Мойры - Марек Соболь

Вчера почти всю ночь просидела с Клото. Бабские разговоры за жизнь. С момента нашего знакомства минуло немало времени, но я до сих пор не могу ее раскусить. Общение между нами взаимовыгодное — обмениваемся по бартеру образом жизни и темпераментом. Я подсовываю ей книжки, хорошую музыку, а она отстегивает мне от своей неисчерпаемой энергии и твердости духа. Она обладает какой-то врожденной мудростью, о самых тяжелых моментах своей жизни рассказывает предельно откровенно и с юмором, возносясь над своими врагами и собственными изъянами. Клото это умеет, а я нет. Не знаю, чего мне не хватает. Подозреваю, ее простоты. Я замороченная, закомплексованная и жутко замкнутая. А в придачу у меня никогда не возникало ощущения, что я оказалась на самом дне, что дальше падать некуда. У нее, похоже, возникало. Если человек такое пережил, он становится свободным, больше ему бояться нечего…

Сегодня начала новую повесть и опять не знаю, куда меня занесет, а подтолкнула меня к этому Клото. Руки зачесались, когда я впервые увидела, как она плачет. Не представляла, что она на такое способна. Мне немного совестно, я, идиотка, считала ее развеселой девахой, безбашенной, без тормозов. И в голову не приходило, как ей одиноко и как это ее порою должно доставать.

Под упаковкой шлюхи, под вульгарными манерами, боевой раскраской, грубой речью — под этим всем, возможно, таится запертый в клетке ангел, одинокий, отрезанный от нормального мира, ждущий, чтобы кто-нибудь хотя бы на минуту его выпустил, позволил перевести дух. А что скрывается в моей душе? С виду я — сама доброта, и профессия у меня подходящая, и переживаю-то я за своих пациентов… Как оценивают меня другие? Думают, наверное, что я отзывчивая, деликатная, это как бы само собой разумеется. Но какова я на самом деле? Что сидит там, глубоко, за семью замками? И что произойдет, выпусти я этого зэка на волю? Что было бы, если бы вдруг некому стало меня судить и никто бы от меня ничего не ждал, если бы я отважилась исполнить свои тайные желания, поддаться инстинктам, самым низменным, если бы мне было разрешено экспериментировать безнаказанно, если бы могла позволить себе что угодно, а потом одним взмахом волшебной палочки стереть это из памяти и знать, что никто, ни один человек об этом не узнает? Может, я попробовала бы то, к чему прежде близко не подходила; может, захотела бы на один вечер поменяться местами с Клото, только на одну ночь, посмотреть, как оно на самом деле; может, решилась бы убить Старого Стервятника, или ограбить банк, или обрядиться в лохмотья и пожить месяц на вокзале, питаться тем, что найду в мусорных баках, стоять на коленях на тротуаре с протянутой рукой и по уши окунаться в людское презрение и милосердие. Может, благодаря такому внезапному освобождению я превратилась бы в чудовище либо обнаружила в себе невиданную чуткость.

У меня такое чувство, будто я всю жизнь тащусь по накатанной колее, пролегающей по приятным, но скучным местам. Хочется свернуть в сторону, наугад, просто бежать через поле, не заботясь о том, чтобы куда-нибудь добраться, узнать, какое счастье брести по бездорожью, спотыкаться о камни, переживать радости и муки бродяжничества. Кто знает, на какие сокровища можно наткнуться в том открытом поле. По дороге, по которой я сейчас шагаю, прошли уже бесчисленные толпы, люди утоптали тракт. Оборачиваюсь, вглядываюсь в их лица: цель их не интересует, был бы удобен путь. И не удручает их мысль, что конечный пункт для всех один.

25 августа

Проснулась очень рано, радостная, полная энергии, ведь это мои первые два выходных подряд за долгое время, да еще и солнце светило так весело! И затеяла я большую уборку. Старого Стервятника не было, я открыла окна настежь и давай пылесосить, натирать полы, даже окна вымыла. Управилась еще до одиннадцати и понеслась на площадь. Знаешь, как я люблю делать покупки, когда в перспективе два свободных дня и можно насочинять столько интересной еды. Не забуду наши сказочные обеды в конце месяца — в кошельке последние десять злотых, и тем не менее всегда удавалось соорудить такие блюда, которых не постыдился бы опытный шеф-повар. Чудо-обед на последние десять злотых, кое-кому и за сто такого не приготовить.

Сегодня в моем кошельке было немножко больше, я почти бежала, голодная как волк, до уборки я выпила только кофе. Мне уже чудились вкуснейшие салаты и увесистый кусок мяса на два дня — в первый день обжаренного с овощами, во второй порубленного и полчасика потушенного в провансальских приправах.

Давно я не была такой веселой и бесшабашной — тут что-то купила, там поторговалась, здесь покрутила носом, заскочила на минутку в «Алхимию», перецеловала приятелей, лечивших похмелье утренним кофе, и полетела дальше. Под конец купила у Ванды большой букет полевых цветов, соленых огурцов и два пива. Совсем рехнулась — хорошо, что не взяла с собой больше денег, а то спустила бы все.

После всех этих пробежек, разговоров, впечатлений домой шла не торопясь, размеренным шагом, с цветами в одной руке, с пакетами в другой и соленым огурцом в зубах. Разглядывала город и людей вокруг, радуясь, что снова вижу так много красок, что снова могу улыбаться, и вдруг увидела сцену будто из какого-то безумного фильма: трагедия, доведенная до гротеска. Навстречу мне по противоположной стороне улицы шел Старый Стервятник — шел и постукивал по бордюру белой тростью, а перед собой толкал инвалидную коляску, в которой кто-то сидел — женщина; тело, будто скрученное в узел, лицо окаменевшее, неподвижное, худые как плети руки лежат на специальных подпорках. Двигались они медленно, исследуя каждый камушек, каждый столбик, — в таком же замедленном темпе обычно разворачиваются события в кошмаре. Двигались аккуратно, осмотрительно, словно альпинисты, одолевающие ледяную стену…

Выходит, он слепой…

А что это за женщина?

Меня бросило в жар. Потрясенная, я в какой-то оторопи приближалась к ним, а прохожие мчались своей дорогой, не обращая на этих двоих никакого внимания. Толпы стекались на площадь и рассеивались по переулкам, проезжали машины, кричали дети. Никто ничего не видел, хотя все смотрели и даже оглядывались, но не задумывались, лишь качали головой и шли дальше. Поравнявшись с коляской, я заглянула в глаза той женщине, и вмиг все внутри у меня заныло. В этих глазах был океан, в них били родники, пели птицы, в них была жизнь.

Представила себе ежедневный труд этого человека, труд в непроглядной тьме, все эти процедуры, которые я хорошо знаю, потому что не раз выполняла их в больнице, тяжкий каждодневный уход за женщиной, в которой было еще столько жизни, но ни капли способности позаботиться о себе. Торчала я там, на углу, и смотрела, как они удаляются, продвигаются вдоль улицы, и голову даю, следом за ними плыло сияние.

Бывают такие минуты в жизни, когда чувствуешь присутствие Бога, когда чудится, что разогнавшаяся было с очередным рассветом вселенная вдруг замирает и складывается в одну-единственную и прекрасную в своей ясности фигуру, и кажется, что только тебе и только сейчас позволено это увидеть. С этим ощущением я отправилась дальше, к дому. Казалось, все мои чувства невероятно обострились, словно кто-то прибавил звуку и четкости окружающему миру; я слышала, как шелестят волосы у проходившей мимо девушки, как плачет ребенок где-то высоко, на пятом, а то и на шестом этаже, различала снующих в траве жуков, улавливала шум собственной крови. Все вокруг трепетало и пульсировало, и внезапно захотелось прикоснуться ко всему, что есть вокруг, — понюхать траву, пощупать асфальт. Сбросила босоножки и потопала по шершавому тротуару, нагревшимся под солнцем трамвайным рельсам, потом по обочине, рядом с бордюром, там, где всегда скапливаются пыль, и песок, и мелкие камушки, они кололи мне ноги, и когда уже не стало сил терпеть, я свернула на газон, пошлепала по краю, и плевать мне было на застрявший меж стеблей мусор, огрызки, окурки, собачьи кучи, шелестящие бумажки. Я будто превратилась в один-единственный нерв, каждый миллиметр моих стоп требовал новых прикосновений и ощущений. Я старалась наступить на каждый предмет, который попадался под ноги, — на рваную пластиковую сумку, на жидкую грязь у тротуара, на смятую сигаретную пачку; я настолько ошалела, что валяйся там дохлая кошка или битое стекло, я бы и в это влезла. В конце концов добрела до Вислы, спустилась по ступенькам, бросила на траву пакеты с продуктами, уселась. Глянула на свои стопы — перемазанные, пыльные, вытянула ноги и подставила лицо солнцу. Вдруг мне страшно захотелось есть. Жевала хлеб, рвала его руками и закусывала колбасой, отгрызая от палки. Какой-то добрый человек хотя и посмотрел на меня странно, но все же помог открыть пиво. Это был, наверное, самый прекрасный завтрак в моей жизни, никогда еще еда не казалась такой вкусной. Потом я заснула в траве над Вислой, словно жизненная энергия, внезапно меня обуявшая, куда-то исчезла, и я стала сонной, отяжелевшей.