Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов

Наша армия оказалась на направлении главного удара немецких войск на Западном фронте, и из Чернигова штаб армии перевели в Гомель. Утром мы выехали в Гомель на грузовике; путь в 110 километров занял целый день. Сразу за Черниговом девушки из придорожных деревень и сел клали на обочину шоссе букеты полевых цветов и кричали проезжающим бойцам: «Возвращайтесь с победой!» На половине пути у машины сломался гук (шарнир карданного вала). У шофера оказался запасной, и мы занялись ремонтом, во время которого все время наблюдали за воздухом. По этой рокадной дороге беспрерывно шли машины, и «мессершмитты» с осиным жужжанием проносились над ней, постреливая из пулеметов. Именно поэтому на головах мы носили каски, надевая их прямо на пилотки, а от налетавших истребителей мы прятались за деревья у дороги. Часа через три ремонт был закончен, и к вечеру мы были в Гомеле, где часть политотдела разместили в здании НИИ лесного хозяйства.

Утром следующего дня нам выдали подъемное пособие по месячному окладу. Эти деньги я тут же отослал переводом к семье, но, как потом выяснилось, их Клавдя не получила: кто-то их ловко прикарманил. Мне выдали удостоверение старшего инструктора политотдела 21-й армии, а к вечеру на складе выдали наган (изготовленный еще в прошлом веке) и 14 патронов к нему. Теперь, с оружием, я чувствовал себя надежнее.

Поручения от руководства армии я получал беспрерывно и старался выполнить их точно и в самый короткий срок. На правом фланге армии немцы усиленно рвались вперед по старой Смоленской дороге, по которой наступал Наполеон. Они форсировали Днепр в районе Жлобина и Рогачева, но наши части контрударами отбрасывали их за Днепр. В одной из контратак был захвачен исправный средний немецкий танк. Мне было поручено проследить за отправкой его в Москву. Получив машину, я немедленно выехал на станцию Буда-Кошелево на линии Жлобин—Гомель и быстро нашел танк на опушке леса вблизи станции. Около танка были наши танкисты. Танк был исправен: немецкие танкисты бросили его, оставив внутри него застреленную овчарку и два тюка шерстяных тканей. Платформа была готова, наши танкисты по настилу загнали танк на платформу, и вскоре небольшой состав тронулся в путь.

На обратном пути в Гомель мы ехали мимо горящих домов, подожженных немецкими самолетами. Мы остановили машину, соскочили и побежали к горящим домам — помочь чем-то людям. Из одного дома выбежала девочка лет трех, а от дома не отходит. Немецкие летчики продолжают обстрел деревни. Я помню, как схватил девочку в охапку и побежал с ней на огородное поле с картошкой, положил ее между рядов и сам лег, поглядывая на небо...

Политотдел разместился в здании графа Паскевича в парке в центре города. В коридорах здания сидели бородатые, одетые в рваные штаны и рубахи вышедшие из окружения политработники, оружия у них не было. Все они были с большими воинскими званиями. Один из них окликнул меня: «Эй, старший политрук, принеси воды». Я оглянулся и вижу: сидит заросший мужик в синей рубашке, лапотках и домотканых штанах. Спрашиваю: «А кто вы?» — и слышу ответ: «Я бригадный комиссар» (фамилию я не запомнил, что-то вроде «Руденко»). — «Хорош, — говорю ему, — бригадный комиссар, преобразился в нищего человека!» — «Вот попадешь в окружение, так же поступишь». Я ответил ему, что с формой политработника не расстанусь и в окружении. На этом разговор кончился.

Когда мы выехали из Куйбышева, то войсками округа командовал генерал-лейтенант Герасименко, но в боевых условиях его скоро заменили. Одно время нашей армией командовал С.М.Буденный, и мне в Гомеле удалось его видеть в штабе армии. Глубоко уверенный в победе нашей армии, он своим спокойствием давал нам пример стойкости.

С батальонным комиссаром, призванным из запаса, нам дали задание отправиться в части, ведущие наступление в районе Жлобина, на правом фланге армии. Нашей задачей было вести разъяснительную работу среди бойцов, собирать немецкие листовки для сдачи в политотдел. В районе Жлобина на шоссейной дороге мы увидели наши танкетки-амфибии, подбитые в контратаке, рядом валялись трупы немецких солдат, лежали убитые бойцы-пензяки. У некоторых убитых бойцов в руках были наши гранаты. Пытаясь понять, почему они не взорвались, мы осторожно осмотрели их, и оказалось, что были они без запалов. Немецкие солдаты лежали в грязно-зеленоватых мундирах с четырьмя большими карманами, у некоторых при осмотре нашлись флаконы со спиртом и надписью «Жлобинское аптекоуправление». Около старой березы валялись остатки немецкой рации, а радистов захватили в плен. Оказалось, что радисты с березы давали целеуказание своим минометчикам, а наши артиллеристы из «сорокапятки» сбили их с дерева. Наши танкетки были подбиты из противотанковых ружей. У нас тогда в действующей армии еще не было таких ружей, впервые я увидел их только в боях под Москвой.

В сосновом лесу, близко к берегу Днепра, были огромные воронки от немецких бомб: немецкие летчики бомбили тылы наших наступающих частей (это были части 117-й Куйбышевской дивизии). Воронки были так велики, что повар с походной кухней на машине заезжал в них для набора воды. Интересно, что у повара на груди была медаль «За отвагу», которую он получил в финскую. Севернее железнодорожного моста через Днепр у Жлобина, на песчаном холме, стояла зенитная пулеметная установка. Расчетом командовал сержант Внучков, участник финской войны, также награжденный медалью «За отвагу», уроженец Рыбинска. Настроение у расчета было боевое: стрелять они умеют, окопчики есть, питанием обеспечены, боеприпасов много... На моих глазах над лесом появилась тройка немецких бомбардировщиков. Внучков метко бил по самолетам трассирующими пулями: было хорошо видно, как пули ударяются в дно фюзеляжа, но неповрежденные самолеты пролетели дальше. Мы с батальонным комиссаром пошли в другое подразделение полка, но не прошли и двести метров, как с того же направления опять появилась тройка бомбардировщиков, и мы услышали свист падающих бомб. Я крикнул своему товарищу: «Ложись!» — и мы еле успели лечь, как перед нами среди сосен поднялись разрывы. Воздушной волной нас отбросило с места, а над головой о деревья застучали осколки. Следующая серия бомб легла в районе зенитной установки. Бомбы (воронки от них были небольшими) рвались немного выше дороги, по которой мы шли, и их осколки прошли выше нас. Если бы бомбы упали ниже, то нам бы не быть в живых — осколки изрешетили бы нас. Около зенитной установки не было видно никого, и когда мы прибежали к ней, увидели страшную картину: сержант лежал мертвый, сожженный фосфорной бомбой — целыми остались сапоги да опаленная огнем медаль на почерневшей груди. Появился шофер машины, он прятался за деревья и лежал на земле, когда сержант вел стрельбу по самолетам. Третьего человека не было видно, окопчики, что были около установки, сровняло с землей, но шофер закричал: «Его засыпало песком!» — и начал руками разгребать песок. Скоро показалась спина бойца, и мы вытащили его. Пулеметчик был жив. Он сел на землю, прочихался и пришел в норму. Его засыпало в полусогнутом положении лицом вниз — это и спасло его от удушья. Увидев обгорелого сержанта, он сказал: «Ну, гады, я вам отомщу за своего сержанта. Смерти я не боюсь, уже побывал на том свете».

Мы перешли в другой полк. Здесь было несколько пленных немецких солдат, которых надо было допросить. Появился фотокорреспондент и решил сфотографировать их. Пленных выводили из дома, охраняемого бойцами, и строили во дворе дома: фотограф был без оружия, а боец-часовой один, поэтому я для безопасности вынул наган и рукой с наганом показываю немцам, как надо стать. Они очень перепугались: им казалось, что русский командир хочет их перестрелять, а фотограф будет делать снимки! Переводчиком мы попросили быть врача полка, еврейку из Энгельса. Я сказал ей, чтобы она перевела, что их будут фотографировать, а они подняли шум и начали кричать: «Найн, найн, нихт нацист», — и все показывали на одного рослого немца — мол, он нацист. Фотограф сделал несколько снимков, и пленных увели, оставив нациста для допроса. Из ответов выяснилось, что он артист из оперного театра в Дортмунде, на фронт пошел добровольно, надеясь скоро получить поместье в России, и очень огорчен тем, что попал в плен. Плен он считает временным, так как война кончится скоро и его освободят из плена, — но раз он попадет в концлагерь, имения его семья уже никогда не получит. Я объяснил этому одурманенному Гитлером немцу, что война не кончится через два месяца и он не вернется в Германию, пусть считает себя счастливым, что остался жив. Он скептически отнесся к этому и заявил: «Фюрер сказал, значит, так и будет». Это был образец немецкого солдата, одураченного Гитлером обещаниями нажиться за счет разграбления имущества советских людей и уверенного в легкой победе над Россией.

Все эти первые дни войны нас, фронтовиков, волновала мысль о том, что делается в стране: ведь должен же Сталин сказать об этом открыто! Утром 3 июля уже в другом месте связисты у радиостанции крикнули нам: «Идите, Сталин выступает!» На опушке леса мы по полевой радиостанции слушали речь И.В.Сталина. Спокойным, глуховатым голосом он сказал на весь мир страшную правду о войне: «Над Родиной нависла смертельная опасность, речь идет о жизни и смерти Советского государства...» Его речь перевернула наше сознание и понятие о войне, рассеяла иллюзии тех, кто помышлял через два-три месяца быть в Берлине, кто надеялся, что в Германии разразится революция и фашизм будет уничтожен, что война против СССР революционизирует сознание немецких рабочих и крестьян. Обстановка была совершенно иной: многомиллионная немецкая армия верила в Гитлера, надеялась на легкую победу, лезла в глубь нашей страны. Немцы жгли, убивали всех, кто попадался на пути, грабили население, насиловали. Особую ненависть они проявляли к евреям. Здесь, в Белоруссии, проживало много евреев в селах: они были колхозниками, работали, пахали и сеяли хлеб. В первые дни войны немецкие летчики зверски уничтожали еврейские поселения: сожгли Свержонь, Гадиловичи и другие деревни.