Жернова истории. Ветер перемен - Андрей Колганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Радек, само собой, тщился доказать националистам, что путь Шлагетера — это путь в никуда. Но нацисты так не считали. Шлагетер позднее стал героем пьесы нацистского драматурга и поэта Ганса Йоста. Имено в этой пьесе прозвучали слова, вложенные Йостом в уста военного товарища Шлагетера, Фридриха Тиммана: «Wenn ich Kultur hЖre …entsichere ich meinen Browning» («Когда я слышу слово культура… я снимаю с предохранителя свой Браунинг»).
Хотя статья уже тогда вызвала к себе весьма критическое отношение среди партийных активистов, и неоднозначную реакцию в партийной верхушке, — вплоть до неприкрытого возмущения, — Карл и сегодня бросился ее защищать.
— Я предложил правильную тактику, — настаивал Радек. — Кто этого не понимает, тот ничего не понимает в политике! — Этой фразой, напоминающей ленинские ораторские обороты, Карл Бернгардович нередко любил щегольнуть в полемике. — В нашей борьбе мы должны искать союзников, где нам только удастся. Немецкие реакционеры ненавидят Веймарскую республику, и мы ее тоже ненавидим. Они хотят ее свергнуть, — и мы тоже. Мы должны помнить, что у германских правых есть воля к борьбе, у них есть огонь, который их воодушевляет, а у наших друзей-коммунистов ничего нет. Никакого огня. Но паровоз без топлива не двинется с места, и революция в Германии тоже не сдвинется с места, если мы не найдем для нее топлива. А так как своего собственного топлива у немецких коммунистов нет, они должны воспользоваться чужим, — пытался втолковать Радек, прямо-таки любовавшийся своей идеей, глубинный замысел, лежащий в основе его гениального тактического хода. — Мы должны бороться вместе с немецкими фашистами, и только когда Веймарская республика будет свергнута нашими общими усилиями, тогда мы быстро расправимся с реакционерами. Все это элементарно просто и возмущаться тут нечем!
Оказалось, однако, что среди всех присутствующих только он один считал подобную тактику простой, правильной и допустимой. Фурманов тут же воскликнул:
— То, что ты предлагаешь, Карл, это не тактика коммунистов, а какая-то бесовская достоевщина!
— Вот именно! — поддержал его Федор Раскольников. — Такую тактику, вполне вероятно, одобрил бы Нечаев, но уж ни в коем случае не Маркс.
Юрий Либединский смотрел на дело более прагматически, но и он высказался против:
— Я не буду тут рассуждать, являются ли такого рода соглашения с реакционерами принципиально допустимыми, или же нет. Тут дело в другом — то, что предлагает Радек, будет только укреплять позиции реакции, и подрывать и разлагать коммунистическую партию.
— Ничего, ничего, — снисходительно возразил им Радек — не стоит так беспокоится. Пока что мы их поддержим, а когда придет время, то разобьем в пух и прах. Кроме того, лучшие элементы из реакционной среды, — а у них есть честные патриоты, пролетарии и интеллигенты, — мы перетянем на свою сторону, и они пойдут за нашими лозунгами! — уверенно заключил он.
— Или мы — за их лозунгами, — парировал Либединский. — Если мы протягиваем руку националистической реакции, то у Гитлера больше шансов перетянуть рабочих на свою сторону при такой тактике, чем у немецких коммунистов.
И тут Фурманов начал кричать. Он, вероятно, уже тогда был не совсем здоров, и у него случались нервные припадки, сопровождавшиеся нарушениями сердечной деятельности. Однако то, что именно кричал Дмитрий, показывало, что он находится в полном сознании, хотя у него сильно задрожали руки. Фурманов производил впечатление человека, которого «прорвало», который должен сказать громко всё, что он думает, что накипело у него на душе.
Либединский выбежал в ванную за водой, а Раскольников достал бутылку коньяку. Это была первая бутылка спиртного, появившаяся в тот вечер на столе. Вацлав Сольский тут же шикнул на Раскольникова:
— Ты что, не знаешь, что Дмитрий Андреевич не пьет?
Фурманов же тем временем кричал, что от писателей нельзя требовать, чтобы они покрывали пакости и подлости, видимо, имея в защищаемую Радеком тактику:
— Если партия хочет, чтобы честные люди ее поддерживали, она должна проводить чистую политику! — надрывал он свой комиссарский голос. При этих словах Фурманов внезапно потерял сознание и упал. Его быстро подхватили и устроили на кровати. Вацлав Сольский, неоднократно бывавший в «Люксе» у Раскольникова, крикнув, — «я знаю, тут должен быть врач», — выбежал в коридор.
Вскоре Вацек притащил сонного, похоже, только что поднятого с постели врача. К этому моменту Фурманов уже немного пришел в себя. Врач проверил его пульс, сказал, что пульс скверный и велел Фурманову зайти к нему, но не сейчас, а когда ему станет получше. Вероятно, он решил, что Фурманов является постояльцем этой гостиницы. Вокруг засмеялись над этим недоразумением. Впрочем, поскольку врач был венгром, довольно плохо владевшим русским языком, то, может быть, он просто не сумел достаточно точно выразиться.
Увидев, что Фурманову полегчало, Радек распрощался и покинул нашу компанию. Однако с его уходом споры не угасли, хотя их эмоциональный накал несколько угас. Юрий Либединский, расхаживая по комнате, стал убеждать Фурманова, что он не прав:
— Самое главное, — говорил Либединский, — что НЭП не изменил основ советской системы. Средства производства отобраны у их прежних владельцев, капитализм свергнут окончательно. Всё остальное второстепенно. Совершенно неважно, — пояснял он свою мысль, — откроется ли еще один частный магазин на Кузнецком Мосту или нет. Важно то, что власть в руках нашей партии, и мы никогда от нее не откажемся. Мы никогда не откажемся от национализации средств производства, во всяком случае, будем обязательно удерживать в своих руках все командные высоты в экономике. А это уже начало социализма, и СССР может теперь спокойно ждать, когда к нам на помощь придут более развитые страны Запада, которые рано или поздно без сомнения последуют нашему примеру. — Либединский произносил это спокойно, с убежденностью, с сознанием уверенности в своей полной правоте.
— Что же касается частной торговли и НЭПа вообще, — продолжал он, то весь он в кулаке у Советской власти. Когда она захочет, когда придет время, Советская власть сожмет кулак и от НЭПа ничего не останется!
— С чего бы это ты решил, что Запад непременно должен последовать нашему примеру? — спросил его слабым голосом Фурманов. — Чем же таким мы можем прельстить рабочих Запада?
— Я же тебе говорю, национализацией производства… — начал было Либединский, но Фурманов, несмотря на слабость после приступа, тут же перехватил у него инициативу в споре:
— Вот во времена Екатерины самый крупный чугунолитейный завод в России принадлежал не частным лицам, а государству, но рабочим от этого никакой пользы не было. — не без ехидства заметил автор «Чапаева». — Большинство из них было крепостными, их прикрепили к заводу навсегда и они должны были работать за гроши. Непослушных — секли розгами, а лентяев и бунтовщиков клеймили особыми клеймами, отливаемыми на том же заводе. Это ведь тоже было «национализированное» производство!
Затем, уже в полушутливой форме (видно, вспомнив упрек в немецком происхождении, и захотев ответить чем-то похожим), Фурманов заявил Либединскому:
— Все, что ты говоришь, — это от лукавого. Да ты посмотри на себя! Вылитый Мефистофель!
Это было довольно меткое наблюдение. У Либединского была острая черная бородка, густые черные волосы, торчащие вверх, и очень длинные и тонкие ноги. Довершали облик длинные сапоги с начищенными голенищами и гимнастерка темного цвета с узеньким поясом.
— А ты, — бросил ему в ответ Юрий, — страдаешь оттого, что не видишь врага. Во время гражданской войны ты его видел, ты знал, по кому стрелять, а сейчас не видишь и поэтому сдаешь. Это сейчас очень распространенная болезнь.
Спор уже далеко ушел от вопроса, поставленного Радеком, — будет ли НЭП отменен и если да, то когда. Речь шла о том, во что он превращается, какие принимает формы, и, главное, к чему может привести эта политика Советскую Россию.
Вопрос этот задевал не только писательские сердца. «За что боролись?» — этот вопрос волновал тогда очень и очень многих, задыхавшихся от угара НЭПа, и не видевших за этим угаром сияющих высот светлого коммунистического завтра. Так за что же боролись такие, несомненно, убежденные большевики, как Либединский или Раскольников, или Фурманов? Дмитрий Андреевич вообще был очень искренним человеком — он был искренен тогда, когда он был анархистом, и также искренен, когда он стал большевиком, пытающимся истребить в себе свой анархизм. Что касается и Фурманова, и Либединского, трудно было бы утверждать, что октябрьский переворот и гражданская война были для них событиями такого рода, которые осознаются, как неумолимо вытекающие из каких бы то ни было теорий. Для них вряд ли имело первостепенную важность то, что когда-то написали Маркс или Ленин. Впрочем, Либединский казался теоретически несколько более образованным. Фурманов же, когда Раскольников в пылу спора сослался на ленинскую статью «О кооперации», простодушно заметил: