Финляндия. Творимый ландшафт - Екатерина Юрьевна Андреева

в этом смысле похожа на византийские мозаики и росписи. Что более всего поражает в искусстве, в том числе и церковном: свобода мысли и выражения. Она очевидна как в произведениях гениальных (от капеллы дель Арена до церкви Рождества Богородицы в Ферапонтове), так и в изображениях абсолютно примитивных, «неавторских», но свободных от схематизма профессиональных действий.

В эпоху поздней готики и Возрождения роль жизненных впечатлений, знаний и фантазий художников резко усиливается в далеких от каноничности северных католических храмовых росписях. Примитивное искусство в этом отношении не менее ярко отражает повседневность, чем авторское. С охотами и поединками на «рисунках каменщиков» вполне можно сравнить известную фреску в английской церкви на острове Сток Драй с изображением святого Эдмунда, которого из луков расстреливают язычники-индейцы в головных уборах с перьями, – воспоминания викингов времен Эрика Рыжего о плаваниях в Северную Америку и о колонизации Гренландии.

Профессиональные росписи в церквях Святого Лаврентия в Лохье и Святого Матфея в Эспоо – еще более развернутое собрание бытовых сюжетов и притч, имеющих к священной истории такое же отношение, как и к хозяйству большого монастыря или же к бюргерской, но еще, в сущности, фермерской жизни маленьких финско-шведских городков. (Например, во втором по величине средневековом городе Финляндии – Выборге – после эпидемии чумы насчитывалось в начале XV века не более нескольких сотен жителей, и потом, в течение XV и до середины XVI века, прирост населения был очень незначительным и число хозяйств продолжало сокращаться. В Эспоо в начале XVI века жило около 1900 человек, и считается, что все они могли в случае опасности укрыться в храме.) Стены церкви превращаются в своеобразные собрания иллюстрированных притч, где можно встретить повесившегося Иуду, сказку о Рейнеке Лисе, играющих на музыкальных инструментах свиней-менестрелей, и, главное, изображения многочисленных и вполне миролюбивых чертей, лезущих в домашние дела обывателей: корову мешающих доить да масло сбивать или портящих лошадей. Не случайно фрески церкви в Эспоо уподобляют «Нидерландским пословицам» Брейгеля, которые, по всей видимости, в 1555 году стали обобщением огромного массива маргинальных народных картинок и абсурдных предрассудков. Замечу попутно, что самый впечатляющий бес изображен не в Эспоо, а в церкви Сиунтио: этот дородный краснокожий мужчина со звериным лицом вклинился между двумя горожанками, сидящими на службе в храме и сплетничающими. Он побуждает хозяюшек-матрон отвлекаться от проповеди, по-свойски положив лапы им на колени. А другой, совсем уж непристойный бес с длинным свисающим членом забрался на плечи двух товарок, дерущихся на фреске в церкви Святого Якоба в Римятилля. (Хуго Симберг, знаменитый финский художник эпохи модерна, в своих офортах конца 1890-х годов настойчиво убеждал современных зрителей в том, как по-прежнему, по-средневековому близки бесы жизни каждого человека, ведь они и сами обречены на превратности земного существования. Вот одна изображенная им несчастная бесовка, страдающая от зубной боли, тащит на руках двух продрогших бесенят. Но и радуются бесы вместе с нами, и вовлекают нас в разгул: так, бешено-безбашенно качается на качелях некая молодая девушка, и ловкий бес помогает ей взлетать выше дыма из печной трубы. В другом офорте под названием «Две церкви» Симберг располагает по соседству на одном берегу христианский храм и эхом повторяющую его формы языческую постройку под загадочным изогнутым навершием.)

Но вернемся в финский городской храм начала XVI века. Если в Хаттуле святые похожи на утонченных средневековых философов, дискутирующих о разных схоластических предметах, то в Эспоо евангелист Марк с книгой Нового Завета очень напоминает интеллектуала-бюргера, хотя бы Эразма Роттердамского на портрете Гольбейна 1523 года, написанном через несколько лет после росписей в Эспоо. Принцесса под елкой ждет здесь святого Георгия, чтобы войти в город с невысокими добротными каменными домами, совсем как в Риге или в Таллинне. Три Марии лицезреют не опустевшее каменное ложе вознесшегося Иисуса, а отличный дубовый гроб, какие и теперь в цене; святой Мартин отдает нищему целое драповое пальто. И тут мы, конечно же, видим, как сквозь безумие века упорно течет, торит свое русло «нормальная» повседневная и праздничная жизнь, что так внятно представил Брейгель в «Святом Мартине»[20], заняв весь центр композиции громоздящимися друг на друга горожанами и крестьянами, стремящимися подобраться поближе к огромной красной бочке с молодым вином, тогда как святой, в честь которого все и пируют, незаметно для большинства одаряет попрошайку половиной своего плаща.

Бывали в этой нормальной жизни и эксцессы – публичные казни например, обычно изображаемые под видом Страстей Христовых: явления европейской повседневности, наблюдавшиеся еще и в позапрошлом веке. Сюжет этот в XIII–XV столетиях был очень популярен, и воспроизводили его с обилием кровожадных подробностей. В Лохье эти подробности также имеют хозяйственный оттенок: вот Богоматерь оплакивает Христа, а слева от нее аккуратно представлены орудия Страстей, так, словно все происходит в гараже рачительного хозяина – рядком лежат клещи, гвозди, молоток.

Закончить рассказ о финских фресках хочется росписями алтарной стены францисканской церкви в Рауме, посвященной Святому Кресту, созданными опять-таки неизвестно кем. Церковь была построена и расписана, по одним сведениям, около 1515-1520 годов, а по другим – к 14 сентября 1512 года: в этот день, в праздник Воздвижения, освятить церковь приезжал последний католический туркуский епископ Арви Курки, который вскоре утонет, спасаясь от датских отрядов. И в алтаре ее мы видим, возможно, первый на севере урбанистический пейзаж тех лет: мрачный укрепрайон. Над полосой из донжонов (дворянство Швеции вело яростную борьбу за строительство замков с королевой Маргаретой, это запретившей, пока в 1470-х годах рыцарям такое право не вернули), над линией серых башен, подпирающих небесный свод, в облаках является миру на престоле Христос во славе, как первый духовный рыцарь, и Богородица, окруженные святыми и ангелами. Ангелы в богатых одеждах и с крыльями, похожими на золотые и серебряные русалочьи хвосты или массивные оплечья от Джанфранко Ферре, играют на музыкальных инструментах. Инструменты в этом оркестре струнные, щипковые и смычковые, напоминают они небольшие портативные арфы, а еще новгородские гудки – смычковые лютни, которые в Европе назывались фидель или виола.

Этот поющий ангельский хор над одноэтажной деревянной Раумой или зеленый рай среди полей Хаттулы, появившиеся на границе между мрачным Средневековьем и еще более отчаянным Ренессансом, восхищают душу. Вроде бы их появлению ничто не способствовало. Но что-то случилось, и к прекраснейшему в природе присоединилось нечто не менее чудесное: порыв души к совершенству, запечатленный в линиях и красках. Эти своды – лестницы в небо, по которым можно взлетать столетия спустя. Есть мнение, что искусство процветает отнюдь не в мирное время, а в годы, политые кровью. Возможно. Однако остается вопрос: