Последняя бригада - Морис Дрюон

На следующее утро лейтенант занялся организацией обороны подступов к замку. Его система в корне отличалась от той, что применил на учениях Бобби. Но курсанты находили изменения бесполезными, полагая, что неприятель не сумеет перейти Луару и повернет обратно на север.

— Ну, великий стратег, что думаете? — спросил Сен-Тьерри у Бруара.

Тот перевел взгляд с ручья у коровника на перекресток, с придорожного распятия — на изгородь фермы. Впереди простиралась равнина с тополиными рощами, с зелеными или золотистыми полями и деревнями.

— Ну давайте же, не стесняйтесь! — подбадривал лейтенант.

Бруар еще раз оглядел укрепления вдоль стен парка.

—   Мне кажется, это все немного… расплывчато, господин лейтенант… в смысле диспозиции, — промямлил он.

—   Немного? Вы слишком скромны. За такой ответ вас провалили бы на экзамене! Попробовал бы кто-нибудь из вас представить мне такую модель.

—   Я не понимаю, господин лейтенант, — сказал Бруар, — теоретически мы находимся в той же ситуации…

—   Прекрасно, — отозвался Сен-Тьерри. — Кто-нибудь помнит идею маневра, которую я вам диктовал?

—   После — поражения — к северу — от — Луары… — хором проскандировали курсанты навязший в зубах текст.

И осеклись, пораженные драматизмом ситуации. Ведь те самые «наши», отступавшие в южном направлении, были французской армией, а за их плечами лежали оккупированные Париж, Дрё, Шартр.

— Ну и? Сколько раз я просил вас реально смотреть на вещи! — очень тихо произнес лейтенант. — Дальше!

Бруар де Шампемон, единственный, кто всегда «реально смотрел на вещи», продолжал:

—   Кавалерийская дивизия удерживает позицию на реке от Женне до Монсоро.

—   Кавалерийская дивизия — это восемнадцать тысяч человек, — перебил его лейтенант. — А у нас в общей сложности, считая всех: автотранспортные бригады, вольный отряд кавалерии, который мы ожидаем, часть девятнадцатого драгунского полка, два противотанковых эскадрона, — наберется едва две тысячи. А фронт остается прежним. Отсюда и расплывчатость позиции.

Лейтенант Сен-Тьерри попытался поставить курсантов перед фактами. Две тысячи человек на сорок километров обороны, то есть две трети личного состава на берегу, вольный отряд в резерве и моторизованные бригады поддержки. А полоса обороны огромна.

Сен-Тьерри заметил, как задумались и сосредоточились его ученики, и пожалел, что зашел слишком далеко, отняв у них прекрасную беспечность юности с ее очаровательным фанфаронством.

— Но вы не относитесь к обычным кавалеристам. Хоть я вас частенько и ругал, вы, безусловно, заслуживаете большего доверия, — закончил лейтенант, прекрасно понимая, как много значат для них его слова.

И они снова принялись весело перегораживать дороги и рыть траншеи. Все жили иллюзиями. Поначалу армия сосредоточилась за рекой, потом с юга подошли свежие подразделения. На позиции частенько наведывался в своем кресле на колесиках адмирал. Вцепившись в подлокотники кресла подагрическими пальцами, он часами смотрел, как у ограды его парка возводят укрепления. Адмирал не произносил ни слова, и не потому, что у него отнялся язык, а просто из упрямства и неприязни к родне. Время от времени на позиции раздавался его глухой кашель.

Когда адмирал удалялся, прибегал его внук, мальчик лет двенадцати. Он залезал в траншеи, без умолку задавал вопросы, толкал колеса тачек, на которых возили строительные материалы для баррикад.

—   Господин лейтенант, могу я вам чем-нибудь помочь? — поминутно спрашивал он.

—   Конечно, Мишель. Принесите, пожалуйста, мой бинокль.

И мальчишка бежал вприпрыжку, а бинокль ударял его по голым коленкам. По вечерам он молил Бога даровать ему героическую роль в битве. Никогда еще у него не было таких чудесных каникул.

Для курсантов тоже, пожалуй, настали хорошие денечки, лучшие с момента приезда в Сомюр. Они получили временную передышку. Лейтенант больше не соблюдал дистанцию при общении и вел себя с ними на равных. Дисциплина перешла из категории принудительной в категорию декоративную. Никто больше не отдавал честь и не щелкал каблуками. Молодежь радовало и немного удивляло то, как быстро кончилось время пребывания в Школе. И все же курсантам была отведена определенная роль в том, что происходило, и они отнеслись к ней со всей серьезностью. Даже пустяковые приказы они передавали друг другу с важным видом, а потом, не в силах долго оставаться под маской серьезности, весело смеялись и шутили: молодость и очарование места брали верх над желанием придать себе значительности. Они вели себя сдержанно, вежливо и заботились о военной амуниции, как и подобает бывалым солдатам, почти победителям. И конечно, их воодушевляло присутствие в замке молодых дам.

