Ты или никогда - Малин Кивеля

София берет ребенка, так резко, что одеяла падают на землю. Она прижимает малышку к плечу, укачивает, баюкает. Свинка лает.

— Она плакала, — говорю я.

Свинка лает, лает. София баюкает ребенка. Поет. Во дворе. Я захожу в дом. Сибилла в темноте бледная, как манекен.

И в самом низу коробки, ничего такого священного в этом нет, достать проще простого, кто угодно пусть достает. На ночь, конечно, а что потом? Можно оставить на столе, пока не рассветет, а после и с этих пор навсегда — хранить сверху в коробке, положить поверх всего прочего пыльного, какая разница, фото как фото, ничего особенного.

14

У меня есть пара ботинок. Утром я их надеваю. Погода хорошая, вот уже несколько недель она стабильна. Воздух, конечно, влажный, мартовский, но на земле ни намека на лужи.

Зернистый снег, сухой лед.

Солнце.

Я подхожу к остановке, подъезжает трамвай. Я сижу в трамвае, чувствую его движения. Они обычные, трамвай кренится. Сегодня перед палаткой нет очереди, нет красных гирлянд и шапок, все обычное, испачканные сажей кулаки. Лишь он играет, сидя на своем ящике, дым медленно поднимается над верхушкой палатки. И его зовут Петр, так он вскоре мне скажет. Но сначала я выхожу из трамвая, там, где всегда, прямо перед остановкой, где сугроб. Я прохожу через тепловую завесу у входа, покупаю кофе — обычный кофе в бумажном стакане, большом и зеленом, над которым поднимается пар. В самом универмаге мне делать нечего. Останавливаюсь, теплый воздух в лицо. Может быть, я жду. Чего-то жду, одно мгновение. Кофе обжигающе горячий, остывает медленно. Я пью его, люди спешат и толкаются, из цветочных лавок доносится аромат лилий, гербер, холодных — воздух насыщен ароматом до предела, я выпиваю весь кофе, до последней капли. Снаружи все время, если прислушаться, звуки музыки. И слова. На английском, ломаном.

If you can’t come aroundat least please telephonedon’t be cruelto a heart that’s true

Мужчина, сидящий на футляре, костяшки пальцев в саже, рваное пальто, черные волосы, не слишком чистые, спина подергивается и раскачивается, как в танце.

Но все это вперемешку с другими звуками — скрипом трамваев, шагами разных ботинок по полу, дети, люди, собаки, двери, объявления из динамиков, оберточная бумага, кофейные аппараты, прогулочные ботинки, сапожки (и ни одной пары резиновых сапог).

Если не можешь прийти ко мне, будь добра, позвони, не будь жестока к правдивому сердцу.

(Позвони в телефонную будку на Чинаборгсгатан.)

Oh please just forget my pastthe future looks bright ahead[24]

Совсем скоро я подойду к палатке.

И он скажет, что его зовут Петр. Совсем скоро. А я.

Но сначала.

Каштаны, оплата, двое мужчин, дырявые рукава, сегодня без золотой скульптуры, без женщины с блестками, простуда.

Скорлупа прочь, ем стоя.

А он поет, уже другую песню.

It’s now or nevercome hold me tightkiss me my darling (или kill me,неразборчивый выговор)be mine tonighttomorrow will be too lateit’s now or nevermy love won’t wait[25]

Иду к палатке.

Он видит меня.

Выводит высокую ноту до конца.

И умолкает.

Посреди песни.

— Привет! — выкрикивает он, по-русски.

(Позже проверяю со словарем.)

Он продолжает сидеть, обняв аккордеон.

— We meet again.[26]

Он кивает.

Потом смотрит вниз, на мои ступни.

— Is no cold in shoes like that?[27]

Смеется.

— Sit,[28] — говорит он, указывая широким жестом непонятно куда. Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому продолжаю стоять.

Он протягивает руку с испачканными сажей костяшками.

— My name is Pjotr, — произносит он. — And you?[29]

Я открываю рот и чувствую, как в него дует ветер.

Называю свое имя.

Не знаю, слышно ли его.

Воздух большой.

И транспорт вокруг.

Он снова смотрит на мои ботинки и спрашивает:

— Where are you going?[30]

Я отвечаю, что иду домой.

— I can drive you,[31] — говорит Петр.

Он бросает сигарету на землю, топчет.

Кивает в сторону палатки. Идет туда вместе с аккордеоном. Слышится объяснение, русские слова. Может быть, смех. На Кузнецах сидят восемь безглазых голубей. Глаза прячутся в глубине распушенных перьев. Петр возвращается, без аккордеона. Он берет меня за локоть.

— Come.[32]

Мы переходим улицу, трамвайные пути, проходим последний отрезок Александерсгатан, чуть вверх. Он идет впереди. Мы останавливаемся у светофора.

Он спрашивает, где я живу. Я называю адрес. Он звучит отчетливо. Как чужой. Может быть, неправильно. Загорается зеленый. Мы переходим улицу Маннерхеймвэген, и Петр сообщает, что знает, где это, что это недалеко. Можно было бы пешком, если бы не это — он снова смотрит на мои ботинки, как будто с трудом сдерживая смех. Мы идем дальше. Вверх по склону, мимо окна, в котором стоит корова из жестяных банок. Мимо красивого свадебного магазина с красивой невестой в красивой фате. Потом вниз. У Петра нет шапки. Когда шел дождь, на нем была шапка, а теперь нет. Хотя сейчас в ней был бы толк. Может быть, она заплесневела. Мочки его ушей покраснели. На них белый пушок.

Густой.

Мягкий.

Мы останавливаемся на середине Фредриксгатан, там стоит автомобиль, он белый.

— Voilà madame.[33]

Он достает лом и принимается открывать дверь машины. Я жду, стоя на тротуаре. Наконец ему удается. На месте ударов, у ручки, содрана краска, из-под белого виднеется серебристое. Он распахивает дверь передо мной.

— Пожалуйста!

Но перед тем как я забираюсь в машину, он проскальзывает внутрь, через ту же дверь, мимо меня и рычага переключения скоростей, чтобы занять водительское место. Он трет руки одна о другую и показывает мне: садись.

Садись.

Дрожит. Я сажусь. Сиденья в коричневую полоску. Изнутри на поверхность просачивается холодная влага. Петр поворачивает ключ. Ничего не происходит. Поворачивает снова. Машина кашляет.

— Черт возьми!

(Позже проверяю в словаре.) Он пробует снова. Сильно давит на педаль газа, несколько раз, давит еще. Ему приходится повернуть ключ семь раз, постоянно давя на педаль, и машина, наконец, заводится. Он давит на педаль так, что угарный газ вырывается наружу.

— Yes!

Он снова смеется, очень громко. На лобовом стекле болтается красная елочка, пахнет глинтвейном. На стенке бардачка фотография девушки без блузы.

— Oh, excuse me,[34] — говорит он со смехом. Срывает фото и бросает на пол. Включает радио, оно шипит, посылая космические сигналы. Но потом, где-то там, на заднем плане кто-то поет, одиноко, в прокуренном баре.

— Элла, — говорит он.

Город сделан изо льда. Мы едем в обход по берегу и снова поворачиваем на Маннерхеймвэген, стоим у светофора, который отражается во льду. Когда мы проезжаем мимо палатки, Петр опускает стекло в окне и сигналит:

— Привет, Женя, Костя!

Из входа в палатку высовывается рука, машет. Большое бородатое лицо.

Петр смеется.

— My friend Zjenja think I should only sing Russian songs every day, to get more money. Finns have an odd relation to Russia. They hate the Russians but they love the food and the music and the temperament and all the time they boast about their place between east and west.[35]

Петр говорит и курит, стряхивая пепел в окно.

— But I refuse. I am no national doll. You know, like a matroshka. I love Elvis and I play Elvis. I am the Elvis of Peterburg.[36]

Он смеется и разводит руками, на секунду отпуская руль.

— It’s true, I won competition.[37]

Все еще холодно. Пар дыхания не согревает, ложится изморозью на окна. Может быть: розами.

— One song a day, I said to him. One traditional Russian song, for my friend Zhenja. No more.[38]

Он достает сигарету.

— Do you smoke?[39]

Я киваю.

Он зажигает сигарету одной рукой, второй еле удерживая руль. Мы едем по булыжной мостовой. Я выкуриваю сигарету целиком. Пепел падает на сиденье, прожигая дыру в обивке. Я ничего не говорю.

В окне моей кухни свет. Это хорошо видно, так как солнце, светившее некоторое время назад, уже не светит, уже вечер, и все снова укрыто полумраком.

— You have someone waiting?[40]

Петр улыбается.

Я отвечаю «нет».

No.

You forgot your lamp?[41]

Yes.

Он смеется. Умолкает.

Я думаю о пеларгониях.

Забываю, что стою там.

У меня мерзнут руки.

— Well, Aija, — говорит он.

Goodbye.

Или:

Good night.[42]

Или, как он сам сказал однажды: Спокойного сна.

Sleep well.

Еще вечер, но и ночь не за горами.

Уже темно. В этой стране, в этом городе.

— The same to you.[43]

Эти морщины, когда он улыбается, он уже не молод. Уходит, не оборачиваясь. Вниз по улице, будто насвистывая.