Женитьба Дон-Жуана - Василий Федоров

Песнь пятая

Дракою горя не поправишь.

У гениевС их славою живучейЦитаты мы найдем на всякий случай:И «за» и «против», и у каждой вес,И каждую цитату нянчит пресса.Одна приветствует плоды прогресса,Другая убивает весь прогресс.Как все-таки при множестве резоновНам утверждатьНезыблемость законов?

А было время,Когда пришлый РимБыл своевольно претором судим,Всего одним, умевшим мыслить здраво,Проступки взвешивать, а вот теперь,А вот теперь попробуй-ка доверьТо волевое преторское право!Нет, нынче преступленья и порокиДавно имеютИ статьи и сроки.

Еще до древнеримского законаЗаконы были мудрого Солона.В те времена для тех преступных лиц,Которых кара римская карала,Для писаных статей вполне хваталоВсего двенадцать каменных таблиц.Сегодня свод законов так огромен,Для них не хватитВсех каменоломен.

О, слово русское!Сойдешь с умаОт слова непонятного «тюрьма»!Чужое мне, оно вообразимо,Как яма на дороге, как провал.Вот я о древнем Риме толковал,А прокурор-то к нам пришел из Рима!Не потому ли другу моемуОн до судаОпределил тюрьму?

Так думал я,Не зная фактов многих,Не понимая мер особо строгих.Повсюду было слышно «ах» да «ох»,Сочувствия, догадки, слухи вроде,Что он убийца,— словом, на заводеПроизошел большой переполох,Как годом раньше, в роковое летоПри испытаньеНового объекта.

Нацеленный на высоту и скорость,Тот самолет принес тогда нам горесть,А не триумф в ряду других побед.В одно мгновение почти отвесноУшел он вверх,На синеве небеснойОставив темный реактивный след…И долго нам потом была заметнаНа чистом небе траурная лента.

Да будет веченМиф о Фаэтоне,О том, как в небе солнечные кониЛетели так, что небосвод дрожал,Так, что прошли запретную границу,А юный бог, стоявший в колеснице,Тех солнечных коней не удержал.Пределов нет!.. Они еще рванулись,Но в тот же мигО молнию запнулись.

У новых сил,Открытых нами дерзко,Своя для нас есть тайная отместка.Земные Фаэтоны наших дней,Овладевая силою могучей,Мы самолеты этой силе учим,Впрягая сразу тысячи коней,А узнаем, увы, намного позже,Какие хитрыеНужны им вожжи.

Зато потомНас учит самолетИ поднимает до своих высот,С мечтами жизни ускоряя встречи.На том пути к сияниям вершинУжасна гибель опытных машин,Ужасней катастрофы человечьи.При гибели идейСреди последствий!Страшней всегоТоптание на месте.

Жизнь, мать моя,Люби и берегиВ любой борьбе идущих впередиИ первыми вступающих в сраженье.Нельзя все продвигаться, мчась и мчась.Всегда, чем больше войсковая часть,Тем медленней бывает продвиженье.Скажу в итоге, выражаясь метче:Во всяком делеВпереди разведчик.

Вот почему и вызвало волненьеНелепое Жуаново паденье.Мы все в его хмельные виражиНе верили, подозревали шалость.Так много новых линий прозревалосьНа добром чертеже его души,А более того — особо важныхПока еще набросков карандашных.

В милицию,Перешумев станки,Звонили телефонные звонки,Чтоб оградить Жуана от порухи.Весь цех о нем просил, как ни о ком,Бумаги переслав через завком,Чтобы его отдали на поруки,С гарантией, что мудрый коллективЗадушит в корнеЭтот рецидив.

День проходил, второй —И все сначала.Машина доброхотная стучала,Внушая самой белой из бумаг,Что у Жуана — светлый ум, призванье,Отзывчивость, любовь к труду и званье,А было-то действительно все так.«И при наградах,—Скажет мне завистник,—Не пишетсяТаких характеристик».

В пустых надеждах,В похвалах без краяПрошла неделя, началась вторая,Но даже и такой авторитет,Как наш директорС мудрым лбом бугристым,Входивший запросто ко всем министрам,Не получил желательный ответ.Все попусту! На наши упованьяНе отвечалиОрганы дознанья.

Не одолев какие-то препоны,Машинки стихли, даже телефоны,Да и цехком собрал весь кворум свойБез шума, без повестки широченной.Цехкома обезглавленные членыХотели быть обратно с головой,Хотя и не пытались скрыть к их чести,Что в этой роли был Жуан на месте.

Стал головойЗа друга моегоЗастенчивый предшественник его,Имевший право жить в большой квартире,А он, как помните, стыдясь, молчал,В дверь обязательную не стучал,За что товарища и прокатили.Жуан тогда помог, теперь у залаНе избирать егоПричин не стало.

Все объяснялосьГробовой доской,Дежурившей в больнице городской,Пока Вадим на грани был опасной,Да и теперь, воскресший от шприца,С первичной реставрацией лицаБыл все еще для следствия безгласный.Его, не покладая чутких рук,Неделю штопалОпытный хирург.

Оберегая мускульные связки,Тот возвернул Вадимовы салазки,И только после принялся за нос,Вернее, то, что называлось носом,С таким невероятным перекосом,Хоть сразу отсекай, да и в отброс,Что для хирурга и не важно вовсе,Лишь были бы хрящи при этом носе.

Конструктор жизни,Плоти властелин,Он мял ее, как скульптор пластилинИ мнет и гладит, нежно притирая.Хирург трудился долго, но не зря,Вот появилась первая ноздря,Вот обнаружилась ноздря вторая.Все ладно бы, однако в том каркасеВадима ликБыл все еще ужасен.

На этой стадии,Пока что трудной,И появился следователь юный,Ни зубр,Ни дока,А всего стажер,Как все они, мечтавший о великом,Учившийся уже по новым книгам,А потому не знавший прежних шор,С тем, чтобы при любом судебном искеБыл идеал решенийСамый близкий.

Смышленый юноша уже писалСтатейки в юридический журнал,И вот теперь с прилежностью похвальнойСпешил сюда к тому, кто претерпел,Хотя в душе, конечно, сожалел,Что случай выдался почти банальный,И даже удивился, что хирургК Вадиму допустил его не вдруг.

Любой художникВ крайней неохотеВедет нас к незаконченной работе,Боясь опошлить таинство труда,Боясь от нас придирчивости мелкой.Когда в лице такая недоделка,Он все-таки сгорает от стыдаОт одного сознанья, что скульптурыТак далекиОт подлинной натуры.

Вадим был жив,В конечном счете онПонес лишь эстетический урон,А вот как выглядел, судите сами,Коль харьковский стажер спросил о нем:— Так сильно?.. Да неужто кистенем?!— Нет,— отвечал ваятель,— казанками! —И показал у собственной рукиНа сжатых пальцахЭти казанки.

Будь следовательТрижды беспристрастен,Он заключил бы, что Жуан опасен.Хоть не доказана была вина,Хоть было далеко до обличенья,Но мера, названная пресеченьем,Уже была к нему применена.Мечтал он благоденствовать в семье,А очутилсяВ каменной тюрьме.

ТюрьмаПо образцу тюрьмы московской,Имевшей славу «тишины матросской»,Здесь называлась просто «тишиной»,Что было понимать намного проще,Поскольку примыкала близко к рощеВысокой смутноглазою стеной.Она по виду не казалась мрачной,Но не шибалаИ на комплекс дачный.

Как на заводе,Там ему родная,И здесь его встречала проходная,Но только пропуск нес за ним другой,А дверь стальная голосом державным,С большим ключом,И в наши дни не ржавым,Проскрежетала о беде людской.И не было печальнее на свете,Чем были для негоМинуты эти.

Уже в тюрьмеИспанских грандов отпрыскСначала отдан был на строгий обыск,Потом сфотографирован, смурной,Потом, чтоб не играл с законом в прятки,С красивых пальцев отдал отпечаткиИ побыл в бане, правда, без парной.Как видите, преследуя заразу,Здесь водворяютВ камеру не сразу.

Казалось,Беды лишь теперь настигли,Когда его, кудрявого, постригли,О чем скажу особо, без помех.Хоть в правилах, властями утвержденных,Острижка значилась для осужденных,Здесь остригали поголовно всех,Но из подследственных о малом гореС начальником тюрьмыНикто не спорил.

Он был неузнаваемВ то мгновеньеС глазами оскорбленного оленя,Бежавшего на зов издалека,Которому за вольность похожденийИз высших и гуманных побужденийСпилили благородные рога.Так мой Жуан в своей тоске безмернойСтал тридцать первымВ камере тюремной.

В ней с двух сторон,Загородив простенки,Железные стояли этажеркиВ двух ярусах,А полки — в два крыла,И каждая для бедного ЖуанаНа образ допотопного бипланаНелепостью похожая была.На них какой-то странный вид имелиЗаправленные с хитростью постели.

Они имели,Без морщин и складок,Такой геометрический порядок,Тот вечный ряд, который дли и дли,И каждая одно изображала,Как будто в длинной куколке лежалаЕгипетская мумия внутри.Все было чисто, вымыто отменно,А все же где-то втайнеПахло тленом.

Не дай вам бог,Читатель мой любезный,Вдыхать вот здесьЗастойный пот телесный,А более того — душевный пот.И все-таки при обработке долгойТелесный пот сбивается карболкой,А пот души карболка не берет.В процессе воскрешенья и распадаИз душ больныхВыходит много яда.

Казалось бы,Откуда взяться поту,Когда почти что школьную работуВсе тридцать делали за свой урок.В большом застолье,—В клейке — идеальным,Пакеты клеем клеили крахмальнымС их фирменной эмблемою «Сибторг».За двести штук у каждого, вестимо,Был свой особыйДа и общий стимул.

Их староста,По виду плут типичный,Хотя и плут, но человек практичный,Жуана сразу приобщил к труду:— Укладывай-ка, друг, свою котомку,Садись да клей, да не особо громкоРассказывай, на чем попал в беду…— Хи,— подмигнул чернявый, рот осклабя,—И без рассказа видно,Что на бабе.

Есть и в цехах и в тюрьмах хохмачи.— Ты, Итальянец, лучше помолчи,Дай человеку место на скамейке!..—Тот староста из-под своих началНе выпускал весь стол, на всех бурчал,Не отрываясь от пакетной клейки.Жуан присел с горчайшей из гримасИ начал тихо клеить свой рассказ,

В его рассказеНе ахти как складноПеремешалась с правдою неправда:Портвейн,Потом сучок,Потом стручок,Потом уже — по версии допроса,Бог весть за что почти убил матроса,А про Наташу там и тут — молчок.«Нет,— думал,— лучше отсижу я лишку,Чем грязное свое трясти бельишко!»

Поверили не все.По крайней мереЧернявый Итальянец не поверил.— Вот он зазря испытывал судьбу,—Кивнул на старосту со лбом Сократа,—Всего пять тысяч — разве же растрата,Нет, нет, растрата явно не по лбу!Не тот пошиб, не тот определенно.За что страдаю я?За миллионы!

Есть странныеОсобенности в быте:При каждом маломальском общежитье.При коллективе, мал он иль велик,С образованьем,Без образованья,Со славой большей должностного званьяИмеются философ и шутник.Философу — хоть свадьба,Свадьбу судит,А шут при немИ на пожаре шутит.

За шутника, должно, чернявый был,За мудреца же староста здесь слыл,Спокойный, рассуждавший не впустую.Сказал он кратко и на этот раз,Жуана тихий выслушав рассказ:— Имей в виду статейку сто восьмую,Часть первую, а за нее, дружок,Легко схватить и восьмилетний срок.

Друг-покупатель,Если в магазинеРасклеится пакет с эмблемой синей,Виновен в том Жуан, никто другой,Лишь потому, что он в минуту эту,Отчаясь, злополучному пакетуКрая помазал дрогнувшей рукой.Меж тем закон к его житейской драмеРасполагал еще пятью статьями.

Среди причин,Смягчающих вину,Всей камерой искали хоть одну,Которая сказалась бы счастливо,Но знавшие статьи по их частям,Все комментарии ко всем статьям,Не отыскали нужного мотива.— А ревность? —От наивности вопросаОпешил даже староста-философ.

Статьи законовПишут не поэты,А потому и ревности в них нету,Ведь ревность — пережиток дней былых,В которой признаваться неприлично,Но в практике она, хоть и частично,Допущена в понятиях других,Ну, скажем, вот таком,Как оскорбленье,Когда взбурлитДушевное волненье.

Так в первый деньЖуан прослушал впрокСвой первый юридический урок,Открыв себя, как школьную тетрадку,Запоминая памятью своейВсе, все — от лиц и названных статейДо «Правил внутреннего распорядка»,Догадливо наклеенных в углу,На видном месте,Ближе к санузлу.

В тех правилах,Что строго непременны,Оберегались камерные стеныОт вырезок, от надписи любой,А тут Жуан увидел нарушенье,Перед окном такое украшенье,Которое узрел бы и слепой:Для глаз ошеломительней удара,Там было нечтоВ духе Ренуара.

На высоте окнаПеред решеткой,В пристойной позеИ с улыбкой кроткой,Но в то же время в полной наготе,Чуть-чуть бочком, скрывая стыд умело,Смазливенькая дамочка сиделаС ладошкою на зрелом животе.Все на нее повылупили зенки,Как будто гостьяВылезла из стенки.

Уже ЧП.Была та дама скороЗамечена дотошным контролером,А это приключилось в той поре,Когда, за спинами сцепивши пальцы,Той камеры жильцы и постояльцыГуляли на прогулочном дворе.Начальство поступило слишком строго,Вернув их, грешных,В камеру до срока.

Виновника нашлиБез всяких мытарств,Тщеславного само тщеславье выдаст.Так и случилось, не смолчал талант,Который наконец-то пробудился.И надо ж, на художника учился,А получился крупный спекулянт,Сплавлявший за рубеж через кордоныКакие-то старинные иконы.

— Стереть и смыть! —Художнику за шалостьПять суток гауптвахты полагалось,Но камера вступилась — дескать, мыНе станем лучше, если будет смыта.Просили контролера, замполита,Дошло и до начальника тюрьмы,И снова с просьбойСтароста-молчальник:— Оставить просим,Гражданин начальник.

Никто не знал,Что бравый подполковникБыл всякого художества поклонник,Стихами увлекался, как юнец.На даму долго он глядел с усмешкой,Изъяны в ней оправдывая спешкой,Задумался на миг и наконецСказал, ни в чем не углядев распутства:— Хоть не шедевр,А все-таки искусство!

Большой начальник,Властью облеченный,Почти всегда добрей,Чем подчиненный.Уже не гауптвахту, а барышИмел барышник после дерзкой ночи.Еще бы, у него в глазах всех прочихПоднялся человеческий престиж,К тому же, уже будучи прославлен,Через неделюБыл в Москву отправлен.

Недоставало другаВ новом списке,Пусть был бы и не друг,А просто близкий,С кем поделился б горьким горем, в комСочувствие нашел бы промах явный.Жуану приглянулся тот чернявый,Прослывший зубоскалом-шутником.Заметил при одной из ситуаций,Что был и самНе чужд для Итальянца.

Тот не таил,Довольный разговором,Как стать мечтал международным вором,Иметь свой миллион, свой лимузинИ, наконец, мечтая, домечтался:В счастливую Италию подался,Ограбив ювелирный магазин.— И вот я там!..— А как без языка-то?— Язык — пустяк:Ewiva folporato!

Припоминая города и встречи,Признал он, что смущала быстрость речи,Что все как пулеметами палят,Что все слова как пули вылетают.— Когда они подумать успеваютО том, о чем так быстро говорят?!А впрочем, там,— сказал не без бравады,—Пока есть деньги, языка не надо!

Пока в кармане был родной запас,Жизнь улыбалась мне, но пробил часПереходить на местные караты…В Италии, скажу, не то, что тут,Там в одиночку люди не крадут,А создают сначала синдикаты.Мне коллективность их была странна:Вот вам и буржуазная страна!

Я тоже не дремал,Не спал все ночи,Пока не ухватил свой миллиончик,Ну, думаю, теперь гуляй и пей,Но в этих лирах, боже, еле-елеЕго хватило мне на две неделиПри всей советской выдержке моей.На хлопотах о новом миллионеМеня потомЗастукали в Болонье.

Тюрьма там, бр-р-р,Заклятого врагаНе поместил бы в ней у потолкаНа третьей полкеСпальни трехэтажной,Туда и залезать-то — маета,А влезешь — ну, такая духота,А теснота, ее и вспомнить страшно…Нет, все-таки у нас,—Вошел он в раж,—Преступность нижеНа один этаж.

Конечно же,Рассказ про ИнтерполоНе песня о Франческе и Паоло,Но им владела истинная страсть,Ему судьбой подаренная слепо.Жуан подумал: «Все же как нелепоРастрачивать ее на то, чтоб красть,В тюрьме Болоньи обливаться потом,В свою вернутьсяВором-патриотом!»

Еще он думал:«До каких же порОстанутся и вор и прокурор,Ученые юристы, адвокаты,И судьи, и помощники судьи?Неужто так и будут все идтиУма и сил чудовищные траты?»Вопрос не столь глубокий,Сколько страстный,Но для раздумийНе такой уж праздный.

Суть добрых переменВсегда — в законах.Среди преступников традиционныхБыл социально новым некий Зам,Зловредными отходами заводаКруглогодично отравлявший водыБольшой реки, бегущей по лесам;Хотя и знал, что в ней давно не удят,А все не верил,Что за это судят.

А рядом с ним,Худой и тонкокожий,Лицом на Грибоедова похожий,Сидел иезуитик-клеветник,Постыдно оболгавший —В том и штука! —Не власть,Не строй,А собственного друга,За что и поплатился.Тоже сдвиг!Весь год ждала, в безделье пребывая,Статья его сто тридцать,Часть вторая.

И вот к ЖуануЭтот людо-змейСтал прибиваться с добротой своей.Открытый дружбе и любви обычно,Но все ж наметанный имея глаз,Доверчивый Жуан на этот разОтветил гордо и категорично:— Не разбойник,Не вор,Не ябеда,Я не вашего поля ягода!

Здесь в камере,Где упреждают зло,Где всюду глаз, и речи не моглоИдти о клевете или доносе,Но невзлюбив, как невзлюблял досель,Под строгую Жуанову постельОн карту самодельную подбросил,Ехидно улыбнулся в полгубы,Когда ЖуанОтправлен в карцер был.

Мне в карцереС его площадкой малойИ описать-то нечего, пожалуй,Всего пять строк достаточно вполне:Вот каменная тумба в том уделе,Где ночью быть лежанке без постели,А в прочий срок примкнутой ко стене,На полке хлеба кус не мягче толаДа горстка солиГрубого помола.

На тумбу сел онС мыслью той курьезной,Что это все пока что не серьезно,Что это все случайно, все шутя,Что главное еще придет позднее,Что станет все понятней, все яснее.Не думало ль наивное дитя,Что в эти уголки уединенийПриводят всехДля мудрых размышлений?

В суровости,В игривости затейВоспитывайте мысли, как детейВоспитывает опытная няня:До той поры питайте мысль душой,Пока не станет мудрой и большой,Способной на великие деянья,Способной в жизни доброе творить,Другие мыслиВ людях породить.

Еще скажу,Без страха впасть в ошибку:Без мысли зрелой наше чувство зыбко,В нем стержня нет,Как в молодой траве,Сникающей по ветру то и дело.Когда-то голова служила телу,А нынче тело служит голове.Забыла голова, вскружась по чину,Рожденья своегоПервопричину.

К несчастьюКибернетика самаНесет конец развитию ума,Дает предел достигнутым вершинам.Настанут дни, мы будем тосковатьО том, чтобы самим помозговать,А не бежать с вопросами к машинам.И мой Жуан решил,Чтоб мысль возвысить,Все передумать,Все переосмыслить.

«Зачем я лгу?Зачем я фордыбачу?Зачем же сердце от себя я прячу?Какое счастье женщину любить,Когда она тебя страстями полнит!И если мое тело ее помнит,То как же голове моей забыть?»Так думал он не раз,И все сначала,Меж тем в душеНазойливей звучало:

«Долго ждать не могу,Помани — прибегуИ опять постучусь в твои двери.Скажешь, будто ждала,Будто верной была,Я и лжи твоей подлой поверю.

Даже то не зачту,Что увидел не ту,С синевою опущенных век,И прощу, что с тобойОставался другой,—Знать, такой на земле человек!

Не аукай — ау! —Прибежать не могу,Не могу в твою дверь постучаться,Но как призрак в ночах,Со слезой на очахБуду, буду к тебе я являться…»

Вдруг звякнул ключ.Жуан многострадальныйУспел прервать мотив сентиментальный,Встать у стены с руками за спиной,Но надзиратель, кажется, не строгий,Не поднял из-за песенки тревоги,А лишь кивнул на дверь:— Иди со мной.—И повели певца куда-то спешно,Не в студию грамзаписи, конечно.

Его вели на новый, и всерьезСтажером подготовленный, допрос,Отложенный так надолго, вестимо,Из-за незнанья службы и семьи,Из недостатка разных справок иПлохой речеспособности Вадима.Хоть речь уже и удалось поправить,Зато куда-то подевалась память.

Помог стажеру,Дело полиставший,На вид ленивый следователь старший,Не Шерлок Холмс, на выдумки не резв,На фото глядя, раззевался даже.— Лицом-то, как пьянчуга, изукрашен,А вот глазами… А глазами — трезв!..Не говорю, что случай эпохальный,Но, юный друг мой,Явно не банальный.

И появились у Жуана в делеБумаги в новом, так сказать, прицеле:Здесь были показанья разных лиц,Свидетельства врачей,В соседстве близкомЗаписка Ады с донжуанским списком,Представить только, в несколько страниц.Вот так солгавший — да не будет ложен! —Как дикий зверь,Был фактами обложен.

Жуан жалел,Что шаг излишне скор,Что не длинен служебный коридор,А то бы шел и шел до дальней дали,Вдыхая тонкий аромат духов,Когда легко, как бабочки лугов,Девчата в мини-юбочках порхали,Осуществляя связь между пороком…Простите,Между дьяволом и богом.

Стажер-очкарь,Надежда института,Свои психологические путыСплел заново и переплел аркан.С улыбкою далекого значеньяПо имени назвал без усеченья:— Входите и садитесь, Дон-Жуан!..—Жуан вначале несколько опешил,Но общий добрый тонЕго утешил.

Еще сказал стажер,Но без улыбки:— Вас в карцер посадили по ошибке,Вы не картежник, согласитесь — нет,У вас другие страсти и призванья…—Стажер ошеломлял Жуана знаньем,Внушал, что на событья пролит свет,Что обнаружены меж ними связи,Что нечто естьОсобое в запасе…

— А вы обманщик! —И взмахнул арканом —В тот мрачный вечерНе были вы пьяным,Что, кстати, усугубило б вину,А если вы в тот вечер трезвым были,Тогда зачем себя оговорили? —И повертел записочку одну.Жуан упал бы, если бы не крепкоПривинченная к полу табуретка.

— Тут анонимка. Видели?— Да, видел.— В ней про обиду; кто же вас обидел?— Безделица!— Безделкам счет иной,Для следствия безделиц не бывает,А главное, и время совпадает…Нет, вам пооткровенней бы со мной! —Жуан и сам дорос за время этоДо полной откровенности поэта.

— Ну, хорошо! —Заговорил он четко.—Моей обиде не страшна решетка.В любви я самолюбья не скрывал,Но женщина, как ни дурна собою,В моих глазах не может быть плохою,Коль я ее хоть раз поцеловал.Прошу учесть, что ни к добру, ни к худуИмен я женских Называть не буду.

История любви,Почти былинной,Стажеру показалась длинной-длинной,Но страстную не прерывал он речь,В душе благословляя случай этот,Родивший, как он думал, новый метод:Сначала удлинить, потом отсечь.Жуан, казалось, нес И все заметнейКакие-то мистические бредни.

Стажер все слушал,А когда дослушал,Еще одну ошибку обнаружил:«Что отпустил Вадима, это срам!»Боясь огласки,Тот, как мать велелаНе возбуждать против Жуана дела,Спеша уехать, показал, что самВ случайной драке, будучи не старым,Ответил на ударСвоим ударом.

Суд близился.Ни при какой бедеЯ прежде не участвовал в суде,Хоть равнодушных и судил стихами,Оспаривал трусливый тезис их:Мол, не корите никогда других,Да некоримы будете и сами.Мне, осуждавшему ненарочито,На этот разМилей была защита.

Должно быть, потомуВ момент потребный,Когда назначен был процесс судебныйОпределен и день, и время дня,Когда об этом цех предупредили,На цеховом собранье утвердилиОбщественным защитником меня.Все знали, что годами, а не днямиМы были закадычными друзьями.

О, русские слова,В них свет и тьма,Их родила История сама,Доверила с конями русским людям,Чтобы во многих смыслах не блуждать:Как, например, «судить» и «рассуждать»,И «рассудить»…Да мы все время судим!Но слово «суд» при всяком разговореУже томит предощущеньем горя.

Лишь только я ступилВ судейский зал,Так силу слова этого познал.Жуан сидел в особой загородке,А около стояли с двух сторонДва стража, представляющих закон,Хоть вид его был виновато кроткий.На перегляд, возникший между нами,Глаза прикрыл онИ развел руками.Он ждал кого-то,

Улыбнулся нервно,Когда явилась Марфа Тимофевна.— Жуан, родной мой! — и не без виныК нему метнулась всей телесной мощыо.— Гражданка, не положено!— Я — теща!— Доставлен не на тещины блины.—И Марфа Тимофевна, не переча,Перед закономОпустила плечи.

Зал заполняли.Глядя напряженно,Переговаривались приглушенно,Вздыхали, как вздыхали бы кругомПеред началом скорбной панихиды.Возникло личико Аделаиды,Ушко мелькнуло нежным крендельком.Зато у той, что больше виновата,Не приходить на судХватало такта.

Судейский столСтоял на возвышенье,Подчеркивая как бы отрешеньеОт суеты людского бытия.К нему, своей обыденностью сходных,Взошли два заседателя народныхИ волевая женщина-судья,В глазах которой и в суде не тухлиЖивые огонькиДомашней кухни.

Над судьямиВ готическом разрезеГолов превыше были спинки кресел,Взлетавшие к Российскому гербу,Наглядно утверждавшему серпасто,Что именем страны и государстваОни вершат Жуанову судьбу.Здесь вопреки пословице известнойЛюбого человекаКрасит место.

При уточненье имени ЖуанаРаздался смех уже не в стиле жанра.Хосе Мариа Кармен дель ДайманТенорио Франциско де ПерейроДе лос Кондатос Риос дель ВиейроКастильо Гранде Педро дон Жуан.Но зала смехМой друг, лишенный чванства,Отнес на счетИспанского дворянства.

С глазамиПоумневшими в раздумье,Стоял он в том же праздничном костюме,Что и во время драки был на нем.Вот странность, о которой я не ведал:Суду и прочим он отвода не дал,Но вздул ноздрю при имени моем.Заминка от суда не ускользнула,Она меня, признаться, резанула.

Почти спокойный,Пока шел допрос,Он отвечал, казалось бы, всерьез,А выглядел насмешником бодливым.Ответы для людей со стороны,Наверно, были очень уж странны.Когда спросили, был ли он судимым,С иронией ответил остряка:— Всю жизнь.— А поточнее?— Все века.

Мой подзащитныйРазрушал, как мог,Защиту, заготовленную впрок.Уже в тюрьме подученный законам,Немалую сумятицу он внесЗагадочным ответом на вопрос:— Вы признаете ли себя виновным? —Кого бы не смутил его ответ:— Виновным — да,А виноватым нет!

Суд — не игра,А все же, все же, все жеПружины их невидимые схожи.Хоть на суде поглубже скрыт азарт,Зато в страстях не меньше интереса.Почти весь ход судебного процессаНапоминает чем-то драмтеатр,Где впечатляет голой жизни фактор,Где гениаленИ бездарный автор.

Здесь каждую написанную рольДиктует непридуманная боль,Душою пережитая и плотью.Вот показует строгому суду,Отяжелив Жуанову беду,Все та же Худокормова Авдотья.— А чем еще могли бы подтвердить,Что он хотелГордеева убить?

— Как чем?! Да всем!..—Сомненья отметая,Заговорила простота святая:— Все помню. Я охолодела вся,Когда кровища потекла по рожам.Я, говорит, стал тихим да хорошим,А быть хорошим мне с гобой нельзя.Нет, говорит, что будет,Знать не знаю,Прикокну и навеки закопаю.

Будь прокурорИсторик и психолог,Он приподнял бы выше тайны полог.В пример тому свидетельницу взятьС одним дефектиком правосознанья.Когда она давала показанья,Ей виделся ее драчливый зять.Так друг мой,Представляемый двухлицым,Как в сказке,Становился Черным принцем.

У жизни есть два плана:Есть первичныйИ есть вторичный,План метафоричный.Для всех законны оба, но когдаДва этих плана где-то совпадают,Второй, высокий, сразу отметают,Лишь первый остается для суда.— Вы подтвердите? —Прокурор — дотошно.Жуан в ответ:— Не помню, но возможно.

Жуана ранилРаной ножевойВопрос об отношениях с женой.И он представил, как жена и муж,Все растоптав, с враждой и неприязньюВ суде друг друга обливают грязьюИз всех лоханей и всех грязных луж.— Боюсь, что подменю с дурным азартомИсторию душиСлучайным фактом.

Стол прокурораИз дубовой плотиОт моего стола стоял напротив.Тот прокурор, в суде не новичок,Когда Жуан ответствовал вот этак,Чуть оживлялся при его ответахИ на бумагах проставлял значок.Те впечатленья чисто человечьиСказались послеВ прокурорской речи.

В виду имеяЛишь реальный план,Сказал он, как опасен хулиган,Какое зло приносит честным людям,А обществу и нравственный урон.— История души?.. Нет, мы законПроклятым прошлым ослаблять не будем.Нельзя же нам за каждую волну,Как за морской прилив,Винить луну!

Связав проступокС донжуанским списком,Назвал он ревностьЧувством подло-низким.— А если бы за женщин в списке том,Когда у тех пошли с другими встречи,Наш подсудимый стал бы всех калечитьВ своем негодовании святом? —Мы даже вздрогнули,Вопрос лукавыйОшеломил картиною кровавой.

Мечтал я втайне,Что Жуану с ходуСвоей защитой принесу свободу,Но прокурор ослабил тезис мой,Оставил только при надежде слабойПеременить ему статью хотя быНа сто десятую со сто восьмой.Статьи, повышенные номиналом,По кодексуНисходят к срокам малым.

Я начал:— Уважаемые судьи,За все, что вам скажу, не обессудьте,В пристрастии моем не будет лжи.Здесь в незавидной роли хулигановПравопреемник прежних донжуанов,Но с новой биографией души.Историю, когда она подвижна,Судить не надоЗапоздало книжно.

