Поездка в Пемполь - Дороте Летессье

Начальник по кадрам улыбается. Он отлично знает, что на завод просочатся слухи лишь о том, что собрание полностью провалилось, а это больнее ударит по делегатам, чем по нему. Ведь он-то не пойдет к рабочим давать им отчет о сложившейся ситуации. Он делает свое дело. Он полон понимания и сочувствия во время индивидуальных разговоров с теми, кто обращается к нему, минуя профсоюз. Он всегда отказывает, но очень вежливо, и рабочие считают его доброжелательным человеком. Он делает свое дело и плюет на все. Главное — оставаться спокойным, твердым и противостоять влиянию профсоюза.

Говорят о вакансиях.

— Сколько их предвидится? Известно ли вам, что многие рабочие имеют дипломы техников и свидетельства о специализации, и вы должны давать им работу, соответствующую их квалификации.

— Мы изучаем их дела, намечаются повышения, но сколько их будет, не могу вам еще сказать.

— А женщинам?

— Женщины, имеющие дипломы техников или механиков или еще какие-нибудь справки, могут добиваться соответствующих должностей.

— Вы увиливаете от ответа. Есть места, не требующие специальных знаний. С другой стороны, мы настаиваем, чтобы женщины, желающие получить профессию, могли иметь такую возможность.

— Этого нигде нет. Мы ведь не меценаты.

Когда набирают рабочих на конвейер, предпочитают эмигрантов и женщин.

Это женщины, которые «…оставляют после себя уборную, по свидетельству ответственных за раздевалки, в самом отвратительном виде».

Ну, а это уже недостойный выпад.

— Мсье Шапо, позвольте заметить вам, что и ваше поведение не слишком чистоплотно — с самого начала совещания вы швыряете окурки под стол и давите их на полу.

Так и вижу, как он обозлился. Ерзает своей огромной задницей по шаткому стулу. Авторитету его нанесен урон!

На заводе существуют все же должности, не согласуемые с начальником по кадрам, — это выборные делегаты от рабочих. Меня поместили в список профсоюзных активисток за мою глотку, в мою пользу говорили также кое-какие левые высказывания, а вообще-то для равновесия необходима была женщина-делегатка. Я поняла, что преимущества и обязанности делегата делают из него несколько обособленную личность. Профсоюз — это делегаты, а «обычные» члены профсоюза всего лишь болельщики. По мнению многих, быть делегатом — ответственность и честь, которую со всех точек зрения необходимо оправдать. Надо суметь стать хорошим адвокатом, социальным инспектором, всегда быть вежливым и высоконравственным. На делегатов взваливают ответственность за борьбу, выдвижение требований, личные проблемы, а также предрассудки и принципы.

Я отнюдь не воплощаю этого представления о благопристойной делегатке, рассудительной и уважительной. Я легко раздражаюсь. Нетерпелива. Медлительность активистов выводит меня из себя. Я не переношу бесполезных делегаций в префектуру. Если и впрямь нам нечего терять, кроме своих цепей, я хотела бы настоящей драки.

Ленин в галстуке, пристегнутом зажимом, тоже нервничает вместе со мной. Комедия длится чересчур долго. Необходимо на что-то решиться, если действительно хотят сдвинуть воз с места. Он подносит руку к щеке, как бы взывая о внимании. Он будет говорить. Нет. Нахмурив брови, молчит… Потом командует: «Пускай покончат с этой кронштадтской сволочью!»

Я заснула на собрании. Вытянувшись на розовом облаке, витаю над столами и направляю на заседающих пулемет, стреляющий зарядами ЛСД.[6] Мне хочется вытряхнуть всех из их грязной скорлупы.

У каждого своя забота. Двое толстобрюхих служащих изо всех сил стараются укрепить расшатанное сиденье стула шефа, а другой в это время, жеманно озираясь, брызжет слюной и вытирает пыль с ботинок Шапо.

Сам же Шапо, включив свой «Сонотон», связывающий его с кабинетом хозяина, затаив дыхание, слушает игривый рассказ о последней деловой поездке шефа в Японию. Шапо небось так и видит себя между двумя пиршествами, сдобренными имбирем, восхищается прелестями проворной гейши, наслаждается ее возбуждающими прикосновениями. Шапо багровеет и чувствует себя вполне созревшим для более высокого поста и чувственных услад.

Вскочив на стул, один из представителей профсоюза декламирует устав своей организации. Он изображает страстные ласки и время от времени шепчет: «Это — великолепная дама… Такая великолепная дама…»

Четверо делегатов в уголке играют в карты. Еще двое втихомолку чмокают друг друга. Старый комитетчик, переживший кучу забастовок, мастерит бумажных голубей и подбрасывает их с криком: «Лети!.. Нет, упал…»

Остальные покинули зал заседаний. Клаксоны, дудки, медные трубы, взрывы хохота… Появляется процессия рабочих. Беспокойная, свободная, веселая. Вот цирковой пролог, величайший из спектаклей мира!

Али обходит арену. Он ведет на поводке двух слюнявых техников и щелчками заставляет их прыгать сквозь огненный круг. Толпа аплодирует.

