Грабеж - Иван Шевцов

Ипполит Исаевич встретился с Ольгой Николаевной совершенно случайно, на улице. К тому времени он уже отбыл назначенный срок в местах отдаленных, но еще не сумел упрочить свое положение в обществе. Встрече со своей первой любовью обрадовался, возможно, потому, что перед этим видел в журнале цветную репродукцию с ее портрета. Похоже было, что и Ольга Николаевна разделила его радость, предложив посидеть в ресторане, тем более, что муж ее в это время наслаждался искусством римлян в Италии. Из ресторана Ольга Николаевна позвонила к себе на дачу, отдала матери и домработнице необходимые распоряжения, сказала, что ночевать будет в Москве, и пригласила Ипполита Исаевича к себе домой на чашку кофе. Как это ни странно, ни в ресторане, ни на квартире художника, где Пришелец остался ночевать, не было разговора о детях вообще и об Альбине, в частности. Ипполит Исаевич не спросил о дочери, Ольга Николаевна тоже промолчала. Утром они обменялись телефонами, выпили по чашке кофе и расстались сухо и прохладно, будто и не было безумной ночи. Ольга Николаевна уехала к себе на дачу, Ипполит Исаевич — домой. Бумажку, на которой она записала свой телефон, он выбросил в мусорный ящик, дав себе слово больше никогда не встречаться со своей первой любовью. И слово это он держал крепко. Да и Ольга Николаевна с тех пор ни разу не напомнила о себе.

Размышления его прервал телефонный звонок. Ипполит Исаевич поспешил взять трубку. Слава всевышнему — звонил Павлов. Не задавая обычного вопроса «ты где?», Ипполит Исаевич начальнически приказал:

— Жду немедленно.

Павлов появился минут через десять: он звонил из автомата от Пушкинской площади. Как всегда слегка возбужденный от быстрой ходьбы, в легкой куртке и без головного убора, подтянутый, с преданной готовностью во взгляде. На этот раз Пришелец ни в чем не упрекнул парня, сразу прошел в кабинет, сопровождаемый Анатолем, и опустился в кресло. Несколько минут Павлов стоял перед ним молча. Угрюмое молчание шефа и его озабоченно-подавленный вид красноречиво говорили, что случилось неприятное. Пришелец глянул на Павлова и взглядом пригласил садиться.

— Дело принимает серьезный оборот, и если мы не примем срочных решительных мер, может кончиться популярной песней: едем мы, друзья, в дальние края, — угрюмо проговорил Пришелец. — Коньков — шваль, мусор. — Он сделал долгую паузу и стал рассматривать свои руки. Павлов знал эту манеру Пришельца: значит, всерьез встревожен. Не поднимая взгляда, Ипполит Исаевич произнес как приговор: — Он должен исчезнуть… Навсегда. Как — это твое дело.

Он старался не смотреть на Павлова, который без труда догадывался, что от него хотят, и быстро соображал. Никакая самая совершенная электронно-вычислительная машина не могла тягаться с Анатолем в быстроте реакции. Этот природный дар Пришелец выше всего ценил в своем подручном. Он ждал от Павлова решения и знал, что оно не будет поспешным и потому скороспелым.

— Я пошлю его в Одессу подышать морским воздухом, успокоить нервы и вообще, — сказал Павлов, как бы размышляя вслух и ожидая при этом мнения своего хозяина. Но тот молчал. Не желая испытывать его терпение, он продолжал: — Там его встретят ребята. Им я сообщу, что Коньков их предал, засыпался с часами и вообще… Дело повиснет на одесской милиции.

— А ты уверен, что дело повиснет? — спросил Пришелец, сделав ударение на последнем слове. На обычном языке «повиснувшее дело» означало нераскрытое преступление, в данном случае убийство Конькова.

— Каждый дорожит своей шкурой. Для одесских мастеров шкура Конькова дешевле коробки спичек. Они без сантиментов. — По алым губам Анатоля скользнула сухая ироническая улыбка.

— Каким образом ты им сообщишь?

— Письмом. К вам, мол, собирается Демьян. Учтите — это падла из подлюк, чтоб он подох или утонул в Черном море. Бойтесь его пуще врага заклятого…

— Бред, собачий бред, — резко перебил Пришелец. И, поднявшись из кресла, взволнованно зашагал по комнате. — Письмо — документ, его можно подшить к делу. Соображаешь? — Павлов молча соображал, глядя в угол. А Пришелец продолжал уже твердо, уверенно: — Коньков поедет на юг поездом, а ты в тот же день вылетишь самолетом. И лично, лично предупредишь. Должна быть полная гарантия. Понял?.. — Голос его звучал жестко, повелительно. Это был приказ. — И как можно быстрей. Каждый лишний час задержки может привести к непоправимому.

Сказав это, он ушел в спальню и возвратился с пачкой десятирублевых купюр. Протянул их Павлову:

— Тут четверть. Полторы сотни отдашь ему на лечение. Сотня твоя. В Одессе с ним не встречайся. Возвращайся немедленно. Твое отсутствие в Москве не должно быть замечено. Вопросы есть?