Такая благостная, замечательная жизнь длилась не более трех суток, но всем казалось, что прошли недели. Курсанты словно оказались вне времени, и ничто не говорило о том, что скоро все кончится. В один прекрасный день они вступят в бой, перейдут Луару и закрепятся на севере, в каком-нибудь другом замке. Кавалерийская война.

В понедельник, едва прозвонил колокольчик к обеду, в столовую вошла мадам де Буа-Шасе. Ее уже ждали.

— Лейтенант, — сказала она. — Хотите пойти послушать? Радио.

Сен-Тьерри ушел с ней, и все время, пока они отсутствовали, адмирал сверлил дверь злобными глазами, выдирая из пледа кусочки меха. Молодежь перешептывалась.

Когда Сен-Тьерри вернулся в столовую, все поняли: случилось что-то очень серьезное.

— Все кончено, — сказал он, словно только что вышел из комнаты умирающего.

За ним вошла мадам де Буа-Шасе, глаза ее покраснели. Подойдя к свекру, она что-то шепнула ему на ухо.

Все ожидали привычного ворчания. Адмирал широко раскрыл рот. Большая часть присутствующих никогда не слышала его голоса. Все даже привстали.

— Вы ни на что не годитесь! — крикнул старик.

Он скинул с колен плед, лицо его побагровело, брови поползли наверх, на середину лба.

— Да! И вы тоже! — рявкнул он, глядя на Сен-Тьерри.

При виде этой комичной сцены лейтенант с трудом сдержался.

— Бруар, командуйте сбор, — сказал он и в смятении вышел из комнаты.

Курсанты собрались на лужайке перед замком.

—   Наверху запросили перемирия, — объявил Сен-Тьерри.

—   Не может быть! — выкрикнул Мальвинье, не отдавая себе отчета, что перебил старшего по званию.

— Я хотел вас предупредить. Вот так. Это объявлено официально. Сам маршал. Бои прекращены.

На несколько секунд все словно онемели. Кто смотрел на лейтенанта, кто тупо уставился в траву. Кровь бросилась в лицо Юрто:

— Но, господин лейтенант, это невозможно!

Сен-Тьерри пожал плечами, покачал головой, издал какой-то хриплый звук и яростно стеганул хлыстом по сапогу.

—   Надо подождать, — сказал Бруар.

—   И сделаться немцами, — отозвался Валетт.

—   Франция… сдалась… это неправда, — прошептал Сирил.

Гийаде пересчитывал пальцы на руках, пересчитал и начал считать заново.

— Так что же, не будет ни одного сражения? — вскричал Фонтен, делая ударение на каждом слоге. — У нас же есть оружие, черт возьми! Пусть дадут бой!

Он выразил то, что думали остальные. И все же многие ощутили неловкость, когда его зычный, глуховатый голос разнесся над их головами.

В голосе Фонтена чувствовалось некоторое облегчение, и Сирил, который чутьем настоящего мужчины это уловил, бросил на него презрительный взгляд.

—   Что же делать, господин лейтенант? — спросил кто-то из курсантов.

—   Ждать приказа, — ответил Сен-Тьерри и добавил: — Монсиньяк, будьте так добры, прекратите.

Монсиньяк скреб свои худые, заросшие щетиной щеки, по очереди приподнимая их согнутыми пальцами к глазам.

— Да, понимаю, господин лейтенант. Это неприятно. Но ничего не могу с собой поделать.

Курсанты окружили лейтенанта. Все чего-то от него ждали. Наверное, доброго слова. Но у Сен-Тьерри, который всегда находил нужные слова, на этот раз их не было.

Наутро восемнадцатого июня последовала беспрецедентная в военной истории отмена приказа. Правительство, накануне объявившее о своем намерении капитулировать, не получило от неприятеля извещения, что капитуляция принята, а потому заявило в коммюнике: «Сопротивление продолжается».

Но было уже слишком поздно. Воля оказалась сломлена, ложь бесполезна. Войска отступали, но не слишком быстро, чтобы большая их часть сдалась в плен просто так, без боя, только от одной усталости. Дивизионы походили на гигантскую плазму, перетекавшую из одной дороги в другую. Войне суждено было продлиться еще семь суток, и эти семь суток истекали. А ведь готовились к сорокадневной битве. И кончилось все ничем.

Солдаты танковых частей, атаковавших неприятеля в долине Роны; разведгруппы, державшие тридцатикилометровый фронт численностью в восемьсот бойцов; артиллеристы, которые стреляли по немецким танкам, не имея прицела; летчики, взлетавшие на скрипучих самолетах; бронетанковые эскадроны, стартовавшие на недоукомплектованных машинах, без башен и пушек; крепостные гарнизоны, отказывавшиеся сдаваться на линии Мажино до самого перемирия, — все они были знакомы с тем, что в известных случаях называется честью.