Пора ехать в Сараево - Михаил Попов

— Приспичило, охальник!

— С добрым вас утром, Василий Васильевич, — хрипло–ватее, чем обычно, произнес Евгений Сергеевич в хребет развернутой газеты. «Утро России» сложило крылья

и легло на правый бок. Показалась довольная (чем?) генеральская физиономия.

— А-а, господин Корженевский, что вас заставило в такую рань? Ведь вы, творцы и служители искусств, любите об эту пору как раз поспать. Не желаете ли свежую газету? У меня большой выбор. И «Биржевые ведомости», и «Русские».

— Мне нужно с вами поговорить.

— Представьте, мне с вами тоже.

— Зоя Вечеславовна все еще больна…

— Очень и искренне сожалею, но разговор у меня не к

вашей супруге, а к вам.

Евгений Сергеевич мимолетно коснулся воротничка своей

сорочки, ему было неприятно осознавать, что он не в

галстуке.

— Ко мне?

— Именно и да. Помните наш спор недельной примерно давности? Ну, в день прибытия. Спор о том, какие последствия возымеет Сараевское преступление, помните?

— В общих чертах, — сухо сказал профессор.

— Я эти черты позволю себе вам напомнить. Безжалостно напомнить. Вы утверждали, и с апломбом, что грянет вскоре после выстрела не что иное, как всеевропейская война. Не так ли?

— Возможно.

— Не возможно, а именно так. А вот взгляните, что пишут сегодняшние газеты, — генерал уверенно зашелестел широкими листами, — это «Русское слово». «Несмотря на усилия министра иностранных дел Австрии графа Берхтоль–да, отчасти поощряемого германской дипломатией, Дунайская монархия не проявляет признаков агрессивности. Франц — Иосиф отбыл из Вены в свою резиденцию в Ишл. Военный министр Австро — Венгрии генерал Кробатин и начальник австрийского ландвера отправились в отпуска. Также поступили и начальники венгерских гонведов». Ну, похоже это на близкое начало военных действий? Евгений Сергеевич еще раз поправил отвороты своей рубашки, но ничего не сказал.

— «Председатель совета министров Венгрии граф Иштван Тиса выдвинул свои весьма убедительные соображения об опасностях, которыми были бы чреваты военные действия против Сербии, а также захват ее территории».

— Чего вы от меня добиваетесь, генерал?

— Ничего особенного. Я хочу лишь, чтобы вы признали свою ошибку.

— Но у меня к вам дело, никоим образом не связанное с большою политикой. Дело сугубо частное.

— Давайте подобающим образом покончим с большою политикой, и я в полном вашем распоряжении в частном смысле.

Помявшись на месте, Евгений Сергеевич прошелся туда–сюда. Ходить было неудобно — мешала высокая трава.

— Что ж, Василий Васильевич, я должен констатировать, что на настоящий момент мой прогноз выглядит малосбывшимся. На настоящий момент. — Тут был вознесен профессорский палец. Генерал улыбнулся.

— Умному достаточно, как говорят римляне. Можно теперь перейти и к вашим делам.

— Они не только мои, они касаются всех. В той или иной

степени.

Шелест складываемой газеты.

— Зоя Вечеславовна хочет получить свою часть наследства. Причем получить немедленно, да?

— Вижу, что нам почти нечего обсуждать, вы полностью в курсе дела.

— Да, в курсе. Как тут не быть. А обсуждать есть что, дорогой Евгений Сергеевич. Как это, например, можно требовать часть наследства еще при живом Тихоне Петровиче? Это пахнет несколько дурно.

— Прошу вас, оставьте проповедническую кафедру. Вы не хуже меня знаете резоны Зои Вечеславовны. И мои. Ей были обещаны дядей, Тихоном Петровичем, деньги, достаточные для покупки квартиры за границей. Ее уступка заключается в том, что сумма эта будет вдвое меньше доли, на которую Зоя Вечеславовна могла бы претендовать по закону и здравому смыслу. Спешка же, которую вы изволите осуждать якобы с позиций самой высокой морали, продиктована тем, что открылся очень выгодный заграничный вариант. Убежден, что Тихон Петрович, узнав, что есть возможность столь удачно устроить судьбу своей ближайшей родственницы, не стал бы медлить. Лично я тоже не вижу, почему бы не решить это дело немедленно, раз предварительная договоренность вполне достигнута.

— Но Тихон Петрович давал, насколько я понимаю, свое согласие, находясь в здравой памяти и твердом рассудке, а сейчас он без сознания.

— Но ведь у него бывают периоды довольно длительного просветления!

— И кроме того, — генерал самоуверенно зевнул, — насколько мне известно, нужной суммы у Тихона Петровича все равно нет.

