Наши собственные - Ирина Карнаухова

Во втором этаже, во врачебном кабинете, в блестящих никелированных коробочках лежали шприцы с острыми иголками, кутались в ватку ампулы с камфарой, стояли в стеклянных шкафчиках какие-то «первоочередные» лекарства, но никто не знал, как всем этим пользоваться.

Ночью дежурили у постели Муси Анна Матвеевна и Таня. Делали то немногое, что умели и могли: давали валерьянку и клали тряпочку с холодной водой на пылающий лоб.

А утром свалился Пинька. У него тоже температура поднялась до 39°. Он то покрывался потом, то бледнел и вел себя совсем не так, как Муся. Он стонал и охал, капризничал, непрерывно ворчал на терпеливо ухаживающего за ним Юру.

— Не так подушку положил, не так! Что ты, не видишь? Принеси теплой воды. Забери, она слишком теплая! Что ты мне холодную суешь! — И так все время.

Юра сбился с ног, стараясь выполнять все требования своего капризного друга.

В соседней комнате, все так же, не приходя в себя, бормотала что-то пересохшими губами Муся.

И на вторую ночь Анна Матвеевна и Таня сидели у постели девочки. Тускло горела коптилка. В пустой комнате было темно и жутковато. Лиле и Кате Таня приказала лечь в другой спальне, — может быть, у Муси что-нибудь заразное.

— Я пойду к Пиньке, — сказала Таня, — кажется, Юра до сих пор у него сидит. Надо бы его сменить. Придется разбудить Хорри.

Юра действительно был возле Пиньки; весь скорчившись, он примостился на полу, положив голову на Пинькины ноги. И его багровое лицо и вздувшиеся губы, тяжелое дыхание и пересохший рот сразу всё объяснили Тане.

Она быстро разбудила Василия Игнатьевича и Хорри; втроем они подняли Юматика, раздели, уложили рядом с его «оруженосцем».

Юра изредка открывал глаза и пытался сопротивляться.

— Ну что ты, Танечка! Зачем ты с меня сандалии снимаешь? — сконфуженно улыбался он. — Я ведь и сам могу.

Но сам он ничего уже не мог и через пять минут после того, как его уложили, заговорил торопливым, прерывистым шепотом о маме, о танках, об опытах.

— Мама, наверное, беспокоится, — забормотал он, — мама… А я должен сделать пушку… Такую… раз — и все немцы убежали… Правда, Пинька? У тебя мои чертежи…

— Юрочка, — наклонилась над ним в конец растревоженная Таня. — Юрочка, очнись.

— Я… ничего… — с трудом открыл глаза Юматик, — ты не беспокойся, ты к Пиньке пойди, ему помоги… А я спать буду.

Таня вернулась к Анне Матвеевне. Старушка клевала носом. Муся спала тяжелым сном. Потухала коптилка. Услыхав шаги, Анна Матвеевна вздрогнула, выпрямилась на стуле, вгляделась в Таню.

— Что с тобой, Танюшка?

— Анна Матвеевна… Юра тоже…

— Что такое?

— Тридцать восемь и восемь десятых градуса.

— Господи, твоя воля! Все косит и косит, что это за болезнь такая?!

— Не знаю, Анна Матвеевна. Не знаю… не знаю.

— А ты бы в маминых книжках посмотрела.

Это не приходило Тане в голову. И вот, подняв над головой огарок свечки, она пошла во второй этаж, во врачебный кабинет. Здесь она не была с того самого дня. Здесь все говорило о маме: белый халатик, аккуратно распяленный на плечиках; докторская шапочка над ним; лежащий на столе листик бумаги, на котором красивым крупным почерком был написан список лекарств, которые нужны были здравнице; никелированный молоточек с резиновыми кончиками, который так часто видела Таня в руках у мамы. Все было мамино, и все было для ребят.

Не позволяя себе прижаться к халатику и громко заплакать на всю комнату, Таня подошла к книжной полке. Вот они стоят, толстые тома с непонятными учеными названиями: «Диагностика», «Фармакология», «Пневмония» и т. д.

Но Таня не зря дочь врача; и, не обращая внимания на фармакологию, она вынимает толстый том, на котором черными буквами, противными колючими буквами, как будто специально говорящими о неприятностях и горестях, написано: «Внутренние болезни».

— Прежде чем открыть книгу, — говорит себе Таня, — нужно выяснить, какие признаки у наших ребят. Головная боль, — загибает Таня один палец, — жар, озноб, кашель. Теперь буду искать эти признаки. Ох, мамочка, мамочка! Таня тяжело вздыхает и погружается в книгу. И тут на нее набрасываются все болезни человечества. Тифы, скарлатина, корь, сибирская язва глядят на нее с каждой страницы, и всюду озноб, высокая температура, тошнота, часто сыпь… Как разбиралась во всем этом мама? Как разбирались врачи, которые подходили к ней, Тане, и, слегка подавив на живот, пошевелив ложечкой во рту, говорили успокоительное: «Два-три дня и все будет в порядке».

