Женитьба Дон-Жуана - Василий Федоров

Песнь шестая

Ребенка милого рожденье

Приветствует мой запоздалый стих.

Как все же быстро люди, боль не теша,В своих рядах заделывают бреши.На всех постах —Кто зав,Кто зам,Кто пред,В достоинствахСомнительных и мнимыхНет, говорят, людей незаменимых,Зато и повторимых судеб нет.Все судьбы человеческие тоже,Как отпечатки пальцев, не похожи.

Вокруг лицаИзвестного собою,Случится ль что,Все полнится молвою,Дурной и доброй, но едва-едваУспеет ставший притчей во языцехС друзьями и постом своим проститься,Как умолкает праздная молва.Вот так и на заводе очень раноЗатмился образ моего Жуана,

Но до концаНе рвутся связей нити,Всегда найдется памяти хранитель,Душа, а в ней заветный уголок,Всегда найдется тот,Кто слово скажет,Кто бережно и вовремя завяжетНа роковом обрыве узелок.И мой Жуан, прославленный всесветно,Из памяти не мог уйти бесследно.

Но женщиныИначе память полнят,Они не головой, а плотью помнят.Аделаида как бы самогоЖуана в своем сердце поместила,Наташа между тем в себе носилаУже затяжелевший плод его.Большой Жуан помалкивал, усталый,Все беспокойнейСтановился малый.

Две женщины —Два мира и два взгляда.Куда же только не писала Ада,Винясь в порыве горя и стыда.Ходатайства ее теперь взлеталиВсе выше по судебной вертикали,До самого Верховного Суда,Но все суды и в центре и на местеТе письма оставлялиБез последствий.

Не так себя вела его жена,Строптивая Наташа Кузьмина,Хотя себя по-своему терзала.Виновница Жуановой бедыС повинною не бегала в суды,Просительные письма не писала,А, муку молчаливую терпя,Пыталась в страхеЗаглянуть в себя.

Она в себе,Бунтующего рьяно,Малюсенького видела ЖуанаИ думала, когда его родит,То маленький, обиженный жестоко,Глазами осужденья и упрекаТак сразу на нее и поглядит.Тогда-то в голове ее соблазнойСтал оформлятьсяЗамысел ужасный.

Она решилаС долей эгоизмаСпастись той мерою антитрагизма,Когда развод с души снимает грех.Живущим обок разводиться мука,А вот при осуждении супругаЗакон уже не делает помех.Но в этих планах Кузьминой НаташеПришлось столкнутьсяС Кузьминою-старшей.

— Дите под сердцемЧто тебе — лягушка,В бездождье заскочившая в кадушку,Что захотеть и выплеснуть ее?Не-е-т! — Тимофевна злее упрекнула.—Ты самого Жуана копытнула,Так сбереги же хоть его дите!Когда себя еще сильней замутишь,Как людям-то в глазаСмотреть ты будешь?

— Но, мама!..— Мама — уже двадцать зим!— Да никакого выхода мне с ним!— Не трожь!..—Тут мать заговорила, дажеНе замечая каламбурных нот:— Нет выхода?.. Дите само найдет,Да и тебе еще потом подскажет! —Я думаю, не в радости был добытВот этот мудрыйМатеринский опыт.

Но опыт матерейПо многим точкам,Как правило, не достается дочкам.Любая мать в интимности своейДолжна хранить душевную опрятность,Чтоб в сердце дочекСберегалась святость,Земная неподсудность Матерей.Зато границ не знающие речиНе поучают дочек, а калечат.

Ах, если б все,Что в жизни знала мать,Да бестолковой дочке передать,Ну, например, что той самой грозилоНе народиться с девичьим лицом,Что мира не было с ее отцом,Когда она в себе ее носила,А родила, пренебрегая ссорой,—То стала и заботойИ опорой.

В семейных ссорахЖенщин и мужчинНе так уж много коренных причинСходиться вновь, переборов напасти.Есть просто-напросто привычки власть,Есть властно обжигающая страсть,Да, но ребенокДаже выше страсти.Он был и остается посейденноВершиной в треугольнике семейном.

Как истиннаяЛюбящая мать,Умела Тимофевна гнев сдержатьИ перейти на тон спокойно-здравый.Теперь она решила нежно гнуть,Чтоб для семьи Наташиной вернутьПорядок геометрии лукавой,Когда семья во всех ее делахУверенно стоитНа трех углах.

Они сидели в горенке,Как в детской,Обставленной почти по-деревенски,Да так и было по причине той,Что тесаные, струганные ровно,Сибирской кладки вековые бревнаКрестьянской отливали смуглотой.Здесь было все не знавшими изводаСработано для продолженья рода.

Жуан жену,Как новизну из новин,Сильней любил на фоне этих бревен,Восторженный: «О солнце ты мое!»Теперь в ней —Дочь ли, сын ли беззаботноДо красоты природно подноготнойСпешили распоясывать ее.Наташа красивела. Мать недаромХотела внука в помощь этим чарам.

— Все поздно! —Так, чеканя каждый слог,Наташа начала свой монолог.—Теперь со мнойОдно другого хлеще:Как будто я уже давно не я.Зачем семья мне, если от меняКуда-то убегают даже вещи.Хожу, как в заколдованном кругу,И не могу найти для взгляда точку.

Все вещи вижу только в одиночку,А вместе их увидеть не могу.Продрогшая, стою, как на ветру,К себе самой уже теряя жалость.Все, кажется, в сознании распалось,Все дробно, ничего не соберу,Все смутно, непонятно, високосно…Зачем семья мне?Поздно, мама, поздно!..

Дочернее, пронзительное словоДля Марфы Тимофевны было ново,Не глупой девочкой предстала дочь.Мать по-житейски ей помочь хотела,Послушала ее и оробела,Не ведая, не зная, чем помочь,Лишь, прядки тронув жесткою рукою,Всего-то и сказала:— Бог с тобою!

Не знала мать,Не слышала, что естьУ медиков в студенчестве болезнь,Которая их запросто кокошит.Научится иной почти все знать,На части человека разбирать,Собрать потом живым, увы, не может.А из такого, милый мой читатель,Как ни учи,Не выйдет врачеватель.

Но все ж случилось,Что не от беседНаташа Кузьмина ушла в декрет.В том помогли не матери урокиС ее чутьем роженицы-земли.Нет, нет и нет!Наташу подвелиВошедшие в привычку монологи.Произносила длинный монологИ пропустила самый крайний срок.

Зато и оказалось,Что вопрос-то,Быть иль не быть,Решился очень просто.И стал заметен поворот во всем:В делах, в поступках,В разговорных нотах,В неведомых еще вчера заботах —Пеленках, распашонках, том да сем,Что даже не приметила в истоме,Как очутилась в нем…В родильном доме!

Мне нравится,Что в доме том крылатоЗовется помещение палатой.Палата — это, братцы, высота,Палата — это, знаете, по-царски.Должно быть, исторические краскиЗамешены в том слове неспроста.Мне даже нравится, что та палатаЗа множеством рожениц тесновата.

На этот раз она была тесна.Наташу положили у окна,Где по стеклу — фазаны и грифоны,И стебли трав, и белые цветы,Над белыми цветами с высотыСвисали феерические кроны…Но дальше рассмотреть,Где ствол,Где ветка,Мешала бесноватая соседка.

Не описать,Какой она была,Как беззастенчиво она клялаИ жизнь дурную, и злодея-мужа…Нельзя мне с поэтических высот,От только что описанных красотУпасть и распластаться в мутной луже.Не потому ли, что мужей здесь хают,Их в этот домВрачи не допускают?

Не описать,Всего и не опишешь,Чего-чего здесь только не услышишь.Все начинают разно — по уму,По воспитанью и образованью,По возрасту,По росту и страданью,Но все приходят к воплю одному.Все разные во всем, они в палатеНаходят общий вечный знаменатель.

Представьте,Выше всяческого срамаБыла там образованная дама,Как говорят, не из простой среды,Переводившая в период некийВ какой-то заводской библиотекеС английского научные труды.Так вот онаБез нравственного рискаРугала мужаТолько по-английски.

Когда же боль сильнее обожгла,Она уже на русский перешла,Но говорила длинно, между прочим,Звала врача:— Ах, как нехорошо,Как тяжко-тяжко…—Черствый врач не шел,А фразы становились все короче.И наконец воспитанная дамаВдруг выгнулась и завопила:— Ма-а-а-а-м-а!..

Что говорить, и мы бываем тожеВ своих скорбях на даму ту похожи.Нам кажется, что наступило то,То самое — о, и дышать-то нечем,А сами говорим такие речи,Что в нашу скорбь не верит нам никто.В нас много многословья и рекламы,Пока однаждыНе дойдем до «мамы».

Наташа б поднаслушалась, когдаЕе не наступила чередаПройти рожениц огненное поле,Но зубы стиснула, как удила,И не заметила, что родилаПочти без громких слов,Почти без боли,Но, правда, породив буяна-сына,Она весь день потомБыла бессильна.

Такой роженице,Такой спартанкеДивились и врачи и санитарки.— Где совершенство тела, нам — покой,—Заметил врач, держа ее в примере,—А если бы рожать самой Венере,Она б не знала боли никакой! —Отнесся философски и к вопросу:— По мрамору узнали?— Нет-с, по торсу!