Мы к новомуС поспешностью возможнойВсегда подоспеваем с меркой прошлой,Когда у жизни меры новый спрос.Так, как в семье:Пока слезам уступимДа милому сынку обновку купим,Сынок, глядишь, обновку перерос.Здесь можно все жПредвидеть вещи выброс,Законы же не пишутся на вырост.

Был Дон-ЖуанВ далекие годаВполне достоин нашего суда,Но не теперь, когда любовь и верностьОн оценил превыше многих благ.Так что же вскинуло его кулак,Неужто только ревность?Нет, не ревность,Непьяный выпад,Не слепая месть,А подлостью поруганная честь!

О, наша честь!Не в ссоре на пирушкеПогиб поэт, невольник чести, Пушкин,Великий ум, отец большим умам,Магической поэзии создатель,Любви и красоты законодатель,В грядущее путеводитель нам!А Пушкин оценил пределом злогоВсего одноДантесовское слово!

Да, есть закон,Но есть у миллионовАвторитет неписаных законов,Которые нас испокон пасут.Приспело, чтобы с уголовным вместеСуществовал забытый кодекс чести,Точней бы стал товарищеский суд.— Дворянские замашечки!.. У нас-то?!— А чем мы хуже всякого дворянства!

Хоть в чувствахЛюди разной глубины,В делах любви и чести все равны,К тому же, уважаемые судьи,У Дон-Жуана больший повод был,Чтобы явился гнев его и пыл,По форме грубый,Искренний по сути.Его вину с оглядкою назадНе ставьте в старыйДонжуанский ряд.

Блеснул я,Как положено поэтам,Таким психологическим курбетом:— Мой подзащитный человек не злой,Скажу вам более, такую личностьСтрашит не наказанье, а публичность,Тюрьма — укрытье, лишь бы с глаз долой.—Суд хмурился, но думал я, однако,Что переплюнулСамого Плевако.

Сел Дон-Жуан,А не Вадим Гордеев,Которому за все, что он содеял,Ответчиком сидеть бы надо здесь.В том факте, уважаемые судьи,Что так жестоко их столкнулись судьбы,Такая же закономерность есть,Как в данном спореИстинного с пошлым,Как будущегоС незавидным прошлым.

Искал яАргументы веские:— Его грехи для бога детские,Ребяческие страсти не разврат…—Связать я тщился порванные нитиВ догадке той, что сам, как сочинитель,В Жуановой судьбе был виноват.Суды же в качестве авторитетовДо сей порыНе признают поэтов.

Во время речи,Мне казалось, веской,Глядел я пристально на стол судейский,Но обращал свой взгляд и на скамью,Где Дон-Жуан, разъединенный с нами,Сверкая потеплевшими глазами,Чуть удивляясь, слушал речь мою.Должно быть, прежде полагал он вчуже,Что думал я о немНамного хуже.

Ему смягчалЛица суровый очеркВолос подросших темный козыречек,Торчавший над его открытым лбом.Он выглядел в каком-то свете новом,Когда, после меня, с последним словомРастерянный стоял перед судом.— Что ж, отвечать готов и за прохвоста!Я доверяю вам…—Сказал он просто.

Мечтал я все-такиИ верил даже,Что Дон-Жуан уйдет со мной без стражи,Но мне звучат знакомые слова,Ведущие к суровому пределу:«Суд оглашает приговор по делу…»А подоплека слов уже нова,Особенно в результативной части,Где под конецИтожатся несчастья.

Нет строже фраз,Прочитанных судьей,Чем фраза «руководствуясь статьей»,Что прозвучала, как «прощай свобода».Так судьи, несмотря на пафос мой,Статьи придерживаясь сто восьмой,Жуана осудили на три года,В колонию, туда,Где быть бы живу,Не строгого, а общего режима.

Жуан отвесилЧуть ли не поклон.Готовый к худшему, подумал он,Что суд ему явил большую милость,Меж тем раздался в тяжкой тишинеВздох, резко резанувший сердце мне:— Когда же в мире будетсправедливость! —То не сдержала горя и обидыВлюбленная душа Аделаиды.

Когда-нибудь да будет,Боль-то в том,Что будет не при нас, уже потом,Уже потом, потом, потом, когдаКорысти всякие в былое канут,Когда своим сознаньем люди станутВсе членами Верховного Суда.Виновному, когда все это будет,И полминуты лишнейНе присудят.

Все так и будетПо любви и страсти,Но после нас, без нашего участья.Как ни печально, мы признать должныВсю диалектику всего судейства:Законы достигают совершенства,Когда они почти что не нужны.И правосудье будет совершенней,Когда уже не будет преступлений.

Песнь шестая