Завтра. Гром завтра. Солнечный восход завтра. Долгая дорога в завтра - Артур Лео Загат

И они пошли. Когда пять американцев проползли длинным стоком и выбрались в камеру, вызывавшую у Дикара ужасные воспоминания, ключ из связки открыл дверь так быстро, что азиафриканец, занявший место Уоштона, не успел даже крикнуть. Дикар убил его. Другой ключ открыл дверь в конце коридора, и Мальчики вышли через нее, держа ножи наготове.

В помещении за дверью никого не было.

– Должно быть, общая тревога, – сказал Уоштон. – Все в полном вооружении. – На его коричневом лице снова сверкнули белые зубы. – Боже! Это значит, что во всем здании нет ни одного солдата, кроме тех, что у зениток на крыше. Мы можем подняться на крышу без сопротивления. И у нас есть шанс, хороший шанс благополучно закончить это безумное дело.

Глава Х. Наша зелёная, наша прекрасная земля

Они, казалось, бесконечно поднимались, преодолевали одну каменную лестницу за другой. Но вот лестницы кончились, и они стояли у двери, из-за которой доносился грохот пушек.

Окно в стене за ними стало светлым.

Дикар взял ручку двери в руку, повернул, осторожно открыл дверь и увидел обширное ровное пространство. Он увидел пушки, огромные, каких раньше никогда не видел. Из их черных на бледном зловещем фоне неба стволов вырывался огонь, освещая обслуживающих их черных.

– Пошли, – прошептал Дикар и прошел в дверь, остальные за ним; все натягивали тетивы луков, которые развернули во время долгого подъема.

Азиафриканец увидел их. Он открыл рот, но гром заглушил его крик, и он упал со стрелой в горле. Дикар выхватывал стрелы из колчана и, как мог быстро, посылал их в толпу солдат в зеленом; каждая стрела находила цель – черную или желтую плоть. Неожиданно пушки замолчали. Большие пушки молчали, но револьверы посылали свинец в Дикара и в Мальчиков.

Дикар схватился за колчан: колчан пуст.

– Пошли! – крикнул он и с ножом в руке побежал прямо на немногих уцелевших азиафриканцев. Посмотрев вбок, он увидел только Джонстоуна, рыжие волосы которого развевались рядом.

Остальные… что-то горячее ударило Дикара в плечо. Его левая рука безжизненно повисла, но правой он вонзил нож в азиафриканца. Выдернул нож и упал под тяжестью тела. Отбросил его, высвободился, увидел искаженное желтое лицо и направленный на себя револьвер. Что-то черное промелькнуло между ним и вспышкой револьвера, упало…

Дикар был на ногах, он бросился к азиафриканскому офицеру, отбил руку с револьвером и сжал горло врага. Что-то треснуло у него под пальцами. Глаза офицера остекленели, тело тяжело обвисло.

Дикар выпустил его и повернулся, встречая новое нападение. Но его не было. Больше никто не стоял на крыше. Тишина, ужасная после всего этого грохота, окружала Дикара, и страшный серый свет падал на сплетенные тела, лежащие на крыше.

Он один. Все тело болит, плоть разорвана пулями и ножами. В нем не осталось сил. Но пушки молчали.

Усталый взгляд Дикара упал на крышу у его ног. Здесь лежал Уоштон, глаза его открыты, коричневый лоб изборожден морщинами боли; рукой Уоштон сжимает бок, и из-под руки сочится кровь. Должно быть, это он прыгнул между Дикаром и револьвером азиафриканца. Он принял пулю, предназначенную Дикару.

– Ты… ты не должен был…

Голос Дикара прервал новый звук, что-то вроде недалекого рева. Дикар устало повернулся и увидел огромную птицу – над американцами, выходившими из дотов, летел самолет. Они легкая цель для смерти, которую могут послать на них с воздуха. Появился второй самолет…

* * *

– Дикар. – Хриплый голос у его ног. – Зенитки… оттащи меня к ним… быстрей.

Дикар наклонился, поднял коричневого человека и осторожно понес туда, где стояли молчащие теперь зенитки; их черные стволы торчали над низким ограждением крыши. Сразу за пушками несколько больших черных труб смотрели в небо, и от них к пушкам отходило множество проводов.

Теперь над головой кружили три самолета.

– Опусти… меня… – сказал Уоштон; говорил он с трудом, каждое слово произносил отдельно… – возле устройства автоматического поиска цели.

Дикар понял, что он говорит об этих трубах. Он послушался. Уоштон отнял окровавленную руку от бока, что-то сделал у основания труб. Откуда-то послышался скрежет. Пушки повернулись. Они ожили. И поворачивали стволы к самолетам.

– Этот рычаг, – простонал Уоштон, показывая. – Тяни… тяни за него.

Дикар боялся движущихся пушек, но подошел к рычагу, на который показывал Уоштон, взялся за него и потянул.

Прогремел гром. Пушки выплюнул и огонь и дым. Самолеты в небе окружили маленькие белые облачка. И самолетов не стало. С того места, где они были, шел дождь обломов, в одном месте вертелось в небе тело черного человека.

Ноги у Дикара подогнулись. Ему казалось, что он медленно опускается на крышу. Он сидел на крыше и смотрел на Уоштона. Хотел что-то сказать ему – и не сказал. Уоштон его не услышал бы. Он был мертв.

Сознание оставило Дикара, как вытекает песок из расставленных пальцев.

* * *

Дикар лежал в прохладной белой постели, и рядом на стуле сидела Мэрили.

– Немного осталось от Группы, Дикар, – говорила она, – и мало от зверей-людей, но мы сообщили всей Америке, что отобрали у азиафриканцев Веспойнт, и у Америки снова есть надежда.

Со всех концов Далекой Земли к нам приходят люди, и среди них такие, которые умеют управлять самолетами и стрелять из больших пушек. Мы только что получили сообщение, что азиафриканцы идут от Нью Йорка, чтобы вернуть крепость, но мы к этому готовы.

Их ждут самолеты, и большие пушки, прикрывающие Реку, и зенитки, защищающие от нападения с воздуха. Мы встретим их грохотом захваченных пушек.

– Да, Мэрили, – ответил Дикар; голос его еще звучал слабо. – Мы встретим их грохотом своих пушек, Мэрили. Мы издадим грохот завтра, грохот свободы. Гром свободы не умер и никогда не умрет.

– Гром завтра, Дикар, – прошептала Мэрили. – Гром надежды для нашей зеленой прекрасной земли.

Дик Карр, конечно, не знал об этом и о последовавшей долгой и отчаянной обороне, и поэтому, когда он стал почти легендарной личностью, известной нам как Дикар, он не мог отчетливо помнить это ужасное прошлое. Но у Дикара были смутные сны-воспоминания о том, что он всегда был голоден, всегда боялся, и о том, что в небе всегда гремел гром, который становился все ближе и ближе.

Самое острое из его воспоминаний – сирена, воющая в небе, как огромный обезумевший дьявол, и он бежит по улице, держась за мамину руку, чтобы их не разделили другие бегущие женщины с детьми. Они прибегают в