Сероглазый король - Анна Ахматова

МАЯКОВСКИЙ В 1913 ГОДУ

Я тебя в твоей не знала славе,Помню только бурный твой рассвет,Но, быть может, я сегодня вправеВспомнить день тех отдаленных лет.Как в стихах твоих крепчали звуки,Новые роились голоса…Не ленились молодые руки,Грозные ты возводил леса.Все, чего касался ты, казалосьНе таким, как было до тех пор,То, что разрушал ты, – разрушалось,В каждом слове бился приговор.Одинок и часто недоволен,С нетерпеньем торопил судьбу,Знал, что скоро выйдешь весел, воленНа свою великую борьбу.И уже отзывный гул приливаСлышался, когда ты нам читал,Дождь косил свои глаза гневливо,С городом ты в буйный спор вступал.И еще не слышанное имяМолнией влетело в душный зал,Чтобы ныне, всей страной хранимо,Зазвучать, как боевой сигнал.

1940* * *

В лесу голосуют деревья.

Н.З.

И вот, наперекор тому,Что смерть глядит в глаза, —Опять, по слову твоему,Я голосую за:То, чтоб дверью стала дверь,Замок опять замком,Чтоб сердцем стал угрюмый зверьВ груди… А дело в том,Что суждено нам всем узнать,Что значит третий год не спать,Что значит утром узнаватьО тех, кто в ночь погиб…

1940* * *

Соседка из жалости – два квартала,Старухи, как водится, – до ворот,А тот, чью руку я держала,До самой ямы со мной пойдет.И станет над ней один на свете,Над рыхлой, черной, родной землейИ позовет, но уже не ответитЕму, как прежде, голос мой.

1940

КЛЕОПАТРА

Александрийские чертоги

Покрыла сладостная тень.

Пушкин

Уже целовала Антония мертвые губы,Уже на коленях пред Августом слезы лила…И предали слуги. Грохочут победные трубыПод римским орлом, и вечерняя стелетсямгла.И входит последний плененный ее красотою,Высокий и статный, и шепчет в смятении он:«Тебя – как рабыню… в триумфе пошлетпред собою…»Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.

А завтра детей закуют. О, как мало осталосьЕй дела на свете – еще с мужиком пошутитьИ черную змейку, как будто прощальнуюжалость,На смуглую грудь равнодушной рукойположить.

1940

ИВА

И дряхлый пук дерев.

Пушкин

А я росла в узорной тишине,В прохладной детской молодого века.И не был мил мне голос человека,А голос ветра был понятен мне.Я лопухи любила и крапиву,Но больше всех серебряную иву,И, благодарная, она жилаСо мной всю жизнь, плакучими ветвямиБессонницу овеивала снами.И – странно! – я ее пережила.Там пень торчит, чужими голосамиДругие ивы что-то говорятПод нашими, под теми небесами.И я молчу… Как будто умер брат.

1940* * *

Мои молодые рукиТот договор подписалиСреди цветочных киосковИ граммофонного треска,Под взглядом косым и пьянымГазовых фонарей.И старше была я векаРовно на десять лет.

А на закат наложенБыл черный траур черемух,Что осыпался мелким,Душистым, сухим дождем…И облака сквозилиКровавой цусимской пеной,И плавно ландо катилиТеперешних мертвецов…

А нам бы тогдашний вечерПоказался бы маскарадом,Показался бы карнавалом,Феерией grand-gala…[10]

От дома того – ни щепки,Та вырублена аллея,Давно опочили в музееТе шляпы и башмачки.Кто знает, как пусто небоНа месте упавшей башни,Кто знает, как тихо в доме,Куда не вернулся сын.

Ты неотступен, как совесть,Как воздух, всегда со мною,Зачем же зовешь к ответу?Свидетелей знаю твоих:То Павловского вокзалаРаскаленный музыкой куполИ водопад белогривыйУ Баболовского дворца.

1940* * *

Так отлетают темные души…– Я буду бредить, а ты не слушай.

Зашел ты нечаянно, ненароком —Ты никаким ведь не связан сроком,

Побудь же со мною теперь подольше.Помнишь, мы были с тобою в Польше?

Первое утро в Варшаве… Кто ты?Ты уж другой или третий? – «Сотый!»

– А голос совсем такой, как прежде.Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернешься, и вот – не рада.Мне ничего на земле не надо,

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.Скоро я выйду на берег счастливый:

И Троя не пала, и жив Эабани,И все потонуло в душистом тумане.

Я б задремала под ивой зеленой,Да нет мне покоя от этого звона.

Что он? – то с гор возвращается стадо?Только в лицо не дохнула прохлада.

Или идет священник с дарами?А звезды на небе, а ночь над горами…

Или сзывают народ на вече? —«Нет, это твой последний вечер!»

1940* * *

Когда человек умирает,Изменяются его портреты.По-другому глаза глядят, и губыУлыбаются другой улыбкой.Я заметила это, вернувшисьС похорон одного поэта.И с тех пор проверяла часто,И моя догадка подтвердилась.

1940

ПАМЯТИ М. БУЛГАКОВА

Вот это я тебе взамен могильных роз,Взамен кадильного куренья;Ты так сурово жил и до конца донесВеликолепное презренье.Ты пил вино, ты, как никто, шутилИ в душных стенах задыхался,И гостью страшную ты сам к себе впустилИ с ней наедине остался.И нет тебя, и все вокруг молчитО скорбной и высокой жизни,Лишь голос мой, как флейта, прозвучитИ на твоей безмолвной тризне.О, кто поверить смел, что полоумной мне,Мне, плакальщице дней погибших,Мне, тлеющей на медленном огне,Всех потерявшей, все забывшей, —Придется поминать того, кто, полный сил,И светлых замыслов, и воли,Как будто бы вчера со мною говорил,Скрывая дрожь предсмертной боли.

1940

РАЗРЫВ

1

Не недели, не месяцы – годыРасставались. И вот наконецХолодок настоящей свободыИ седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,И до света не слушаешь ты,Как струится поток доказательствНесравненной моей правоты.

2

И, как всегда бывает в дни разрыва,К нам постучался призрак первых дней,И ворвалась серебряная иваСедым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,Не смеющим глаза поднять с земли,Запела птица голосом блаженнымО том, как мы друг друга берегли.

3. ПОСЛЕДНИЙ ТОСТ

Я пью за разоренный дом,За злую жизнь мою,За одиночество вдвоемИ за тебя я пью, —За ложь меня предавших губ,За мертвый холод глаз,За то, что мир жесток и груб,За то, что Бог не спас.

1934–1944* * *

Один идет прямым путем,Другой идет по кругуИ ждет возврата в отчий дом,Ждет прежнюю подругу.А я иду – за мной беда,Не прямо и не косо,А в никуда и в никогда,Как поезда с откоса.

1940

ПОЗДНИЙ ОТВЕТ

Белорученька моя, чернокнижница…

М.Ц.

Невидимка, двойник, пересмешник,Что ты прячешься в черных кустах,То забьешься в дырявый скворечник,То мелькнешь на погибших крестах,То кричишь из Маринкиной башни:«Я сегодня вернулась домой.Полюбуйтесь, родимые пашни,Что за это случилось со мной.Поглотила любимых пучина,И разграблен родительский дом».Мы с тобою сегодня, Марина,По столице полночной идем,А за нами таких миллионы,И безмолвнее шествия нет,А вокруг погребальные звоныДа московские дикие стоныВьюги, наш заметающей след.

1940–1961

ПОДВАЛ ПАМЯТИ

Но сущий вздор, что я живу грустяИ что меня воспоминанье точит.Не часто я у памяти в гостях,Да и она меня всегда морочит.Когда спускаюсь с фонарем в подвал,Мне кажется – опять глухой обвалЗа мной по узкой лестнице грохочет.Чадит фонарь, вернуться не могу,А знаю, что иду туда, к врагу.И я прошу как милости… Но тамТемно и тихо. Мой окончен праздник!Уж тридцать лет, как проводили дам,От старости скончался тот проказник…Я опоздала. Экая беда!Нельзя мне показаться никуда.Но я касаюсь живописи стенИ у камина греюсь. Что за чудо!Сквозь эту плесень, этот чад и тленСверкнули два живые изумруда.И кот мяукнул. Ну, идем домой!

Но где мой дом и где рассудок мой?

1940Анна Ахматова. Худ А. Тышлер. 1943 г.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА