Жизнь не видел, смерть познал - Владимир Колычев

– Не могу, – легко согласилась Рая.

– Поэтому тебе защита нужна. Чтобы ты свободно дышала. Я – твоя защита. Со мной как за каменной стеной…

Ей надоел этот разговор. И она знала, как сменить тему.

– Лежит бревно за каменной стеной, – как бы в поэтическом раздумье сказала девушка.

– Что?

– Ты – каменная стена. А я, можно, буду бревном?

– А вот это не прокатит! – рассмеялся Кирилл.

И запустил руку под подол ее ночной сорочки. Ей пришлось изображать страсть, чтобы не быть похожей на бревно…

Следователь Перехлестов не утруждал себя эмоциями. Непринужденно спокойный взгляд, безмятежное выражение лица, бесцветный голос. И к Антону по-прежнему обращался на «вы».

– Несколько вопросов для уточнения, и отправитесь обратно в камеру.

– А мне можно вопрос? – хмуро спросил Антон.

– Пожалуйста, – ничуть не расстроился следователь.

– Вы обещали мне камеру для бывших сотрудников милиции.

– Обещал? Да, возможно. И что?

– Я сижу в общей камере.

– И что?

– Пока ничего.

– Ну, вот видите! И дальше все будет в порядке. Поверьте, я не стал вносить в ваше личное дело информацию о вашей службе. Служили в армии, и все. И сам об этом никому не говорил. Так что все будет хорошо…

– И все-таки в камере для бывших сотрудников мне было бы спокойней.

– В таких камерах сидят, в общем-то, нормальные люди. Офицеры, старшины, сержанты. Думаете, им приятно будет соседство с человеком, на счету которого семь жизней?

– Это упрек?

– Как хотите, так и думайте, – равнодушно пожал плечами Перехлестов.

– А одиночная камера? – внутренне содрогнувшись, спросил Антон.

Он уже знал, где находятся такие камеры. В подвальном этаже тюрьмы. Земляные полы, вечная сырость, плесень на стенах. Оказаться в такой камере – все равно что похоронить себя заживо. Во всяком случае, так утверждали зэки.

– Это камеры для смертников. Вы, Антон Андреевич, готовите себя к смертному приговору?

– Нет, но…

– Вам плохо в обычной камере?

На несносную жизнь Антон пожаловаться не мог. Он обладал достаточно внушительным внешним видом, чтобы соседи по камере не рассматривали его как потенциальную жертву. За языком следил, за поведением. На рожон не лез, но и спуску никому не давал. Сначала у него появились приятели, затем его приняли в мужицкую «семью», где он чувствовал себя вполне уютно. А к вонючим запахам в камере он давно уже привык… Все нормально у него. И одиночная камера его не прельщала.

– Ну, сравнительно ничего.

– Затем тогда об одиночке спрашиваете?

– Да так, на всякий случай.

– Думайте о хорошем, Антон Андреевич. И оно к вам обязательно придет. Хоть и через двадцать лет, но все же…

Антон смирился с тем, что двадцать лет будут вычеркнуты из жизни. И даже не думал об этом. Потому что его пугала гораздо более страшная перспектива – крест на самой жизни. Выстрел в затылок, и прощай, мама… Выть хотелось от таких мыслей.

– Если вопросов больше нет, приступим…

Перехлестов уточнил несколько моментов из его короткой «героической» эпопеи и под конвоем выпроводил из помещения для допросов.

Но в камеру Антон не попал. Арестантов как раз строили на прогулку, когда он подошел к ней. Пришлось и ему влиться в организованную толпу.

Небо в клеточку. Не думал он прежде, что такое выражение станет для него реальностью. Но страшное произошло, и теперь он может любоваться мозаикой облаков через сетку над головой. А часовой на вышке вгонял своим видом в тоску. Половину бы жизни отдал, чтобы самому оказаться там, но не здесь, а на той зоне, где служил. Пусть он снова станет «молодым», пусть впереди будет весь армейский срок. Он отслужит, он вернется домой. И если Рая не дождется, черт с ней…

– Ты чо, с ним перемигиваешься? – неожиданно спросил подкравшийся Светляк.

Ему явно не понравилось, как Антон смотрит на часового.

– Нет, присматриваюсь. Автомат у него. Забрать бы – и в бега.

– Я слышал, на тебе семь трупов, – сказал блатарь.

Антона пугал его колючий въедливый взгляд. И настораживала информированность.

– И что? – спросил он, тревожно глянув на белобрысого.

– Трех барыг завалил. И четырех пацанов… Можая, говорят, сильно обидел. Его «быков», говорят, зажмурил, да?

– Я не знаю, мне все равно.

– Ну как же все равно. Можай в авторитете, он полгорода конкретно держит. Торпеду на кич заслать может, по твою душу… Ты же брата его родного завалил.