Дивясь Наташе,Не считали дивным,Что новорожденный был сам активным,А между тем мальчишка был смышлен,Мамаши помня план, имел свой опыт.Должно, боясь, что передумать могут,Явиться в жизнь поторопился он,Родившись, не расплакался впустую,А закричал,Победу торжествуя!

То знак был,Возглашенный не для стен:«Вот я родился, ждите перемен!»Да, если новой жизни единицаПриходит в мир, переборая тьму,То в мире, в людях, вопреки всему,Хоть что-то, но должно перемениться,Иначе бы при постоянстве злаБессмысленнойЛюбая жизнь была.

Он в чем-тоМать успел переменить.Когда буяна принесли кормить,Наташа как-то даже растерялась,С опаскою взглянула на негоИ, к счастью, не увидела того,Чего еще недавно так боялась.Теперь ему, кричавшему бунтарно,Была уже за это благодарна.

Она ему,Как делали кругом,Грудным смочила губы молоком,И он притихнул с первой теплой каплей,Дорвался до груди и засопел,Как будто этим выразить хотел:Что мне до вашихДо семейных распрей!Сознанье обретенного единстваВ ней пробудилоЧувство материнства.

Родив, она постигла наконец,Что значит муж ей, а ему — отец,Представший в этот мигВиденьем грозным…У всех цветы, а им в седой рассветДостался лишь таинственный букет,Меж рамой нарисованный морозом.Как стыдно в унизительной уловкеВсем говорить,Что муж в командировке.

А Тимофевне,Жившей в прежнем стиле,И мысли в голову не приходилиЗдоровье дочки поправлять цветком.Поскольку на пайке теперь их двое,Носила не цветы, а едовое,Чтоб дочь не оскудела молоком.Но все калории приносов этихТа отдала быЗа живой букетик.

Ей вспомнилосьЖуана благородствоЕще в поре их первого знакомства.Была зима, такой же был мороз,Летел колючий снег, гонимый ветром,Когда Жуан за много километровЕй розу настоящую принес.Сберег ее, за пазухою грея,От самой городской оранжереи.

Ей вспомнилось…А что же делать кромеЗдоровой женщине в родильном доме?Лишь вспоминать!Читатель мой, прости,Воспоминанья — памяти разминка.Воспоминанья — долгая пластинка,Лишь стоит ту пластинку завести.Однако не было серьезней поводаДля них, чем в деньЕе больничных проводов.

В заказанном таксиПогожим днемОни домой поехали втроем,Как и позднее будет неизменноНаташа, сын, не ведавший всего,И золотая бабушка его,Спасительница Марфа Тимофевна.В новейшей ролиС нежностью в глазахОна держала внука на руках,.

У центра где-то,Развернувшись хлестко,Шофер застопорил на перекрестке.Дорогу преградил солдатский стройС каким-то новым, весело взлетавшим,Не пехотинским, а небесным маршем,Рожденным под счастливою звездой.Солдаты пели без трубы и альта,Подогреваясь музыкой асфальта.

«Мы, как летчики, как летчики, крылаты,Только не летаем в небесах,Мы ракетчики, ракетчики-солдаты,Мы стоим при небе на часах.

Тверже шаг!Где там враг?Страшись ответа грозного!Нам по велению страныКлючи от неба вручены,Ключи от неба звездного.

Кружит, кружит наша милая планетаВ голубом и розовом цвету.Наши умные и меткие ракетыБерегут земную красоту.

Тверже шаг!Где там враг?Страшись ответа грозного!Нам по велению страныКлючи от неба вручены,Ключи от неба звездного!..»

Наташе после марша батальонаПредставилась нестройная колонна,Бредущая таежною грядой,А в ней Жуан, исхлестанный ветвями,С широкими и белыми бровямиИ белою от снега бородой.Хоть это даже романтично было,Но все же у нееСлезу прошибло.

Рождение ребенка —Важный фактор,Меняющий у женщины характер.Заслышав голос своего птенца,Мать вздрогнула, в лице переменилась,Невнятный писк при этом умудриласьСравнить с напевным голосом отца,Тем более в машине шум дорожныйВсем звукам создалКак бы фон таежный.

Ах, дети, дети,Где ваш глаз и слух,Пока не клюнет жареный петух?Наташе прежде было не до строяНи до солдатского, ни до иных…При случае потом сравню я их,Когда вернусь описывать героя,Потом я разделю границей четкойЧекан солдатскийС горестной походкой.

