Золотой ключ. Том 1 - Дженнифер Роберсон

— Но ведь оригиналы писали мы, — возмутился Сарио. — Мы, род Грихальва! У нас отняли наше наследство.

«Как часто он уносится на крыльях мысли, оставляя меня позади…»

— Кто отнял?

— До'Веррада. Серрано. Городские богачи.

Впадины на его щеках были темны, как налет копоти, и подчеркивали остроту неокрепших скул. Голос так же резок, как тени на лице.

— Писать важнейшие картины они поручают малярам вроде Сарагосы Серрано, а нас ободрали как липку и теперь заставляют делать копии с наших же полотен!

Сааведра проследила за его взглядом, который скользил по картинам — огромным, в массивных, причудливо изукрашенных деревянных рамах. Вот и “Смерть Верро Трихальвы”. На ней изображен необычайно привлекательный герой, умирающий на руках своего любимого герцога, вечная ему память. Если верить летописям, Верро и Ренайо дружили с детства. На благородном лице Верро — смертельная белизна, но не она приковывает взгляд, а печаль в глазах Ренайо, выражение огромной потери, праведного гнева и.., страха.

— Копия, — с горечью произнес Сарио. — Оригинал в Палассо Веррада.

Сааведра изучала картину. Ее заинтриговало расположение света и теней — мало кому это хорошо удавалось, но картину писал настоящий мастер, Пьедро Грихальва. Только Грихальва, не меньше, чем Ренайо До'Веррада, скорбевший о доблестном Верро, мог так достоверно передать чувства, обуревавшие участников запечатленной сцены.

— Тза'аб, — прошептала Сааведра.

Действительно, на заднем плане, в верхнем правом углу, виднелся дочерна обожженный солнцем пустыни воин. С темной кожей контрастировали удивительно светлые глаза. Он гордо восседал на вороном коне с вьющейся по ветру гривой. Его дивный ярко-зеленый наряд являл собою сплошное мерцание бронзы и стекла. В руке он держал резную деревянную трубку с бронзовыми кольцами — ту самую, из которой вылетела отравленная стрела, унесшая жизнь Верро.

Конечно, в реальности тза'абский разбойник, сделав свое черное дело, не задержался возле умирающего капитана, — если только его не уложили на месте солдаты Ренайо. Но у искусства свои законы; зачастую оно попирает историческую правду. Иногда — по воле заказчика картины.

— Тза'аб. — Сарио тоже разглядывал воина в зеленом. — Может быть, наш родственник. Как и Верро. — Он повернулся к ней лицом. — Томас умер.

Она поняла не сразу. А когда поняла, ее бросило в жар.

— Умер? Но ведь…

— Изобразив Томаса на Пейнтраддо криворуким слепцом, Вьехос Фратос погубили его талант, его Дар. Чиева до'Сангва, кара для ослушников… Но теперь он мертв.

— Матра эй Фильхо! Сарио!

— Мертв, — повторил он. — Отмучился.

Происшедшее на их глазах в кречетте было ужасно, но смерть Томасу не грозила. Только мука. Так и было задумано — его обрекали на муки. И он страдал, в этом Сааведра не сомневалась, хоть и видела совсем немного, — остальное дорисовал потрясенный разум.

— Если они хотели, чтобы он умер, то почему сразу не убили? — спросила она.

На его висках и верхней губе выступили капли пота.

— — Они не хотели, чтобы он умер.

— Сарио…

В его лице не было ни кровинки, оно напоминало облик Ренайо до'Веррады на картине — с печатью утраты и осознанием своей абсолютной беспомощности. Что произошло, то — навеки.

— Ведра.., это сделал я…

Опять! Опять он куда-то ушел без нее.

— Что ты сделал? Что? По залу пронесся шепот:

— Убил его!

— Томаса?

— Ведра… Ведра…

— Но.., как?

Его била дрожь. Еще ни разу Сааведра не видела его в таком смятении. Даже в чулане, в потайной комнате над кречеттой, где творился ужас.

— Ты видела, как его глаза на Пейнтраддо закрасили белым, — сказал он, — и как его руки нарисовали скрюченными…

— Костная лихорадка, — прошептала она. — Да. Его изобразили с глазами и руками дряхлого старца.

— И это подействовало! Сааведра, ты это видела! Ты видела, что с ним случилось!

Она видела. О Матра! Правда, это было одно кратчайшее мгновение: только что в кречетте стоял дерзкий красавец, и вдруг…

— Но его не изображали мертвым.

— Его убил я.

— О Матра! О Сарио…

— Это сделал я, Ведра. — Карие глаза стали черны словно ночь; сейчас он казался слепым, как Томас, и вовсе не по вине катаракты, сущего бича для многих стариков. Черные глаза, белое лицо и крупная дрожь, — казалось, от нее вот-вот рассыплется его скелет. — Я помог ему умереть.

— С чего ты взял? — только и смогла выговорить Сааведра. Она его знала, она видела грозный талант, что водил его по миру грез, из которого Сарио никогда не мог выйти полностью. — Сарио! Откуда ты знаешь?

— Я хотел сжечь картину.., но я же видел, что с ним было в кречетге, и не хотел зря его мучить…

— Сарио…

— Так что я ее не сжег… Просто взял нож и ткнул.., туда, где сердце. — Глаза были черны. Совершенно черны. Чернее некуда. Как угли костра, залитого водой. — Но я.., промахнулся. Пошел взглянуть, а он.., все еще жив. Раненый, но дышит, я ведь не попал… И вот… И вот… — Он сглотнул с таким трудом, что Сааведра увидела, как съежилось в спазме горло. — В конце концов я сжег картину. Он сказал — это подействует.

Ей удалось выговорить лишь его имя. Ни вопроса, ни утверждения, только его имя — в ужасе, не веря в услышанное.

— Они еще не знают. Но узнают.

Она прижала ладони к лицу, потерла, с силой провела по лбу ногтями. Она пряталась от мира, от правды, от тоскливого голоса Сарио. И прятала — от него — свой страх. Она боялась его. И за него.

— Ведра, что мне делать?

Это была мольба о помощи. Вновь он — совсем ребенок, одиннадцатилетний мальчишка, исключительно талантливый, несомненно Одаренный, но — ребенок. Содеявший непоправимое.

И теперь он спрашивает у нее, что делать.

Наконец она опустила руки.

— Я не знаю.

— Они еще не нашли картину.., то, что от нее осталось.

— А Томаса?

— Не знаю. Я туда больше не приходил.

— Куда?

— Туда, где он был. В потайную комнату. Где мы с тобой прятались.

— Так он был там?

— Да, его туда отвели.

— А ты уверен, что он мертв?

— Он мне велел… Он велел уничтожить картину. И тогда он.., освободится. — Сарио вонзил зубы в нижнюю губу, и она побледнела еще сильнее. — Надо посмотреть, но я.., боюсь.

— Выходит, ты не знаешь…

— Он сказал, это его убьет! Он сказал, что хочет смерти!

У нее саднило в груди. В животе и голове царила ледяная пустота.

— Тогда.., мы должны выяснить. Надо знать наверняка.

— Они узнают. Они обо всем узнают и сделают со мной то же самое…