Искатель, 2013 № 10 - Песах Амнуэль

Что он видит на экранах? Ровные линии, конечно. Что думает обо мне?

Слышу характерное постукивание пальцев по клавишам компьютера, сначала медленное, буква или цифра в две секунды, потом быстрее, а сейчас торопится что-то записать, пока его не спугнули. В моей истории болезни? Или пишет личное письмо, не имеющее ко мне отношения?

Легко подсчитать… складываю… он нажал на клавиши двести тридцать девять раз. Не длинный текст. Все-таки письмо?

Я нахожусь — напоминаю себе — в идентичном мире, где существует телепатия. Как только я об этом подумал, сразу понимаю, в чем дело. Почему голос показался знакомым. При переходе между мирами память выкидывает странные штуки. Наверняка тому есть объяснение — почему я вспоминаю, почему нет, — мне это пока непонятно. Голос показался знакомым, потому что в этой идентичной реальности я его уже слышал. Память не сразу переключается, и потому…

Не надо волноваться. И бояться тоже. С тем, что происходит, я ничего не могу поделать. Я задал вектор перемещения, когда решил в общем виде (минут пятнадцать назад по моему внутреннему времени!) уравнение градиента, следствие четвертой теоремы. Я знаю (на опыте), как задать вектор, но не знаю, как его изменить (а нужно ли?).

Может, профессор Симмонс (конечно, как я его сразу не узнал?) не по телефону разговаривал, а…

Симмонс, да. Нейролог. Не мой, но и ко мне заглядывает. Обычно вместе с Гардинером. Друзья? Скорее соперники — насколько я понял из их разговоров, Симмонс специализируется на инсультных комах, а не травматических. Оба метят на должность главного врача отделения. Мне кажется, я знаю Симмонса давно… не могу вспомнить. Мне кажется, что Симмонс уже заходил сегодня в палату, но и это воспоминание — на периферии сознания. Может, заходил. Может — нет.

Вместо воспоминаний всплывает знание. Я с этим знанием родился. Телепатия существует, да. Не та телепатия, какую имеют в виду в моей идентичной реальности (надо бы обозначить ее индексом один или ноль). Это совсем не та телепатия, хотя, конечно, обмен информацией. Не мыслями.

Симмонс делает три шага и останавливается у изножья кровати. Видимо, читает лист назначений. Хмыкает. Теперь вспоминаю: девяносто три дня назад он говорил Гардинеру (Алена при этом присутствовала, как-то получилось, что они оказались здесь все трое), что…

Что?

Не отвлекаться. Симмонс делает еще шаг и оказывается справа от кровати.

— Бедняга, — говорит он с неопределимым сожалением; это разговор с собой, но не на внутреннем мысленном уровне, какой никто в этой идентичной реальности не смог бы расслышать. Мысль из разряда высказываемых — направленная вовне, проговоренная. Не вслух. Про себя, но на вербальном уровне. Такими внешними мыслями я пользовался всегда. В этой идентичной реальности, поправляю себя. Помню, мама учила меня отделять мысли друг от друга — внешние от личных, — это первое, чем приходится заниматься родителям, когда ребенок начинает говорить. Умение составлять слова формирует «внешнее мышление». Первое слово, которое я «произнес» не вслух, а мысленно, сознательно отделив от мысли подуманной, было слово «хочу». «Хочу», — и я потянулся к броши на маминой груди. Красивая вещица, старинная, доставшаяся маме от бабушки, но ценность вещи я понял значительно позже, а тогда для меня это была просто блестящая штуковина, которую захотелось швырнуть на пол, и мама, конечно, оставила мое «хочу» без удовлетворения, но крикнула отцу, читавшему газету за завтраком: «Гера, Ник отмыслил!» Мама тоже «отмыслила» свой крик, отец услышал — мысль предназначалась ему, — опустил газету, внимательно на меня посмотрел и сказал: «Славный мальчик». Я тогда не понял, вслух произнес или внешней мыслью. Различать научился позже, к полутора годам…

— Бедняга, — повторяет Сйммонс и прикасается пальцами к моему лбу; как это делала мама, проверяя, нет ли у меня температуры… не в этой реальности, а в той, первой. Хотел ли Симмонс, чтобы я отчетливее воспринял его внешнюю мысль — не знаю, ладонь была теплой, мягкой, успокаивающей и говорящей, как говорит всякая ладонь, если ее приложить ко лбу или к другой ладони.

Полагал ли Симмонс, что я могу его услышать? Нет, это я понял сразу. Ощущение не могло меня обмануть. Симмонс, как недавно миссис Куинберн, обращался не ко мне, а к той потусторонней силе, что стояла как бы за моей спиной, не позволяя мне умереть. Симмонс — я это почувствовал и не стал вспоминать, было ли это ощущение природным или приобретенным, — принадлежал к той же религиозной секте, что миссис Куинберн. Странно, что среди них оказался врач, но кто может предвидеть, какие нелепые идеи возникают даже у очень умных людей; ют и профессор Верховцев уверен в существовании дьявола, посвятил этой проблеме бредовую книгу, а ведь замечательный физик… в этой идентичной реальности. Я знаком с трудами Верховцева по квантовой криптографии, но сейчас не время для копаний в памяти.

— Жаль, что я ничего не могу для вас сделать, — продолжает Симмонс. — Невил, конечно, сволочь, но у него надежный тыл, документация безупречна, и, если я выступлю против на консилиуме, это будет расценено как желание подложить свинью. Жаль, что вы никакой медиум. Вы даже не помогли Дороти услышать детей — и мне не поможете, я уверен. Все же попробуем, бесчувственная тварь, и, если получится… нет, вряд ли, с травматическими коматозниками не получается… но вдруг… тогда я сломаю Гардинеру игру. С помощью учителя.

Учителя? Что он имеет в виду? Внешние мысли у Симмонса встроены в мысли внутренние, мне не понять их взаимосвязи и взаимовлияния.

Ладонь сильнее прижимается к моему лбу, смещается к макушке, Симмонс будто примеривается, где находится на черепе нужная ему точка.

— Майстер, — говорит он, я чувствую, что какие-то слова он проглатывает, точнее, не думает их «вслух», я «слышу» лишь половину, а может, и того меньше.

— Майстер, к вам обращаюсь, ответьте. Мне нужна ваша помощь. Если Гардинер получит карт-бланш, он убьет двух зайцев сразу: отправит в твой мир этого безнадегу и женится на его вдове. И у него не будет серьезных оппонентов, когда он подаст на должность. Это парадоксально, глупо, бездарно, но такова жизнь, из которой вы так безвременно ушли, учитель. Вы помогали мне при жизни, помогите еще раз. Пожалуйста. Если безнадега придет в сознание, Гардинеру конец, хотя большинство расценит это как победу препарата. Конец — потому что, выйдя из комы, безнадега обвинит Гардинера в попытке убийства. Дороти… да и Винтер тоже, дружок его… мы расскажем безнадеге, наведем на нужную мысль. А если безнадега умрет, то Гардинер победитель: смелый врач, рискнувший, пусть и проигравший (теория вероятностей рулит, да!), а смелые врачи, склонные к разумному риску ради прогресса медицины, побеждают всегда. Таким благоволят, вы знаете.