Семья Наливайко - Федор Кравченко

— Пойдем со мной, посмотришь, как это получается.

— Я попрошу Полевого, пускай сам посмотрит.

— Ты думаешь, что Полевому нечего больше делать?

Я промолчал. Костя начал шутить:

— Крот завидует орлу. Правда?

—. Лучше быть хорошим кротом, чем поганым орлом.

— Поганых орлов не бывает.

— Я говорю о поганом петушке, который называет себя орлом.

Костя готов накинуться на меня с кулаками. Но он боится меня. Я плохо вижу, однако руки у меня крепкие. И Костя избегает мериться со мной силами.

Когда Полевой снова пришел, Костя развлекал близнецов, следя за мной глазами. Его интересовало, о чем я буду говорить с Полевым.

Командир закусывал, поглядывая на жену. Потом с усмешкой проговорил, указав на Костю:

— Видишь, какую я тебе веселую няньку дал.

Мне хотелось поговорить с Полевым о своих подозрениях, но Костя ни на минуту не вылезал из землянки. Вдруг он подошел ко мне и громко проговорил, стараясь привлечь внимание Полевого:

— Слушай, крот, сколько я тебя предупреждал: не ввинчивай детонаторы в мины! Не дай бог, кто-нибудь нечаянно заденет мину… Наша землянка на воздух взлетит.

Костя знал, что я вожусь только с обезвреженными минами. Значит, он умышленно это сказал. Я еще не понимал, к чему он клонит, но было ясно: это начало какой-то подлой затеи.

Полевой сказал:

— Надо вырыть яму для мин. Подальше от землянки. Вы должны сделать это вдвоем. Когда будет готово, доложите, я осмотрю.

Я сказал, что Костя клевещет на меня: я ведь лучше его знаю, как обращаться с минами. Костя ухмылялся: плохо, мол, человек оправдывается.

Я нервничал. Еще бы: Людмила Антоновна всерьез заволновалась… Полевой, успокаивая ее, бросал на меня неодобрительные взгляды.

Я поклялся, что завтра же будет готова яма для мин.

Полевой вдруг спросил:

— Ты знаешь, как обращаться с минами?

— Конечно, знаю.

— Так это ты, наверно, фашистам гостинцы носишь?

Я поневоле опустил глаза. Вдруг послышались его шаги: Полевой шел ко мне. Я не мог поднять голову, неловко стало. Он ласково сказал, положив мне руку на плечо:

— Ах ты, крот…

Это прозвучало, как похвала.

Я сказал Косте:

— Пойдем выроем яму.

Хотелось увести его из землянки. Ведь мы мешали Полевому. Может быть, он хотел поговорить с женой по душам… сынков приласкать… А мы торчали перед глазами, как болваны.

Костя покинул землянку неохотно. Ему хотелось о чем-то побеседовать с командиром.

XX

В течение двух дней строили мы подземный «минный склад». Наконец все было готово. Я с нетерпением ожидал командира. Как только он одобрит наше «сооружение», можно будет освободить землянку от «адских машин».

Рано утром я спрятался в кустах, чтобы кое-что записать в дневник. Костя не заметил моего ухода. Боясь слежки, я обычно набрасывал на свою постель одеяло так, чтобы ему казалось, что я еще сплю. Лежа в кустарнике, я писал… Внезапно раздался грохот. Воздушной волной отбросило меня на край огромного оврага. Острая боль привела меня в сознание. Я весь был исцарапан.

С ужасом подумал я о жене командира, о близнецах, о Косте… Неужели они погибли?

Невозможно описать страшную яму, которая образовалась там, где была землянка. Я боялся заглянуть в нее. После гибели Нины я не мог смотреть на остатки человеческих тел.

Но что же могло случиться?

Как я проклинал себя, что не догадался отнести мины куда-нибудь подальше от землянки… Ведь мы могли сложить их в новом помещении. Полевой после осмотрел бы склад…

Я плакал, ища свою тетрадь, чтобы поведать ей о своем страшном горе. Вдруг послышался испуганный крик Кости:

— Андрей!.. Андрей… Ты?..

Он шел мне навстречу — бледный, трясущийся. Все лицо его передергивалось, колени ходили так, будто он пританцовывал. Кажется, он больше всего испугался оттого, что я невредим. В это мгновение я подумал, что это он взорвал землянку. Он, наверное, решил, что я погиб. Сам он отсиживался где-нибудь в сторонке и теперь пришел проверить результаты своей работы. Да, он был чист и опрятен, как никогда; он успел даже надеть мою голубую сатиновую рубаху. У него на руках не было ни пылинки.

Я обдумывал, что делать, как вдруг Костя спросил:

— Как же ты уцелел?

Я готов был убить его на месте.

