Эфффект линзы - Irene

На несколько секунд воцарилась такая тишина, что слышно было, как в соседнем дворе вдруг залилась лаем собака. Потом я продолжил уже более спокойным тоном:

— Понимаю, что вас может злить такое ее поведение. Но Маша не просто пытается привлечь к себе внимание — она действительно страдает. И сейчас ее нельзя ругать, бить, наказывать и что-то ей запрещать. Я очень вас прошу.

Карасева продолжала смотреть на меня, как на преступника, но вдруг зажмурилась и зажала рот рукой. По ее щекам покатились крупные слезы, одна за другой, безудержно, будто она не плакала много-много лет. Женские слезы обычно пугают меня до сумасшествия, но в этой ситуации я почувствовал облегчение — впервые эта странная женщина с каменным лицом казалась мне обычным — расстроенным, испуганным, живым человеком. Я побежал на кухню. Через пару секунд она за несколько глотков осушила стакан с водой и, захлебываясь, начала трясти мою руку.

— Это правда… правда опасно?! Но я не пойму… чего? Зачем она?!..

— Скорее всего, она просто задыхается без общения… вы знаете ее друзей?

Она немного отдышалась и покачала головой.

— Ну, Маша почти всегда дома сидит… ей просто некогда — я слежу, чтобы она училась… Я думаю, что если она поступит в областной лицей, то потом будет больше… шансов… на хорошее образование… Ну, там же и дисциплина… и учат лучше…

Я хмуро кивнул.

— Понятно. Ольга Геннадьевна, я бы мог посоветовать вам сейчас только одно: проводите с ней как можно больше времени. Общайтесь, сходите куда-нибудь вместе, приготовьте что-то… Но не пытайтесь расспрашивать о тех группах в Интернете или говорить о смерти — если она поймет, что вам это известно, то будет думать, что за ней следят.

— Я… я понимаю…

— Я постараюсь выяснить, что с ней случилось. Но уже сейчас вижу, что ей очень тяжело без друзей… и без общения с вами.

— Но мы же общаемся… Вечером, за ужином…

— Поверьте, ей этого вряд ли хватает, — я покачал головой. — Тем более, у Маши нет отца…

Ольга Геннадьевна вскинула на меня взгляд, полный боли.

— А у меня — мужа, — женщина горестно вздохнула и промокнула глаза салфеткой. — Как она может так?.. Она же знает, что я работаю целыми днями не просто так. Я работаю, чтобы мы могли выжить. Почему… почему никому не жалко меня? Неужели она не понимает, что, кроме нее, у меня никого больше нет?

Я накинул куртку.

— Покажите ей. Дайте ей понять, что она — это все, что у вас есть. И… простите меня, пожалуйста, что вот так прибежал, накричал… Я очень испугался за нее. Еще и этот случай в нашей школе…

— Какой случай?

Я вздохнул. Конечно, ее жизнь слишком далека от таких прозаических вещей, как самоубийство в школе ее дочери. Мы распрощались, и я отправился домой с тяжелым сердцем.

Не припоминаю, когда мне было так тяжело засыпать. Крутился в постели, считал слонов, пил снотворное… Ничего не получалось — я ежеминутно, ежесекундно боялся… Боялся, что приду на работу — вот как обычно приду! — приготовлю себе кофе, поздороваюсь с учителями, узнаю, что скоро педсовет, и вдруг, посреди этой милой обыденности, прибежит Юля, вся в слезах, и я пойму, что опять опоздал. Никогда не думал, что меня будет настолько сильно беспокоить работа. Нет, черт возьми, это уже совсем не похоже на работу! Школа будто опутала всю мою жизнь. И вся моя жизнь превратилась в сплошную, беспросветную школу.

С тех пор, как я впервые увидел Машиного лопоухого льва, прошло несколько дней, а я практически не сдвинулся с места в своих попытках помочь ей. Постоянное напряжение сделало меня рассеянным. И вот сегодня, уже почти в конце рабочего дня, я устало брел к своему кабинету и вдруг почувствовал, что за мной наблюдают.

Она стояла спиной к окну, облокотившись о подоконник, и солнце — редкий гость в эти мрачные октябрьские дни — просвечивало сквозь взъерошенные золотистые волосы.

— Кирилл Петрович, здрасте!

Блин! Я совсем забыл о Вике. Но вот она, судя по загадочной полуулыбке, все помнила и снова чуяла развлечение.

— Здравствуй, Вика.

— А че это вы не интересуетесь моим самочувствием?

Я остановился, размышляя, стоит ли подходить к ней ближе. Но все же из вежливости приблизился.

— Прости, сейчас немного занят. Как дела?

Вика мечтательно закатила глаза и накрутила на палец тоненькую прядку, спадающую к плечу. Та-а-ак, началось…

— Да вот, хотела на консультацию к вам попасть. Если вам еще интересно говорить о личной жизни.

Заметив, что я на миг замешкался с ответом, Ольшанская отклонилась назад еще сильнее и ее облегающая водолазка поползла вверх, обнажая живот. Будто невзначай, медленно, чуть касаясь, она провела пальцем вдоль боковой мышцы пресса и замерла, наблюдая за моей реакцией. Какого черта?! Она думает, теперь надо мной можно безнаказанно глумиться?! Нет, дорогая, больше никаких красных ушей. Больше так не облажаюсь. Я скептически свел брови к переносице и усмехнулся. В тот момент я не чувствовал ничего из того, на что она рассчитывала, а только раздражение и досаду от воспоминания моего прошлого профессионального фиаско.

— Вика, поверь, это не очень хорошая идея… вести себя так.

— Как?

— Это не красиво.

— Что «не красиво»? Живот у меня некрасивый?

С этим было трудно согласиться. Особенно привлекала внимание эта маленькая блестящая сережка в пупке… От этой мысли тут же пришлось абстрагироваться.

— Ну, какому-нибудь пятикласснику точно понравится! Глянь, сколько их тут бегает…

— А вам?

— Знаешь, если бы я любил, чтобы люди ходили на занятия с голым животом, то и сам бы так одевался. Но, как ни странно, мне нравится, когда одежда соответствует заведению.

Глаза Ольшанской зажглись яростной злобой. Да, Вика, это один-один.

— А, чертова синтетика! — хмыкнула она, одернув водолазку. — Ну, так что насчет консультации?

Ее тон стал значительно менее игривым. Я взглянул на часы.

— У меня есть минут пятнадцать. Можем поговорить.

— Здесь?

— Где тебе удобней…

Боковым зрением она заметила выходящих из кабинета одноклассниц — Лилю Рыбакову и ее подругу, Яну Щепину. Вика приосанилась, будто собиралась толкать речь с броневика. Ага, выступление стало показательным! Я устало закатил глаза.

— Да можно и здесь. Это… Кирилл Петрович… — теперь она говорила намного громче, без мурлычущих низких ноток. — А у вас есть жена?

Я ухмыльнулся. Фу, как грубо… И она думает смутить меня этим?!

— По-моему, ты хотела поговорить о личной жизни…

— Правильно! О вашей! Вы же о моей меня расспрашивали! Ну, так да или нет?