Павлов не успел ответить: помешал звонок в дверь. Оба настороженно посмотрели друг на друга. Они стояли затаив дыхание. Звонок повторился. Ипполит Исаевич снял тапочки, босиком подошел к двери и заглянул в глазок. За дверью стояла незнакомая девушка. Рядом с ней никого не было. Если б за дверью стоял незнакомый мужчина или даже пожилая женщина, Ипполит Исаевич не подал бы голоса, — до того были напряжены нервы только что состоявшимся разговором.

Но вид молодой привлекательной девушки напрочь обезоружил его, разжигал любопытство, и Пришелец не устоял.

— Одну минуту! — крикнул он в дверь и вернулся за тапочками.

Девушка вошла в квартиру с какой-то деланной, заранее продуманной легкостью, радостная и возбужденная. Не снимая светлого распахнутого плаща, она бросилась к Пришельцу с распростертыми объятиями:

— Здравствуй, папочка. — Звонким журчащим голоском щебетнула девушка и прильнула горячими губами к колючей щеке. И, покосившись на Павлова, доверительно спросила: — А это мой братец? Я не ошиблась?

— Ты ошиблась, прелестное создание, — не сурово, а даже со снисходительной иронией ответил быстро оправившийся Ипполит Исаевич и подбородком указал Павлову на дверь. Анатоль исчез, и когда за ним бесшумно затворилась дверь, Ипполит Исаевич продолжал молча рассматривать нежданную гостью. Лицо ее казалось очень знакомым, хотя — он был абсолютно уверен, что видит девушку впервые. Она кого-то напоминала, вызывала в памяти что-то прежнее, давнишнее, позабытое.

— Меня зовут Аля, Альбина, — виновато сказала девушка. — Разве мама тебе не говорила? Мама моя, Ольга Николаевна?

Ольга Николаевна, Оля. Да, теперь все стало на свое место, прояснилось, вспомнилось, вызвав сложные чувства досады, неудовольствия, любопытства и даже сдержанной радости. Перед ним стояла не Альбина, которую он никогда не видел и не вспоминал, а Оля, далекая, пришедшая из юности, беззаботной, радужной, счастливой, сверкнувшей короткой вспышкой, после которой наступила черная ночь. Ипполит Исаевич почти машинально протянул руку, чтобы помочь девушке снять плащ. Повесив плащ, Ипполит Исаевич пригласил дочь в гостиную.

Аля, переступив порог, остановилась у двери изумленная.

Пришелец понимал состояние дочери: он читал его в ее восторженных глазах и сам испытывал удовольствие от ее восторга и удивления. Неожиданная встреча сняла усталость и напряжение необычно тяжелого для Ипполита Исаевича дня.

— Проходи, — сказал он стоящей в нерешительности дочери, — я сейчас.

Он ушел в спальню. Надо было переодеться, но это заняло бы какое-то время, а Ипполит Исаевич имел привычку не оставлять в квартире посторонних без присмотра. И он снова предстал перед дочерью в своем, как говорила Белла, сногсшибательном халате и отделанных мехом тапочках на босу ногу. Аля, стоя у стола, рассматривала дубовые стулья с высокими спинками из икон.

— Ты извини меня за ультрадомашний вид, — усталым голосом заговорил Ипполит Исаевич, входя в комнату. — День сегодня чертовски тяжелый, устал, голова свинцом налита. Принял душ, собрался было отдохнуть.

— А я помешала. Прошу прощения, но так вышло. Конечно, нежданный гость… — смущенно прощебетала Аля.

— Неожиданный, нежданный — не в этом суть, — перебил Пришелец. — Важно, какой он: добрый или злой? С какими вестями приходит гость — вот в чем суть. — Из слов его Альбина поняла, что отец не испытывает ни восторга, ни радости от ее появления. — Да ты садись, садись.

— Впервые вижу такие стулья с картинками. Как на иконах.

— Они и есть самые натуральные иконы. — Пришелец отодвинул подальше от стола стул с иконой Серафима Саровского и солгал для пущей важности: — Семнадцатый век.

Но слова отца не произвели на дочь никакого впечатления, ей было все равно, семнадцатый или двадцатый век. Она села на подвинутый стул основательно, глубоко и положила на стол обнаженные по локоть тонкие руки с ярким маникюром на беспокойных пальцах.

— Сидеть на них неудобно: жестко, — с натянутой улыбкой сказала Аля. Ипполит Исаевич молча повел густой бровью, устроился напротив и, тоже положив на стол волосатые руки, постучал пальцами по столешнице мореного дуба. Он смотрел на девушку внимательно, цепко, и взгляд его, властный, самоуверенный, спрашивал: откуда ты взялась и зачем, с какой целью, что тебе нужно от меня? Ему хотелось знать: по своему желанию она пришла или кто-то подослал? «Ольга, копия Ольги», — думал Пришелец, рассматривая тонкую высокую шею, темные, с сизым отливом волосы, маленькие красивые уши, не обремененные сережками, и руки, гибкие, нежные.