Искушение - Юрий Бондарев

— Я готов слушать вас дальше, — проговорил Дроздов с превышенной заинтересованностью податливого собеседника. — Вы даете нашим отношениям захватывающие определения. Только какова же цель ваших определений и вашего разговора?

Свет от торшера падал на ее маленькую голову, величественную, воронено-черную, со старомодной ниточкой ровного пробора, на ее лицо, смуглое от наложенного тона, с темными усиками над властным ртом, оно было несколько даже печальным.

Ее полная грудь под тесным платьем дышала ровно, очень заметная гордой выправкой уверенной светской женщины. Немного погодя она сказала снисходительно:

— Вы чудак, честное слово.

— Благодарю вас за своевременную информацию.

— Именно так, мой милый зять. Вы фавн, самец, неврастеник. Как все мужчины. И — дилетант. Всё вместе. Я, конечно, предупреждала об этом Юлию. — Она посмотрела на него с укоризной уставшей от человеческих глупостей провидицы. — Советы детям не дают им права не ошибаться. То есть — не дают абсолюта непогрешимости. Вы меня поняли?

— Ни слова. По-моему, вы погружаете меня в какие-то сложные намеки, где сатана ногу сломит, простите за некоторый кулёр локоль.

Она изобразила на лице оскомину скуки.

— Ради всего святого, не надо кулюр локолей, у меня так болит голова. Вы не ревнуете верную жену после многих лет не омраченной подозрением жизни? Вы — гений наивности, мой милый зять. Неужели вы не знаете, от чего зависит хрупкое счастье современной семьи? Мы ищем всегда врага, а враг сидит в нас самих.

— Что за абракадабра, Нонна Кирилловна! Ничего не понимаю.

— Да что уж понимать! — Она выпрямила глубоким вздохом массивную грудь. — Если уж вы изменяете жене, то делайте это так, чтобы никто не знал. Иначе вы становитесь, дорогой зять, наемным убийцей, подкупленным самой наивностью.

— Убийцей? Великолепная формулировка!

— Да, убийцей согласия и любви в своей семье. Если угодно — даже палачом своего счастья. Такие женщины, как Юлия, под ногами, милый зять, не валяются. Так вот что я хочу сказать. Я хотела бы, чтобы некоторое время Юлия пожила у меня, чтобы девочка успокоилась. А потом — видно будет.

Ее низкий голос звучал густо, играл снисходительными оттенками, жилистые пальцы утвердительно постукивали по подлокотнику, а черные с фиолетовым холодком глаза испытующе охватывали Дроздова с головы до ног. Она помолчала и добавила:

— Юлии необходимо успокоить нервы. Это и в ваших интересах.

— Она сама хочет? Или это ваш совет? — спросил Дроздов, оценивая, однако, в нелюбви тещи достаточное умение владеть собой в общении с ним, наивным в семейных недоразумениях зятем.

— Этот совет — мой, — сказала она без промедления. — И повторяю: в ваших интересах.

— В каких именно?

Она засмеялась басовитым смехом, надменно изменившим ее лицо.

— Перебеситесь, дорогой, если не прошел такой черед в вашей жизни. Только не выливайте эту грязь разврата на мою дочь, — проговорила она и встала с неподпускающим достоинством, статно обрисованная платьем, и, стоя в позе совершенно владеющей своими чувствами королевы, прибавила тоном вынужденной неприязни: — А вообще-то, Игорь Мстиславович, лучше бы вам разойтись. Вы слишком полярные люди, милый вы мой перспективный ученый. И вам, и Юлии станет легче. По моему, вы сейчас поклоняетесь одной идее. Как человек меняет старую одежду на новую, так и человеческая душа, отказавшись от старых привычек, выбирает новые… Это ваша заповедь, вероятно.

— Мне хорошо известно, что исковерканная Библия — неиссякаемый колодец расхожих банальностей! — с веселым бешенством возразил Дроздов. — Тем не менее слушать пошлости я не хочу. И более того — не хочу и не разрешу, чтобы кто-то вмешивался в нашу с Юлией жизнь.

— Я не «кто-то», а мать своей дочери, а дочь моя имеет несчастье быть вашей женой! — выговорила Нонна Кирилловна, оскорбленно отклоняя назад вороненую голову, и мужской голос ее стал металлическим. — Только теперь я представляю, как невыносимо Юлии тяжко с вами! Какой это нонсенс — ваш несчастный брак! И вообще: как вам, мужчине, не совестно! Впрочем, чем вам совеститься? У вас этого аппарата нет!

Дроздов поднялся, невежливо заложил руки в карманы.

— Я прошу вас уйти, Нонна Кирилловна, — проговорил он вполголоса. — Я буду благодарен, если вы уйдете. Не дожидайтесь, когда я наговорю вам грубостей. Все прощаю я только Юлии.

Она вскрикнула шепотом:

— Вы прогоняете мать вашей жены?

— Предполагайте как вам угодно, — сказал Дроздов. — Прощайте. И постарайтесь пока не приходить к нам. Мне будет вас неловко видеть. Вас проводить?

— И не вздумайте, грубиян! Я знаю, где выход! Да вы мучитель, вы аморальный тип! Теперь я все поняла! Вы просто мучитель моей дочери!..

Он вышел в соседнюю комнату, остановился у окна, глядя на вечерние снежные крыши, на фонари в пролете улицы, на поблескивающие спины редких машин, и одновременно слышал, как торопились прочные шаги в переднюю, мстительно шуршало платье, потом хлопнула дверь — и наплыла из передней облегчающая тишина.

«Познание — крестный путь человека, — думал он со злостью, ходя по комнате и вспоминая ядовитую фразу Нонны Кирилловны: «Какой это нонсенс — ваш несчастный брак!» — Наш брак? Ах, страсть? Она давно перестала быть основой жизненной силы? Но что же между мной и Юлией? Сумасшествие? Несчастье? Несовременно и современно и то, и другое. Современно третье, четвертое и пятое… «Как вам, мужчине, не совестно?» Вот оно, архаичное и прекрасное понятие, наконец-то! Да, совестно, за себя, за то, что ради мира с ней готов считать себя виновным во всех грехах. Что это — страсть? Порок? А что есть две половины человечества, не способные понять друг друга? Нет, все мы наемные убийцы самих себя, глупостью подосланные, подозрением, злобой…»

На следующий день Юлия сказала равнодушно: «Нам нужно друг от друга отдохнуть», — взяла Митю и ушла к матери, оставшись жить у нее на две недели. Но самое запомнившееся было не эта разлука, не одиночество в опустелой квартире, без жены и сына, а их возвращение на три дня, как бы случайное, внешне чересчур оживленное, радостное, с визгом и смехом Мити в передней, заметившего у стены купленные отцом финские лыжи. Когда же она бросилась к нему, подставляя, как в молодости, губы, он снова почувствовал запах духов и вина и со страхом увидел вблизи ее бледное, похудевшее лицо с морщинками под глазами.

Глава девятая

— Позвольте, позвольте…

— Что позволить?

— Есть ли отличие законов природы от законов науки? Ась?

— При чем это твое «ась»? Все похохатываешь? Все ерничаешь?

— Разумеется! Время изменило все законы. Снег выпадает и в июне, нравственность лишается искренности, невинность — в пятнадцать лет. Талант стремится к симметрии. И губит себя, наука ползет к ненаучности… и тоже — мордочкой об асфальт.

— Отец честности! Герой добра! Рыцарь совести! О чем ты? Пожалей ты нас хоть капелюшечку!

— Дурак я, что ли? Кого жалеть?

— Гомо героикус! Пожалей маломощных!

— Беззастенчивую посредственность или — посредственность до непозволительности? Короче, если не произойдет бунта в науке, она взорвется сама, как мыльный пузырь, погибнет. И все мы с ней, племя бездарностей!

— Прекратите!..

— Это типичный чиновничий окрик? Ась?

— Я говорю: перестаньте петь лазаря. Критика — роскошь, а мы не так богаты.

— Критика — это первая леди раздражительности — вот кто она! Отнюдь не писаная красавица, а страшилище! Поэтому дешево она стоит на панелях.

— Откуда атака? Достойна ли она ответа? Откуда эти злые накопления? Критика, провокация и клевета — какого колена они родственники?

— Ась? Тысячу извинений, я в туалет… Мой ответ — за мной.

— Не искушай меня без нужды… Не помню слов, но романс восхитительный. Там есть пронзительные слова: «очарованье прежних дней…» Помните? Эдакое любовное, ностальгическое…

— Очарованье? Весьма трогательно! Любовное? Весьма душещипательно! Весьма! Рыдаю!

— Над чем, позвольте?

— Как только богатство и власть стали главной целью нынешней цивилизации, сильные мира сего подвергли человечество смертельному искушению. И тут ваш романс спет. Готовьте катафалк, а не строительство любовных беседок.

— Что-что-что? Оставьте гибель человечества для нервных аспиранток, хе-хе! Давайте спустимся на землю. Скажите: а самоубийство — тоже искушение? Вы слышали о веревке в «дипломате» Тарутина?

— Я говорю обо всем человечестве. Бог дал ему в одинаковой мере и разум, и вожделение, и жадность как искус и наказание. Сначала был искус полов. Так сказать, любовь. Или — желание, страсть, либидо. По Библии — Адам и Ева этому начало. А потом через тысячи лет… Искус властью, атомом и деньгами.