Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Вперед, кровавой «заре навстречу», «прокладывая путь себе штыками и картечью» звал обманутый неграмотный российский народ с первых дней октябрьского переворота еще один временщик от литературы Александр Безыменский. В 1927 году он издал отдельной книгой свою поэму «Феликс», в которой, ничтоже сумняшеся, канонизировал создателя и руководителя ВЧК Ф. Дзержинского в сан святого:

С тихим восторгом и жестким упрекомКто-то шепнул: «Большевицкий святой…»

Деяниям этого «святого», ограбившего и разорившего множество монастырей и епархий, перестрелявшего «за ненадобностью» служителей православной церкви, посвятили свои поэтические откровения также упомянутый ранее Николай Асеев («Время лучших»), Эдуард Багрицкий («ТВС») и др. В прозе отличился Юрий Герман, создавший книгу для юношества «Рассказы о Дзержинском».

Александр Безыменский к концу 30-х годов по примеру Михаила Голодного также дошел до адресных доносов, облеченных в рифму:

Беспутных Путн фашистская орда,Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров…

– выносил он свой псевдопоэтический приговор. Правда, не поэтам, а тем, кто вершил октябрьский переворот, был в самой гуще братоубийственной гражданской войны, кто поголовно расстреливал кронштадтцев и травил газами восставших тамбовских крестьян…

Но, пожалуй, всех превзошел в кровавом порыве этой окололитературной толпы широкоизвестный в 1930-е годы поэт Михаил Светлов. Тот, кто создал популярный в то время гимн «Гренада» во славу экспортеров революции в Испанию, которые «на горе всем буржуям» раздували «мировой пожар».

Именно этому автору принадлежат самые жестокие, граничащие с безумием поэтические строки:

В такие дни такой закон:Со мной товарищ рядом,Родную мать встречай штыком,Глуши ее прикладом!

И этот вирш, написанный в 1926 году, назван «Песней».

Сумасбродный Нерон когда-то, вдоволь поиздевавшись над своей матерью, отдал приказ казнить ее. Но тот еще раньше, чтобы захватить власть, устроил заговор и лишил жизни отца, велел казнить брата, тысячи неугодных ему людей. Делалось это чужими руками. Здесь же, вроде бы добропорядочный человек призывал устраивать самосуды над самыми беззащитными созданиями, над теми, кто дал вам жизнь, – над собственными матерями. Так повсеместно навязывался культ недоверия, подозрительности, доносительства, жестокости и террора.

И как это не ассоциировалось с нежной, воистину божественной поэзией Сергея Есенина, который писал:

Ты жива еще, моя старушка,Жив и я…

Нет!.. К этому времени кровавый революционный вал уже уничтожил поэта. Затем – сына, жену, мужа сестры, многих друзей. А сестра оказалась в лагере. Под жестоким запретом была звонкоголосая и душевная поэзия соловья России.

Можно полагать, что после приведенных примеров из творческих «подвигов» отечественных литераторов скромная благодарность казахского акына Джамбула Джабаева наркому Николаю Ежову не покажется столь кощунственной. Тем более что написал он это явно под воздействием статьи в «Правде» «Кровавый пес Ягода», опубликованной 9 марта 1938 года главным фельетонистом страны Михаилом Кольцовым, который восседал на первом съезде советских писателей в президиуме рядом с Горьким. А в ней шла речь о том, как бывший руководитель ОГПУ Генрих Ягода пытался отравить Николая Ежова, который «разгромил все гнезда фашистского заговора». Там, в частности, были такие строки: «Грязный палач, шпион Ягода успел нанести вред здоровью верного сына советского народа товарища Ежова. Разве за одно это преступление, только за одно это, не стоило бы трижды расстрелять кровавую собаку Ягоду?!»

Однако вновь вернемся к нашему главному герою – Анатолию Мариенгофу, который отнюдь не являлся основоположником имажинизма, за кого он сам себя выдавал, и что повторил за ним составитель одной из его книг Александр Ласкин, но зато по праву стал первым акыном красного террора. Именно эту тему он открыл для себя с самого начала своей жизни в Москве, наблюдая из окна издательства ВЦИК за шествием латышских стрелков по площади с соответствующим кровожадным лозунгом. В этом он нашел свое амплуа, свое вдохновение, возможность для самовыражения. И старательно потрудился на такой непроторенной до него стезе. Да так, что вскоре в литературных кругах его стали называть Мясорубкой. Кстати, именно этим словом называлась посвященная творчеству А. Мариенгофа глава в книге В. Львова-Рогачевского «Имажинизм и его “образоносцы”», вышедшей в 1921 году.

Но об этом мы поговорим чуть позже, а теперь предоставим читателям возможность познакомиться со статьей-рецензией Адольфа Меньшого, напечатанной в газете «Правда» 12 марта 1919 года, т. е. вскоре после выхода в свет сборника «Явь», составителем которого, как мы помним, Константин Еремеев назначил Анатолия Мариенгофа. Она называлась:

Оглушительное тявканье

Почему этот лежащий передо мной сборник стихотворений называется «Явь»? Почему не «Тяв!»? «Тяв!» вполне соответствовало бы содержанию сборника, представляющего собою одно сплошное оглушительное тявканье. Как видно из приведенного четверостишия, один из главных участников сборника, поэт Анатолий Мариенгоф, склонен согласиться со мной, что это действительно тявканье, бессмысленный и дерзкий собачий лай, пронзительный визг бешеного пса, брызгающего слюной и хохочущего кровью.

Поэт Анатолий Мариенгоф нахально (нахальство – высшая добродетель) спрашивает нас: «Вам не нравится, что мы осмели (!) тявкнуть – тяв?» Заявляю, что я лично ничего не имею против, – пускай себе тявкают. Я знаю, они смирные – не укусят. Но я хотел бы знать, зачем это тявканье печатают? Зачем издательство, помещающееся в доме № 11 по Тверской (!), издает и распространяет произведения бешеных тявкающих поэтов? и зачем тявканье связывают с революцией? Зачем тявканье посвящают Октябрю? Кто шутит с нами такие глупые шутки?

Об основоположнике революционного тявканья следует сказать несколько слов. Анатолий Мариенгоф хочет казаться страшным, буйным. Он из кожи лезет вон, чтобы испугать нас насмерть. Но нам нисколечко не страшно. Нам сразу видно, что молодой человек просто «форсит»:

Я из помойки солнце ладонями выгреб,Лунные пейсы седые обрезал у Бога.Камилавкус черепа мудрого сдернул…

А в другом стихотворении он еще так похваляется:

Живот давно гадий (?!)Тысячелетьями прелыйОгнюПредаю навоз;Земли потрясаюТело;Взрывами грозРазорванных устК пощадеЗвериный глушу зов.

Конечно, зов разорванных уст он глушит оглушительным лаем…

В третьем стихотворении он обращается к Богу, нахально, на ты:

Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор…–По тысяче голов сразуС плахи к пречистой тайне…–Молимся тебе матерщинойЗа рабьих годов позор…

– Ишь, ты его! – воскликнет неискушенный читатель. – Какой титан! – Но дочитайте, читатель, до конца. И вы убедитесь, что перед вами не титан, а хам. Самый обыкновенный петербургский нахал, ферт, каких много…

Аттестует себя Анатолий Мариенгоф:

Я не цыган-конокрад,В табореГордый конем уведенным,Я, как игрок, высшую ставкуВзявший в игреУ шулеров, в доме игорномБез подтасованных картИ без единой крапленой…

Вот видите! А вы испугались! Вы думали – титан! А это просто шалопай, завсегдатай игорных притонов – тип, в сущности, безвредный… Ему повезло: он взял у шулеров «высшую ставку», на радостях, вероятно, подвыпил, – ну и бредит, тявкает, хохочет, визжит, плюется…

Это – не титанум, это хамство подвыпившего ферта. Подвыпивший ферт не страшен, но – ради Бога, уберите его куда-нибудь подальше, – смотреть тошно…

Хамство Мариенгоф возводит в культ, – но хамство у него мелкое, мальчишеское.

Покорность топчем сыновью,Взяли вот и в шапкеНахально сели,Ногу на ногу задрав…

Вот удивил! Нахально сесть, ногу на ногу задрав – это у нас, на Руси, кто не умеет? Или матерщиной Богу молиться! Для этого тоже не надо быть героем. Кто у нас материться не умеет? И ведь это все, больше ничего нет. Сесть, задрав ногу на ногу, вдруг «по матери» – вот предел желаний молодого поэта Мариенгофа…