– Я не знал, что Денис его брат, – с дрожью в коленках мотнул головой Антон.

– Да ты не бойся. Можай в авторитете у новых, а воровская братва с прибором на него класть хотела. Его заявы для нас – не указ…

– Да я и не боюсь.

– Ну как же не боишься! Очко жим-жим, я же вижу, – нехорошо улыбнулся Светляк. И, немного подумав, добавил: – Можай нам не указ. Но все равно было приятно почитать маляву от него. Очень интересные вещи пишет Можай. Про тебя…

– Я его брата убил. Поэтому и пишет.

– Ты не только его брата убил. Ты наших братьев убивал!

Светляк назвал номер исправительно-трудового учреждения, при котором служил Антон. Вот когда стало по-настоящему страшно.

– Можай пацанов туда своих послал, куму забашлял, – продолжал белобрысый. – Уважаемые люди зону разморозили, братву на разгон подняли, а ты с волыной против них. Трифона завалил, Касыма…

– Кто это? – каким-то чужим голосом спросил Антон.

От страха он не чувствовал под собой ног, и пространство вокруг, казалось, свернулось в длинную кривую трубочку, кольцом свернутую вокруг Светляка.

– А тебе лучше знать, красноперый!.. Сдал тебя кум. Потому что бабло любит… Ты жопу за кума рвал, а он тебя как падлу последнюю сдал. Да ты и есть падла!

Если бы белобрысый мог убивать взглядом, Антон бы уже замертво лежал у него под ногами.

– Это… Это неправда, – пролепетал он.

– Можай за каждое свое слово отвечает. А его словам верить можно… Это ты фуфло, это твоему слову грош цена… Короче, предъяву ты получил. Думай, как братве объяснять будешь…

В это время прозвучала команда строиться. Антон понял, что это будет этап на тот свет. За то, что он убивал зэков, в камере его ждет смерть. Сначала его грязно опустят, а потом придушат как щенка… Ему нельзя было идти в камеру. Ему нужно было упасть в ноги конвоирам, потребовать встречи с начальником оперчасти. Это само по себе позор, но ведь ему все равно терять нечего.

Арестанты столпились возле выхода из прогулочного дворика, один за другим втягивались в проход. Антон пристроился в хвост очереди. И тут же за ним кто-то встал.

Оглянувшись, он увидел за собой лютый оскал мордатого Крана. И сама интуиция подсказала ему, что нужно уводить тело в сторону. И все же уклонился недостаточно. Пущенная в ход заточка царапнула бок.

Антон не занимался борьбой и в армии не обучался рукопашному бою. Но все же он умудрился мертвой хваткой вцепиться в руку врага. Кран обладал звериной силой, но Антон все же смог выбить заточку из его руки. В этом ему помогла его собственная кровь, которая проникла в ладонь, сжимающую самодельный нож, и, смазав рукоять, сделала ее скользкой.

Кран отшвырнул его от себя, но Антон извернулся и выставил вперед руки. Налетев на стену, оттолкнулся от нее. Противник нагнулся за ножом, но Антон врезался в него всем своим телом. С ног сбить не смог, но на пару метров подвинул. Тогда Кран ударил его кулаком в лицо. Как будто чугунная рельса врезалась в Антона. И только чудом парень устоял на ногах. А Кран ударил его снова – ногой в живот. Одного этого хватило, чтобы Антон потерял сознание от боли. Он согнулся, прежде чем упасть, но Кран ударил его коленкой в нос…

Очнулся Антон в процедурной тюремной санчасти. От острой боли. Это врач и медсестра вправляли ему хрящи расплющенного носа.

Врач даже удивился, когда Антон открыл глаза.

– Я думал, ты уже все. Думал, кость уже в мозгу…

Но Антон выжил. И после сомнительной операции, с марлевой шиной на носу, был отправлен в общую палату.

Больные встретили его хмурыми взглядами. Антон поздоровался, но люди отвернули от него свои лица. Оказывается, новость о его прошлом уже облетела тюрьму, достигнув даже самых отдаленных ее уголков.

Он молча занял свободную койку в палате, лег. Но глаза не закрыл, хотя жутко хотелось спать. После того, что случилось, нужно быть начеку.

Но все было спокойно. В палате с ним лежали обычные мужики; блатных, которые могли устроить над ним суд, здесь не было. Больных арестантов хватило только на то, чтобы устроить ему бойкот.

И все же ночь он не сомкнул глаз, чтобы не проснуться с заточкой в груди. А на вторую его все-таки сморил сон. Так хотелось спать, что смерть вдруг перестала казаться чем-то страшным… Но ничего с ним в ту ночь не случилось. Прошел третий день, четвертый… А на пятый его вызвали в кабинет к начальнику оперативной части.