— А ты думал, что я готов, да? Рад был похоронить меня. Ну, пойдем к Полевому; там узнаешь, как я уцелел.

Я решил так: если Костя станет упираться, пригрожу ему гранатой (у меня в нескольких местах на всякий случай гранаты спрятаны). Костя удивленно спросил:

— Ты хочешь пойти со мной?

— Вместе пойдем.

— А я советую тебе скрыться, пока Полевого нет.

— Почему?

— Потому… Он ведь знает, что это твоя вина. Сколько раз я говорил тебе: не трогай мин. При Полевом предупреждал тебя. Не послушался…

Теперь я понял, почему Костя в присутствии командира заговорил о минах… Почему он требовал, чтобы я не трогал мин до прихода Полевого…

Он думал, что я струшу. Но я решил идти к командиру. Я научился смотреть правде в глаза. Да и поверит ли Полевой Косте? Ну, а если он найдет, что я виноват, пусть расстреляет меня.

Я решительно сказал:

— Пойдем к Полевому, он умный, разберется.

Костя замялся. Я, кажется, застал его врасплох. Он не думал, что я так решителен. Ему нужно было выиграть время, чтобы обдумать свое положение. Он сказал:

— Хорошо, пойдем к Полевому. Только я сначала разведаю, нет ли где-нибудь немцев поблизости. После такого взрыва они могут нагрянуть и сцапать нас. Жди меня здесь.

Он явно хитрил. Черт с ним! Я даже рад, что он ушел. Мне еще многое нужно записать в свою тетрадь…

И вот я пишу последние строки. (Может быть, и в самом деле последние?) Я не могу взять эту тетрадь с собой. Мало ли что может случиться в пути.

Через несколько минут я спрячу ее в условленном месте, в излучине реки. По правде сказать, очень грустно мне расставаться с ней.

Я достал две гранаты на всякий случай… Вот вернется Костя, к мы пойдем…

Еще несколько строк, и «летопись окончена моя». Ах, дурень, дурень… У тебя даже руки дрожат. Нет, к черту эти глупые мысли. Я должен жить. Я буду жить!

Опять вспоминается Пушкин:

«Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Оно надо мной — яркое, теплое солнце. Даже желтая листва излучает свет. Кажется, вся земля пропитана им. И не верится, что гитлеровцы все еще поганят нашу землю…

Надо тетрадь спрятать. Спрячу ее и, пока Костя придет, буду любоваться солнечным светом.

Еще несколько строк: друзья мои, кто найдет эту тетрадь, передайте ее матери… В последнюю свою минуту я буду думать о родине и о ней. Для меня это нечто одно — большое, яркое, дорогое, как солнце.

Часть вторая

I

Снились Катерине Петровне диковинные подсолнечники. Будто росли они в долине и все тянулись вверх, безудержно устремляясь в небо. Стержней не было видно, зеленая листва не шевелилась, а над листвой, как бы вися в воздухе, горели огромные золотые звезды. Они поворачивались к солнцу, а солнце торопилось на запад. Подсолнечники не успевали следить за его полетом. И как бы говорили они ему: «Не спеши за горизонт, мы еще не нагляделись на тебя, не напились твоего света».

Но солнце уходило. Вот оно закатилось за темную полоску горизонта, и подсолнечники начали подниматься вверх, как языки оранжевого пламени. Поднимаясь, они удлинялись и в небе слились, как сливаются мелкие ручьи в огромный поток. Это был невиданный пожар. Пылали подсолнечники, пылала долина. Вдруг загорелось все небо и разлилось всепоглощающим пламенем над землей.

Катерина Петровна проснулась и долго с ужасом глядела в знойное небо. Над ней, как золотой факел, пламенел подсолнечник. Широкая листва его просвечивала, и было видно, как на одном из лепестков суетится жучок. К подсолнечнику подлетел бархатный шмель с позолоченными пыльцой лапками, сердито пожужжал и впился хоботком в желтый диск. В небе мелькали птицы.

Где-то, совсем недалеко, куковала кукушка, и Катерина Петровна вспомнила детство: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет еще жить?» И засмеялась. Кукушка столько накуковала, что хватит и ей и сыновьям…

Сколько же жить ее сыновьям?

Сонливость развеялась. Катерина Петровна лежала на траве и думала как-то обо всем сразу: о войне, уже много месяцев полыхавшей над родной землей, о колхозе, о сыновьях, ушедших на фронт.

Живы ли они? Что они сегодня ели и чем были заняты? Катерина Петровна с трудом проглатывала кусок хлеба по утрам. Больно было думать, что в ту минуту, когда она завтракает, сыновья ее голодны. На столе всегда лежали ложки и вилки всех членов семьи. Она сидела у стола и думала о том счастливом дне, когда все ее дети снова усядутся за общий стол. Каким весельем забурлит тогда ее дом…