Дидье читает торжественные стихи, и от звука его голоса мигает освещение.

Эдвиж раскачивается в воздухе над нашими головами и хохочет, мы представляемся ей карликами.

Пятна и заплаты на синих комбинезонах превратились в звезды и кружева.

Все улыбаются, будто всамделишные.

В этом веселом кавардаке до меня доносятся слова: «дверь… Раздевалки слишком малы… Перевесить профсоюзные плакаты…»

Раскаты голосов мешают мне в свое удовольствие видеть сны. Как могут они, мои товарищи, непрестанно произносить пылкие речи после десяти, двадцати лет работы? Неужели им не осточертело?!

— Уже два года мы требуем установки мигалки, чтобы не рисковать жизнью каждый раз при переходе через улицу к заводу.

— Во французском Жуанте заполучили; у них даже трехцветные мигалки: черная, голубая, красная… или нет… желтая, голубая, зеленая…

Возбужденный делегат перебирает цветные карандаши. Меня охватывает безудержный смех. Не могу остановиться. Озадаченный делегат знаком требует, чтобы я перестала. Мой смех разрастается и заполняет весь зал. Чем дольше я смеюсь, тем смешнее мне все это кажется. Начальник по кадрам бросает на меня мрачный взгляд. Но мне становится все веселее. Чтобы отвлечь от меня внимание, один из присутствующих поднимает новый вопрос. Я продолжаю фыркать в одиночку.

Этому заседанию конца-края не видно. Мне все осточертело.

Мсье, — говорит Шапо, — надеюсь, вы заметили установку новых душей.

— Да, очень хорошо, но воды-то ведь нет.

О-ля-ля! Чувствую, что на меня опять накатывает безумный смех.

— Я не осведомлен об этой детали. Извините, сделаю все возможное.

— Постарайтесь не пустить вместо воды газ!

Собрание затягивается. Я проголодалась. Больше не приду. Слишком утомительно.

Сестра Розы[7] садится за рояль в роскошной гостиной прекрасной берлинской квартиры. Корсаж у нее полурасстегнут. От ее легкого ритмичного дыхания то скрываются, то показываются белоснежные груди. В стране больше миллиона бастующих. Тонкие пальцы сестры Розы бегают по клавишам — звучит симфония Бетховена. Организуются рабочие советы. Моряки занимают королевский дворец. Какая эпоха! Прядка золотистых волос выскальзывает из прически и свисает над носом девушки. Она слегка косит, следя взглядом за партитурой. Создан комитет вооруженного восстания. Вот-вот будет свергнуто правительство. Грациозным жестом сестра Розы поправляет выбившуюся прядку волос, которая ей мешает. Рабочий класс с минуты на минуту возьмет власть в свои руки. Рояль звучит — адажио сменяются фугами. Вздох вздымает грудь сестры Розы и замирает на ее красиво очерченных губах. Ее гибкое тело легким покачиванием следует за мелодией. Сестра Розы поворачивает голову и вытягивает тонкую шею, чтобы уловить малейший звук — так, как если бы музыка возникла помимо ее воли. Войска стреляют. На главарей рабочего движения обрушиваются репрессии. Сестра Розы снимает свои быстрые пальцы с клавиатуры и мирно складывает руки на коленях. Она рассматривает приличествующую молодой девушке маленькую жемчужину на кольце и золотой браслет, охватывающий ее запястье. Она думает: «Какая тощища быть всего лишь сестрой Розы!» И вновь принимается барабанить по клавишам, чтобы больше не думать об этом.

Маривон уходит из бистро и идет к порту, садится на скамейку лицом к морю, вынимает из сумки роман, который начала читать накануне, и погружается в него.

Глава шестая

Книга окончена. Хорошо поработала. Хочется есть. Возвращаюсь в магазин самообслуживания. Кладу два яблока в пластмассовую красную корзинку, которая обязательна при любой покупке. Хозяйки стоят в очередь перед кассой, набив до отказа тележки провизией. Под головными платками топорщатся бигуди. Чеки длиной в тридцать сантиметров ползут из кассового аппарата. Подходит и мой черед с моими яблоками холостячки. Женщина, стоящая сзади, начинает выгружать содержимое тележки на движущуюся ленту прилавка. Два яблока — разве это покупка; я чувствую себя жалкой. Два яблока —1,75 франка. Беру портмоне. Нет, не беру, а ищу его. Не нахожу. И тем не менее оно только что было тут — в моей сумке. Обшариваю карманы. Покупательница, стоящая сзади, начинает проявлять нетерпение. Кассирша, устремив взгляд на полку с шоколадными пасхальными яйцами, нервно двигает разверстый ящик кассы. Не нахожу. Я мертва от смущения. Роюсь повсюду: в сумке, в карманах. Они упрямо пусты. Я потеряла портмоне. Пожилая женщина, стоящая за мной, держит свой кошелек в руке и продолжает выкладывать йогурт, сосиски и жавель для стирки. Она наступает на меня и, подталкивая, бурчит: «Когда нет денег, не ходят в магазины».