всем телом.
— Если станет известно, что ты носишь ребенка от еврея, нас обоих посадят в тюрьму, невзирая на твою беременность.
— Знаю, знаю, знаю. Обними меня.
Невероятным усилием она попыталась успокоить скакавшее в груди сердце. Дыхание Исаака замедлилось, и она ощутила, как его тело расслабилось. И внезапно, чувствуя на своей груди тяжесть его головы, Кристина представила ребенка, новорожденного мальчика или девочку,