Насчет тайги,Насчет пурги простуднойНаташе ошибиться было трудно,Хотя фуфайка, теплые носкиПод сапоги, что Кузьмины прислали,Жуана от простуд оберегали,Но не от частых приступов тоски.Еще ошибка: здесь не знали моды,Все, как и в тюрьмах,Были безбороды.

Любой отсидчикРвется из тюрьмы,Уйти, как говорят, из-под «чалмы»,В колонию, к природе, где в затишкеСвободнее житейский антураж.Природа все смягчает, а пейзажСпособен скрыть сторожевые вышки.А кто того не видел и не нюхал,Готов держатьсяЗа тюремный угол.

В тюрьме после судаС душой в кручинеЖуана оставляли даже в чине,Ну, в роли вроде бы наставника,Достойно наводящего порядки,А если попросту, то в роли дядькиВ особой камере молодняка.Однако, не имея в том сноровки,Он к собственнойСтремился перековке.

Решая так,Мой грешный друг мечталПопасть на новый «Беломорканал»С такою же великою отдачей,С таким же осветительным огнем,С такой же вековой нуждою в нем,С такой же давне-дальнею задачей,Когда в трудеПод взглядом всей страныДобрели ее падшие сыны.

Нам и сегодня говорит немалоМоральный опыт «Беломорканала».Преступники, не чуждые стыду,С умом и сердцем,Если глубже вникнем,Тем взглядом освещенные великим,Меняются у мира на виду.А мы уже и позабыли вроде,Что нужен имИ Николай Погодин.

Ко времени томуВ Жуана влезК вопросам социальным интерес,К законам жизни и началам истин.Что, как да почему?Он стал раним,Он мучился, что отбывали с нимНе слуги страсти, а рабы корысти.Их было большинство, позорно павших,Совсем по-разному,Но что-то кравших.

Ах, деньги, деньги!У коварных денег,Как ни крути,Почти что каждый пленник.Не виноват ли рубль, смахнувший грязь,Отмытый, в Октябре переодетый,Охотно ставший нашею монетой,Однако с прошлым не порвавший связь?Не сохраняет ли поныне оныйВ себе самомСтаринные законы?

Хотя ЖуанВ познаньях быстро рос,Но не по силам поднимал вопрос,Довольно острый и довольно спорный.Тогда к услугам он имел, друзья,Всего четыре месячных рубля,Притом в ларьке по книжице заборной,И то сказать, имел не постоянно,А лишь потомПри выполненье плана.

Он в мастерской,Посаженный за пресс,Не тратясь на технический ликбез,Своей работе научился скоро,Как будто бы всю жизнь одно и знал,Что из сухой пластмассы штамповалФигурный корпус электроприбора.Так и глотал бы воздух он пахучий,Когда б не подвернулсяРедкий случай.

Однажды начколонии, майор,Вел с неким капитаном разговорНа тему, возникавшую не часто:— Заказик тут на кресла есть один,Нет, нет, не мягкие под дерматин,А жесткие — для среднего начальства,Но добрые, чтоб если сесть, так сесть.Скажи, у насКраснодеревщик есть?

В колонии тогда,Ему на жалость,Краснодеревщика не оказалось.— А кто же есть?— Есть мастер-металлист,Есть мебельщик, но по перепродаже,Есть часовщик, есть плановик и дажеКонструктор есть и техник-протезист…Начальник почесал затылок: — М-да,Давай-ка мнеКонструктора сюда!..

Со впалыми щеками в сизом дыме,С глазами, как у ворона, большимиЖуан перед начальником предстал.— Вы самолетчик?— Да.К пострижке сизойНачальник взглядом потянулся снизу,Как будто друг в то время вырастал,И начал странное для первой встречи:— Я думаю,Что кресло сделать легче.

— Не знаю.— Вы узнаете сейчас…—Начальник начал излагать заказ.Почти с волненьем, в мыслях озоруяИ временем не тратясь на огляд,Жуан охотно взялся за подряд,Как говорят, пошел напропалую,Неосмотрительно беря в советПословицу:Семь бед — один ответ.

Казалось,Что всю жизнь его звалаТак весело звеневшая пила,Раскраивая ножки табуреток.Прожилки, обнаженные пилой,Запахли ароматною смолой,Как пахнут по веснеЛишь лапы веток.Под звон пилы таежный дух кедровыйЕму благовещал о жизни новой.

Но все жБыла задача не по нем.Летели ночь за ночью, день за днем.А мозг его и замысла не зачал.Он памятью летел во все. концы,Припоминал музеи и дворцы,Где прежде насмотрелся всяких всячин,Но вся Европа старая, хоть тресни,Не подсказалаНичего о кресле.

