Звездочка - Елена Лагутина

— Уже поздно…

Он поднялся и двинулся к двери.

— Было очень приятно общаться с вами…

На выходе он взял ее руку в свою и некоторое время молчал, разглядывая ее ладонь, точно пытался совместить их линии жизни.

— Мне тоже, — тихо сказала Рита. Точно призналась…

— Если возникнут трудности, помните обо мне…

Он резко выпустил ее руку, развернулся и вышел.

Дверь хлопнула.

Рита еще постояла, прислонившись спиной к косяку, провела по горячему лбу прохладной ладонью, пытаясь успокоить мысли, и только после того как справилась с собой и стала прежней Ритой, она вернулась в комнату и включила компьютер.

«Предавать, унижать, бить в спину — это ненормально…»

Но это — в порядке вещей, возразила она мысленно ему.

Она начала набирать текст — в слабом освещении настольной лампы мелкие буквы расплывались, приходилось напрягать глаза.

«Он взял со стола пистолет.

— Ну, козел, прощайся со светом белым, — зловеще протянул он».

Рита вздохнула, убирая со лба прядь упавших волос. Губы беззвучно шевелились, повторяя грубые и мертвые слова. У писателя Андрейчука был вот такой бзик — писал на бумаге, по старинке, а так как сей писатель был печатающийся, периодически требовались Ритины услуги как наборщицы.

«Наборщица-уборщица», — пошутила Рита.

Слова казались ей тяжелыми, но кому-то это нравилось. Она не знала, кто будет читать подобное, — но несколько раз, останавливаясь у книжного развала, Рита с удивлением узнавала, что книги Андрейчука раскупаются. А ее любимый Торнтон Уайлдер лежит, никому не нужный. И Павича особенно не берут. Вот Андрейчук расходится, а эти нет.

«Настанет время — и все будут думать, что вот эта смурь и есть настоящая литература, — подумала она. — Вообще-то беллетристика происходит от французского — изящная словесность. Только словесность в грубых руках каменотесов теряет изящность. Хорошо, что я не писатель…»

Всего лишь уборщица-наборщица.

Едина в трех лицах: то ночной диджей, то голос Джульетты, чистящей сантехнику, то соучастник «великого творчества», пытающегося заставить литературу зависеть от обывательского разумения, какой ей должно быть…

— И — что самое главное, нигде нет моего лица, — сказала она. — Как ни посмотри, нигде нет меня… А есть ли я вообще в этом мире?

Она отключилась. Набрала пять страниц текста и поняла, что больше не может. Или свалится со стула и заснет прямо на полу, или уткнется носом в монитор. Результат будет один и тот же…

— Всю работу не переделаешь, — вздохнула она. — Пускай Андрейчук ругается… Я же не автомат.

Рита выключила компьютер, нашла в себе еще немного сил, чтобы стащить одежду, — и упала на кровать.

— Ну и денек сегодня выдался, — прошептала она. — Одно слово — выходной!

Глава пятая

СНЫ О ЧЕМ-ТО БОЛЬШЕМ

Виктор проснулся рано. Его разбудил Риммин голос. Она разговаривала с кем-то по телефону. «Скорее всего с матерью», — решил он.

По утрам мать Риммы всегда звонила, чтобы пожаловаться.

— Солнце мое, — говорила Римма своим стальным голосом, — ты же знаешь, что сейчас я ничего не могу сделать… Где я их возьму?.. Я понимаю тебя… Нет, сейчас не могу…

Он догадался, что речь идет о деньгах.

«Поэтому она так громко и говорит, — усмехнулся он зло. — Чтобы до такого осла, как я, дошло — бедняжка жена не может помочь родной матери. Жадный супруг не субсидирует!»

Он встал, включил электрический чайник.

— Мама, я понимаю, но ты же знаешь, как он ко мне относится!

«Ты этого даже представить себе не можешь, душа моя! — растянул он губы в злой улыбке. — Даже в самых страшных снах не можешь представить…»

— Ладно, я попытаюсь… Есть ли в этом смысл, право. Я только и делаю, что пытаюсь, мама. Это бревно…

«Это бревно с удовольствием выкинуло бы тебя из своей жизни, — подумал он. — Или задушило бы тебя… А вот был такой тип — он, говорят, топил своих жен. В ванной. Это просто. Только за ноги дернуть — и все».

— Все, мама. Все. Я приду к тебе, и мы все обсудим. Он встал. Я больше не могу разговаривать…

Сквозь полуоткрытую дверь он видел, как она положила трубку. Потом украдкой бросила взгляд в зеркало. Кажется, Римма нашла свою прическу несколько растрепанной. Она подняла волосы выше, заколола их сзади заколкой. На секунду задержала руки, чтобы дать Виктору время оценить стройный и изящный изгиб шеи. Топкие руки нежно погладили затылок. Виктор невольно почувствовал, как внутри против его воли становится тепло. Римма угадала его смятение и поправила платье — провела руками по бедрам. Медленно, словно на подиуме, повернулась.

Теперь их глаза встретились.

— Доброе утро, — проговорила Римма.

Он не ответил.

Недавнее желание обладать Риммой разозлило его. И несмотря на то что злость эта была направлена на него самого, он охотно перекинулся на Римму.

Пройдя к зеркалу, поправил галстук.

Она стояла, прислонившись к дверному косяку. Глаза продолжали неотступно следить за ним с грустной насмешкой.

«Чертова ведьма, — подумал он, еще больше раздражаясь. — Чертова ведьма. Жадная и алчная».

Он вспомнил про недавний разговор, невольно подслушанный им, и полез в карман. Достав бумажник, отсчитал несколько пятисотрублевых купюр.

Положил их перед Римминым носом на столик, рядом с телефоном.

Она ничего не сказала, только на дне ее глаз вспыхнул недобрый огонек.

— Спасибо, — процедила она сквозь зубы.

Он вышел, так и не сказав ей ни слова.

Когда дверь за ним закрылась, Римма схватила деньги, смяла их и кинула вслед. Скомканные бумажки, шмякнувшись о входную дверь, рассыпались по полу.

— Ублюдок, — прошептала Римма.

По ее лицу текли слезы.

Она хотела бы выкинуть его из своей жизни, как эти бумажки. Никогда больше не видеть надменную улыбку, это холеное лицо… Ни-ког-да. Невозможность этого Римма осознавала, и чем острее и безнадежнее было это осознание, тем сильнее горела в Риммином сердце ненависть.

— Ничего, я справлюсь, — пробормотала она, подавляя ярость.

Взяв себя в руки, Римма собрала купюры с пола, бережно разгладила их.

Пересчитала.

Вышло четыре тысячи.

Нормально, решила она. Три отдаст матери. Тысячи хватит, чтобы прожить какое-то время. До следующей экзекуции — а именно так Римма называла редкие моменты общения.

И ничего унизительного, уже трезво рассудила она. В конце концов, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Первые лучи солнца осторожно вползли в комнату. Рита почувствовала их тепло и улыбнулась.