— Но ведь можно кое–что безболезненно продать.

— Что, например?

— Ну-у, хотя бы ту березовую рощу, что за старой мельницей.

Василий Васильевич всплеснул руками, будто только и ждал, что этой проговорки собеседника.

— Вот это дело! Никакого другого способа, как только разбазаривание не вами нажитого, вы не видите. Краска начала проступать фрагментами на лице профессора. Что–то было угрожающее в этом процессе. Генерала это ничуть не испугало.

— Вот вы с Зоей Вечеславовной и показали свое истинное лицо. Продать, что только возможно, и бежать за границу.

Профессору очень хотелось вспылить, но он сдержался, он не мог себе позволить открытой ярости. Он знал, что супруга очень его не похвалит за прерванные переговоры. Не до амбиций. Он решил против демагогии выставить логику.

— Никак не могу понять, Василий Васильевич, в чем смысл вашего противодействия. Ведь для вас прямая выгода в том, что Зоя Вечеславовна соглашается на уменьшенную долю. Ведь в конце концов вы останетесь здесь полным хозяином. За вычетом какой–то рощи. Вы ведете себя неразумно.

Генерал немного помрачнел. Сам того не ведая, профессор задел очень неприятную струну в его душе.

— А я, Евгений Сергеевич, если честно сказать, так и не слышал собственными ушами обещаний Тихона Петровича. Все больше со слов Зои Вечеславовны. Не успевшая полностью схлынуть краска начала снова подниматься по щекам профессора.

— Вы спросите хоть Марью Андреевну. И вообще, как вы можете…

После этого надо было уходить. Евгений Сергеевич развернулся и через плечо добавил:

— Выражает сомнение в чужих правах тот, кто и в своих собственных не слишком уверен.

— Представь себе, Настенька, стою я в розовой гостиной, схватившись вот так рукою за каминную доску. Правой рукою. — Афанасий Иванович поднял названную конечность и подозрительно осмотрел.

— И что же? А левой что вы делаете?

— Левой? У меня удушье, я пытаюсь освободить горло. Ты же знаешь, у меня полнокровие. Нечем дышать.

— Что же вы замолчали? — испуганно спросила девушка. Испугало ее выражение дядюшкиного лица. Оно сделалось отсутствующим, словно сознание Афанасия Ивановича куда–то провалилось. Потревоженный резким вопросом, дядюшка вернулся в себя. И продолжил говорить:

— И в гостиной какие–то люди, люди. Двери распахнуты… Люди эти размытые, но враждебные, ощутимо враждебные. Рты их раскрыты, надо полагать, они кричат что–то, но мне не слышно что. Уши забиты как бы звенящей ватой. И удушье, удушье… И страшно. И вдруг из этой беззвучно орущей толпы выходит…

— Фрол?

Афанасий Иванович замер на мгновение, а потом тихо и

нехорошо засмеялся.

— Откуда ты знаешь, Настенька? Впрочем, что я спрашиваю, это же все могут знать, все видели.

— Так это и правда был Фрол?

— Почему «был»? Будет! Все как давеча показывалось. Полезет за ножиком за пазуху. Достанет, занесет…

— А дальше?

Рассказчик заерзал на месте, заныл, лицо его исказилось, будто открылась внезапная внутренняя боль.

— Как же можно спрашивать, Настенька?! Кто же может знать, что будет дальше?! Никто не может! Кроме того, нет никакого смысла знать это, никакого! Настя, кажется, поняла, что имеется в виду, судя по тому, как она прижала ладони ко рту. Афанасий Иванович был не в силах далее говорить, да и рассказано было, пожалуй, все, что можно было рассказать.

Установилась, естественно, тишина. Она длилась, неуловимо образовывалось в ней какое–то содержание, и через некоторое время его смысл и вес стали таковыми, что с ними нельзя было не считаться. Тишина наполняла не одну лишь Настину комнату. Через щель, образованную неплотно прикрытой дверью, она сообщалась с общей тишиной дома. Границею ее были внешние стены двухэтажного здания. За ними продолжалась обыденная жизнь звуков. Шелестели яблони, позванивала коса, топор крушил чурбачки для растопки самовара, постанывал колодезный ворот. И вдруг в самом сердце тишайших хором совершилось шумное предательство. Заголосили часы. Те самые, с каминной полки в «розовой гостиной». Соответствующая восьмому часу утра легкомысленная бошская мелодия безбожным образом издевалась над молчанием старика и девицы. Самое неприятное и непонятное было в том, что звук этот был слишком громок. Ненормально громок. Настя хорошо знала, что до ее комнаты звуки из «розовой гостиной» никогда не долетают. Афанасий Иванович думал о другом. О чем — покажет дальнейшее развитие событий.