Солнце уже взошло над домом, и Анна Матвеевна погасила свою коптилку и поговорила сама с собой, по своей стариковской привычке:

— Чуть было не заснула, а нельзя — дежурить-то некому. Танюшка и без того с больными третью ночь возится. Ох, нехорошо!.. Совсем извелась девушка. А у меня кости болят да ноют.

Таня вошла в комнату с покрасневшими от напряжения глазами, с толстой книжкой в руке.

— Ну что, узнала что-нибудь, Танечка?

— Ничего не узнала. Я двадцать раз подряд перечитываю и ничего не могу выбрать.

— А почему же не можешь?

— По симптомам у них что угодно может быть… Сразу и тиф, и скарлатина, и корь.

— Опомнись, что ты говоришь, Танечка! — замахала на нее руками Анна Матвеевна.

— Ну посмотрите, посмотрите сами. И там тошнота, и тут тошнота. И там головная боль, и тут головная боль. Нет, я не могу больше…

Анна Матвеевна решительно отняла у Тани книжку и положила на столик.

— Ну вот что, Танечка, довольно. Успокойся, ляг поспи. А потом опять почитаешь, — может, и сообразишь, что к чему. Мы сейчас всех больных в одну комнату перенесем, и Лиля, может быть, с ними посидит. А я тоже пойду прилягу.

Гера в этот день никуда не ушел из дому и не сидел запершись у себя в комнате. Вместе с Костиком и Хорри они перенесли кровати с Юрой и Пинькой в комнату Муси, тут же поставили койку для дежурного. Втроем нести кровати было тяжело, но Леша помочь им наотрез отказался.

— Может, у них что-нибудь заразное. Еще и я слягу. Вам же хуже будет. Лишний больной — лишняя нагрузка. Это будет антиобщественный поступок с моей стороны! Здоровым нужно быть побольше на чистом воздухе, — сказал он и ушел в сад.

Лиля осталась дежурить, а Таня прилегла на кровать — хотела уснуть, но усталый мозг продолжал работать; переворачивались перед ней страницы книг, названия болезней, пузырьки с лекарствами. Одна мысль не давала покоя:

«Вот мама всегда говорила — в трудные минуты спокойствие прежде всего. Какое же может быть спокойствие, когда ребята умирают, а я ничего не умею! Я должна уметь, я должна их выходить — больше некому».

Таня дремала, просыпалась, снова мучительно думала и снова засыпала. Сквозь неглубокий сон она слышала, как Анна Матвеевна посылала Лешу в огород за зеленым луком и малиной. Проснувшись через несколько времени, она опять увидела Лешу; он стоял перед Анной Матвеевной, зажав в кулаке горсть луку, который только назывался зеленым. Он уже пожелтел и обмяк. В другой руке у Леши был стакан малины.

— Все, — говорит Леша, — в огороде больше ничего нет. — Но до Таниного сознания уже не дошли эти слова. Она повернулась на другой бок и заснула, наконец, крепким сном очень уставшего человека.

Лиля осталась дежурить около больных.

В доме было тихо.

За окном шагало по саду золотое пестрое лето. А здесь, в комнате, пахло какими-то лекарствами, бормотал что-то непонятное Пинька, слабо стонала Муся и изредка всхлипывала во сне Таня.

Лиля, опустив руки, стояла посредине комнаты, не зная за что взяться. Что-то щемило и щемило сердце. Какая-то глухая тревога, то ли недоумение, то ли недовольство собой не давали покоя, мешали всегдашней выдержке. Она бесцельно отодвинула стул, взяла книгу, снова положила ее… Нет, что-то не то она делает, не так… Лиля нервно отошла к окну.

В комнату, тихо ступая босыми ногами, вошел Гера. Он подошел к Мусиной постели, дотронулся до лба девочки и покачал головой. Потом взял из тазика с холодной водой тряпочку, выжал ее, помахал ею в воздухе и положил на лоб больной. Его большие сильные руки с обломанными ногтями, со множеством ссадин и синяков двигались удивительно легко и ловко. Ласково, даже нежно он повернул Мусю на другой бок и заправил вокруг нее одеяло. Тут он поймал удивленный взгляд Лили.

— Вот так, — сказал он чуть сконфуженно, — я всегда Петьке делал… Они ведь, маленькие, часто болеют… Правда, Лиля?

Лиля кивнула, хотя она никогда не думала о том, часто ли болеют маленькие дети.

— Ты не забывай им тряпочки менять, — продолжал Гера, — это облегчает. Я уж знаю…

Тихонько уходя из комнаты, он остановился у порога и, взглянув на Лилю посуровевшими глазами, уронил:

— Жалко их… Наших всех…

И ушел.

Вот, Лиля, слово найдено — это-то и щемило твое сердце.