Но в творчествеЧастенько неудачиБывают от завышенной задачи.Не заносись, мой друг, умерь полет,А то и возвратись к земной отметке,Шагни опять от старой табуретки,Фантазия вновь силу обретет,А уж потом-то будет не до смехаВсем столярамИ мебельщикам века.

Почти на граниКраха и паденьяЖуана охватило озаренье.Ему сначала у себя в углуПредставить спинку кресла выпал жребий,Похожую на модный дамский гребень,Замеченный в Мадриде на балу.На чертеже, уменьшенное вдвое,Предстало вскоре кресло,Как живое.

Начальник сразуПоднял друга шансы:— Красивое, хоть приглашай на танцы!Да только где найдем материал?Конечно, кедр сойдет, он точно розов,Но спинка!.. Под карельскую березу!..Чудесно, да, но кто ее нам дал? —Тут распиловщик подал голос слабый:— А не сойдут березовые капы?

Так называютВ черноте берёстБог весть с чего явившийся нарост,Килою именуемых по-сельски.Он весь в извивах, а извивы теПочти не уступают красотеСвоей прославленной сестры карельской.На третий день Жуан скользил по скатамНа поиск ихС охотником-бурятом.

Охотник из поселкаС давних днейЗдесь промышлял куниц и соболей,Не раз встречался с мишкой-воеводой,Знал от дерев-гигантов до куста,Глухие украшавшие места,С их неживою и живой природой,Где, промышляя, знатный ЦыденжапЧастенько виделЭтот самый кап.

В одной низинке,Вспугнутые лайкой,Взлетели куропатки белой стайкой,Охотник вскинул верное ружье…По выстрелу в урочище таежномКраснодеревщик нашВполне надежнымУвидел охранение свое,Особенно потом, когда под ельюОни лапшу с курятиною ели.

То был привал!А до того привалаПрошли две впадины, два перевала,Поднявшись, задержались на одном.Заснеженная даль чуть-чуть дымилась,И все, что взору с высоты явилось,Казалось не реальностью, а сном.Восторженный Жуан с горящим взоромХотел излитьсяНежным разговором.

Но с Цыденжапом,Как и до сих пор,Напрасно затевал он разговор,Напрасно до поры искал в нем друга.— А где Байкал?— Э, там…— Иркутск?— Э, там…—Охотник все показывал, а самРазмахивал рукою на полкруга.Ах, если бы не эта осторожность,Не вспомнил бы ЖуанСвою острожность.

Они огонь приятельства зажглиНе раньше, чем в распадине нашлиЧетыре капа, годных к пилораме,Как я уже писал и вновь пишу,Заправили домашнюю лапшуДвумя ощипанными петушками.А у Жуана, только бы кормежка,Была всегда за голенищем ложка.

Теперь ему,Поевшему отменно,Пришла на память Марфа Тимофевна,Ее стряпня, заботливость ее,Столь зримая над скатертью из снега.И не случайно.Есть у человекаНа близкие события чутье,В котором может быть уловка даже:Вдруг вспомнить тещуС думой о Наташе.

В обратный путьУже на склоне дняИх повела готовая лыжня,Блестевшая в лучах незаметенной.Мой друг летел пернатого стрелой,Как будто бы спешил к себе домой,К жене и теще, а не в дом казенный.Там вечером, когда уже смеркалось,Предчувствие Жуана оправдалось.

На тумбочке в углу,Где спал сосед,Еще с обеда ждал его конверт,По службе вскрытый некими руками,А в нем листок, а посреди листкаЗелененькие контуры цветкаС пятью наивнейшими лепестками.Подумал: «Шуточки Аделаиды!» —И скомкал,Чертыхаясь от обиды.

Зачем бы это ей,Не мог понять,Листок разгладив, поглядел опять.Таких цветов не видел он в природе.Задумался:«Цветок!.. Зачем цветок?..»И вдруг его потряс догадки ток:«Да это ж детская рука в обводе,Да это ж сына моего рука,Протянутая мне издалека!»

Да как он сразуБуквиц не заметил,Написанных по краешку:«От Феди».Глаза его зажглись: казалось, парВыбрасывал он вздутыми ноздрями,Как свежими горячими углямиНе в меру перегретый самовар.Так невменяемыйВпадает в радость,А невменяемость в любви — как святость.

Пошла,Пошла,Пошла куда-то вкосьУма и сердца золотая ось.— Т-сс, он свихнулся! —Фразы повтореньеЛишь вызывало подозренье к ней:— Да это же рука любви моей,Рука моей любви и примиренья!Да это же рука, что, в мир явясь,С обеих наших душСмахнула грязь!..

Друг оказался на свою бедуВ то время у начальства на виду.Меж тем сенсационное известьеИ звание высокое «отец»Его, такого пылкого, вконецДушевного лишили равновесья.А от начальства,Чтоб избегнуть фальши,В такое время надо быть подальше.

А тут еще ему,Сама страстна,Своих страстей добавила весна,Тайгою закачалась подхмелевшей,Рекою расковалась, сбросив плен,И новым руслом — руслом переменНаправила конфликт, давно назревший.Но срыву не найти бы оправданий,Когда б не этиКомнаты свиданий!

Встречали в нихМужей отгороженныхВесною понаехавшие женыИз дальних городов и деревень.Огнем любви и нежности сгорая,Счастливцы уходили в двери раяИ возвращались лишь на пятый день.Смотреть на них,Блаженных от избытка,Ревнивому Жуану стало пыткой.

В столярной,Проходя свои этапы,Пилились, гнулись и сушились капыС далекой Цыденжаповой версты.Жуан в горячке стал довольно частоОспаривать вмешательство начальства:— Не вы, а я конструктор красоты! —Жуан-отец, тоскуя о свободе,Совсем забыл,Что не на том заводе.

Уже назавтра,Став на путь регресса,Мой друг шагал на раскорчевку леса,На заготовку смолянистых дров,На просветленье просек долговерстных,И вскоре душу просветлил он в соснах,Так воздух был покоен и здоров.Не странно ли,Что, к лесу непривычный,Он даже мыслитьСтал философичней.

На раскорчевке,Размышляя днямиНад с кем-то,С чем-то схожими корнями,Зверьем и человеком в том числе,«Природа,— думал он,—Весь срок безмерныйВ своей лаборатории подземнойИскала формы жизни на земле.Еще не все взошло.Нам и не снится,Какая красота в корнях таится!

Взойти всемуМешал огонь и бури,Что не взошло,Рождается в-скульптуре,В изваянных пеньках, корнях,сучках,В причудливых извивах их и складках,Как у Коненкова в его догадках,В его лесовичках-полевичках.Нас лишь искусство в неком наважденьеВедет к истокамНашего рожденья».

Примерно такО чудесах корнейОн разговаривал со мной поздней,Что позабавило меня, но вскореПечальным красноречием своимДруг заразил меня любовью к ним,Внушил смотреть, как говорится, в корень,Но в корневищах,В их узлах и плетяхВстречались большеЗмеи мне да черти.

Куда спешу?Жуан еще корчует,На верхней полке в камере ночует,Тоскует, любит, суткам счет ведет,Еще не зная, что в таежной хмариОн отличится на лесном пожареИ сократит свой срок на целый год.Есть у любви особенное свойство,Людей толкающееНа геройство.

Во знойный деньБыл воздух весь пропитанПарами леса, как парами спирта,Хоть солнце, занимавшее зенит,Едва светило в ореоле ложном,И потому все ждали нетревожно,Что их всего лишь тучка осенитИ покропит дождем, но осенилаОгня и дымаДьявольская сила.

Сначала,Не сливаясь с хвойным фоном,Огонь запрыгал по высоким кронам,Куда-то пряча за собой следы.Все подивились этакой безделке,Поскольку прыгали всего лишь белки,Как первые предвестницы беды.Жуан подумал:Может, средь проделокИгра такая естьУ рыжих белок!

Потом на просекеС рогами врозь,Дыша ноздрями, появился лось,Он к небу вскинулся, где солнце меркло,С глазами уже полными огня,Как будто вспомнил: где моя семья? —И возвратился в огненное пекло.Жуан подумал:Может, зверь бедовыйВсего дивилГубой своей пудовой!

Но вот,Глухой озвучивая лес,Стал нарастать и хруст, и резкий треск,И гул, и дикий крик попавших в нети,Как будто споенные сатаной,Ломая все, ватагою хмельнойБежали красно-бурые медведи.Над просекой, чтоб взять ее нахрапом,Уже и счета не было их лапам.

— Пожар!— Пожар!— Пожар!—Ужасен в знойВсепожирающий пожар леснойС его огнем и нестерпимым жаром.Как он изменчив, если поглядеть:То бурым дымом пляшет, как медведь,То огненным взлетает птерозавром,То медлит,То спешит в багряной злобе,Чтоб воплотитьсяВ памятники скорби.

— Пожар!— Пожар!— Пожар!—Уж не однуОбуглил он за просекой сосну,Как спичку, не одну спалил он елку,Теперь же продирался сквозь кустыПо краю — к перемычке в треть версты,Ведущей через просеку к поселку.Жуан не оробел:— Ва-а-лите лес!..—И бросился огню наперерез.

С большим огнем,Нагрянувшим на хвою,Бороться трудно,Как с большой водою.Он понизу и поверху течет,С ним в поджигателях любая палка.Такая началась лесоповалка,Что был часам потерян всякий счет.Считали только у огня и ветраВ горячке отвоеванные метры.

Для многих —Чем опаснее работа,Тем выше мера нравственного взлета.Жуан усталый, прислонясь к сосне,Глядел на суету почти бесстрастно,Лишь чувствовал и думал:«Как прекрасно —Стоять вот так, со всеми наравне!»Сам Цыденжап, презренье поборовши,Тряс за руку:— Однако, ты хороший!..

Но строг закон.Тушителей он истыхВновь разделил на чистых и не чистых,Одни — домой, другие в жалкий стройС его в рядах дистанцией короткой,С его особой жалостной походкой,Которую обрел и мой герой.Как обещал в начале сей тетради,Сказать о нейТеперь мне будет кстати.

Солдат на марше,Говоря без лести,Несет себя, как единицу чести,А колонист, не зная, что нести,С руками позади,С душой в полоне,С плечами неподвижными в наклоне,Ногами приучается грести.Хотя и оживило строй отчастиВ тот вечерЧувство доброе в начальстве.

Начальство было радо,Что в угареНикто не скрылся при лесном пожаре,А каждый пятый бился, как орел,Хотя для всех была опасность явной.Особенно геройствовал чернявый,Тот, с гонором, что кресло изобрел.За что майор,Прибывший к чернолесью,Команду подал:— Разрешаю песню!

Легко сказать!У песен вольный мир.Попробовали — вышло тыр да пыр,Не стройно получилось и не стойко.В том и загадка, что мотив простойЗаставил непривычный к песне стройЗаняться в ритме самоперестройкой.Особенно когда Жуан бывалыйИ в песне оказался запевалой.

«Гей-гей, шевелите ногами,Шагайте вперед веселей.Судьба посмеялась над нами,А мы посмеемся над ней.

Гей-гей,Шагайте вперед веселей!

Гей-гей, мы слетели с орбиты,С наземного сбились пути,Сегодня за мятых да битыхНебитых дают до пяти.

Гей-гей,Шагайте вперед веселей!

Гей-гей, разочтемся в утратах,В душевных печалях своих.Не будем искать виноватыхИ сваливать все на других.

Гей-гей,Шагайте вперед веселей!

Гей-гей, в нашей горестной драмеПогибнет и зло и злодей.Судьба посмеялась над нами,А мы посмеемся над ней.

Гей-гей,Шагайте вперед веселей!»

Душа иная,Пока песню пела,Пересмотрела собственное дело.Мне дороги душевные суды,Умеющие видеть, что подсудно.В наш трудный векПопасть в беду не трудно,Труднее с честью выйти из беды.Вот почему для самооправданьяДуше необходимы испытанья.

В судьбе героя нашего возникОсобенный, послепожарный сдвиг.Неслыханно,Негаданно,НежданноОна взлетела сразу, как в броске,Когда на отличительной доскеВдруг появилось имя Дон-Жуана.Все поняли, что значил этот знак:Прыжок к свободе,А не просто шаг.

Еще через неделюПри обходеВрач подкрепил надежду о свободе:Не из какой-то личной доброты,Не из того, что слышал понаслышке,Освободил его совсем от стрижки,Бритья усов и даже бороды,А по закону — это подтвержденье,Что где-то близокДень освобожденья.

Не раз он укрощалПорыв гордыни,С надеждой встречи думая о сыне,Не раз в нем горько плакался отец,Не раз ночами, занятыми бденьем,Сменялись ожидания сомненьем,Сомнения надеждой. НаконецНеспешная старушка СправедливостьДала свободуИ сняла судимость.

Побритый,При усах,Почти чубатый,С двухлетней половинного зарплатойОн наконец-то вышел на простор,Простившись без особого печальстваС друзьями-столярами и начальством,Взгрустнув над креслом…Кстати, до сих порВ Иркутске, Красноярске повсеместноЕще стоят жуановские кресла.

Таланты против прочихВ том колоссы,Что чаще задают себе вопросы.Когда иной живет навеселе,Талант, идя к ответу, тратит годы.Чем оправдать перед лицом природыСвое существованье на земле?Вот коренной из коренных вопросов! —Сказал бы на сей счетЛюбой философ.

Пока мой другПод музыку колесВезет в себе мучительный вопрос,Что породил талант, дотоль незнамый,Давайте мы его опередим,На крыльях легкой мысли полетимЗа посланной Жуаном телеграммойВ ту пятистенку с Кузьминою-старшей,С Наташею и бунтарем Федяшей,

В ту поруУ Федяши, у ГолубыУже вовсю прорезывались зубы,Уже улыбка на лице цвела,Уже и по часам, а не по числамРосли в его глазах оттенки смысла,Слеза и то осмысленней текла.Теперь Наташа даже замечалаСвое в немИ Жуаново начала.

Он в их началах,Вроде баш на баш,Забавный представлял фотомонтажС чертами в состоянии раздора,Но у природы много доброты,Она, чтоб примирить его черты,На то имела чудо-ретушера,И Федя из презренья к разнобою,Казалось, становилсяСам собою.

И мать,А чаще бабушка сам-другТетешкали его в две пары рук,Капризы, взгляды брали на замету,В науках воспитанья так росли,Что малыша знакомить поднеслиК настенному отцовскому портрету.— Вот папа твой! —Ему сказала мама,А тут и подоспела телеграмма.

Жена Жуана, напрягая лоб,Перетрясала скромный гардероб,Наряды, позабытые доселе,Подолгу примеряла на себе,Но, к ужасу, на ней, на худобе,Все платья, как на вешалке, висели.Мать, видя в ней утраченный объем,Не стала охать.— Ничего!.. Ушьем!..

Ушитая со стороны обратной,Наташа стала даже элегантной,О чем и не дозналась.Знать бы ей,Что муж ее, а он не похвалялся,Вот за такими только и гонялся,Особенно в Испании своей.Скажу вам,Стройность он любил в девчатах,Высоких, по-цыгански площеватых.

А утромНа трамвае продувномВ коляске,В охранении двойномФедяша, любопытствуя не в меру,К вокзалу повторив маршрут отца,Доехал до трамвайного кольцаИ покатил по роковому скверу,Перечеркнув коляскою своеюТо место боя,Что прошло под нею…

Тем временемНа ближнем перегонеВ зашарпанном, расшатанном вагонеСтоял Жуан в проходе у окна.Мелькали потемневшие копешки,Загончики неубранной картошкиС пожухлою ботвой у полотна,Топорщился в следах колесных стежекПодрезанной пшеницыРыжий ежик.

И мил был мирВ его земных трудахС гирляндами стрижей на проводах,С лошадкою и шустрым самосвалом,С комбайном на дороге грунтовой,С высоким небом,С тучкой дождевой,С великою загадкой даже в малом,С последнею любовью, пьяной в дым,Зато уж трезвоВыстраданной им.

Еще он пребывалВ мечтах немелких,Состав уже пощелкивал на стрелкахИ выгибался, сжатый с двух сторонВагонами и службами вокзала.А встретит ли?Вот что его терзало,Пока цветами не зацвел перрон,Пока не заприметил орлим окомСвою жену, стоявшую с ребенком.

А та страшиласьДаже и глядеть,Как из вагона этакий медведьУстало выйдет, хмурый и косматый.Жуан же, возвращаясь к миру благ,Уже успел зайти в универмагИ обернуться снова франтоватым.— Смотри! —И Тимофевны локотокТихонько подтолкнулНаташу в бок.

Пока,Огнем и ветром обожженный,Супруг к ней шелС улыбкой напряженной,Она, самосудимая стыдом,Она, самоказнимая, навстречуФедяшу выше приподняв к оплечыо,Себя полуприкрыла, как щитом.— Вот папа твой! —Шепнула по наказуУже знакомую Федяше фразу.

Глазами любопытстваДо испугаОтец и сын смотрели друг на друга.Родные дважды — кровью и судьбой,Товарищи по временам опальным,Как в четком отражении зеркальном,Увидели себя перед собой.Вносили некий элемент химерыЛишь разныеЗеркальные размеры.

Глаза ФедяшиВ блеске интереса,Как у отца, широкого разреза,Глядели то смешливо, то всерьез,А губы жили в перемене зыбкойНа тонкой грани плача и улыбки,В соседстве близком торжества и слез,При этом вопрошавшими глазамиОн то и делоОбращался к маме.

Душа отца,Воскресшая в пустыне,Переживала все, что было в сыне:Такой же интерес, восторг и страх,Надежды и сомнения — казалось,Что каждое движенье повторялось,Явленное на Фединых губах.— Иди ко мне, иди! — снижая звуки,Он протянулНатруженные руки.

Нет, как бы мамы сладко ни кормили,Душа ребенка тяготеет к силе,Сказать точнее —К сильной доброте.На зов отца Федяша отозвалсяИ сразу же, к восторгу, оказалсяЧто ни на есть на самой высоте,У новой жизни на вершине самой,Над папою,Над бабушкой,Над мамой.

Когда Жуан,Герой заглавный наш,Шагал с Федяшей, лучшим из Федяш,Дотоль не видевшим отцовской ласки,С женой и тещею, известной намПо д