Василий Каменский . Проза поэта - Василий Каменский

— Хорошо сидит.

— Не шелохнется.

— На нас глядит.

— Девка, мотри, девка персидская у ног сидит.

— В гости едет девка.

— Ох, ох, и какие-то чернущие люди с ним.

— Это негры. Бывали у нас такие. Может, индейцы.

— Ну и добра везет!

— За добром гонял.

За Соколом стройной вереницей тянулись другие струги, искусно изукрашенные персидским богатством.

А когда вся соколиная стая сошлась у пристани, то невиданная красота поразила всех.

И долго никто не мог тронуться с места.

А Степан, сидя на пушке, пел в народ:

Разлетелся сокол в небо знойное,Разгорелся вольной волюшкой.Заалело сердце беспокойноеНад народной долюшкой.Ой, да ой, ты разудалая,Жизнь на Волге — быль бывалая.

Как кончил петь Степан, как посмотрел на народ, на струги свои, на раздолье волжское, ясное, привольное, как взял в свое сердце память о былом, — волнами бурными всколыхнулась грудь: понял разом Степан, как стосковался по родной земле, и не стерпел.

От счастья не стерпел, что снова дома. Слезы упали. Заревел. Вскочил Степан и заорал что есть мочи:

— А и здравствуй, народ родимый, народ вольный, народ астраханский. Бью челом тебе и до сырой земли поклон на веки вечные кладу и от всей понизовой вольницы, от самого сердца, благодарения сказываю за памятную встречу, за дружбу верную. Когда бился в походе и не мыслил, что такие победы одержать доведется, а вот молодчики-братья постарались. Рубились, пластались, вас вспоминали: ужо, видно, соскучились по родным сердцам. Все думали, коли ратного люду не хватит — из вашего брата черпать пригоним. Всего было, всё передумали. Пуще всего жалко удальцов, что головы сложили на чужой стороне.

— Ой, ой, — заойкали на берегу и сняли шапки. Степан встряхнул поникшую голову, взял в руку три ветки: ветку оливковую, ветку шелковичную и ветку кипарисовую, что были сломлены в садах персидских, и, повернувшись к стругам, молвил:

— Эй, вы, понизовые вольники, в победных кафтанах, отчаянные, загорелые пластуны, братья ратные, сходите на берег с песнями да с подарками, делитесь с людом астраханским, делитесь, покуда живы да щедры, снесите на берег все сундуки до единого со всеми богатствами да выкатите бочки с вином огненным, заморским.

Толпа шумела, волновалась, кричала:

— Батюшка!

— Отец!

— Кормилец!

— Солнце наше красное!

— Душа наша!

— Сердце наше!

Степан, пьяный от встречи, шатаясь, подошел к принцессе, а потом разом осушил кубок и снова запел, приплясывая:

Эх, и звонкаяУдаль моя знатная,День мой —Ретивый и горячий конь в бою.Я ли да не знаю,За что свою головушкуБуйным бурям отдаю.

— Эх, Мейран, чуешь ли ты, что у нас тут кругом праздник напропалую разгуливает. Смотри: там наши есаулы сундуки с богатством выворачивают, — персидское ваше золото-серебро-шелк сермяжникам да бабам по совести делят. И всё до ниточки раздадут и вином заморским потчевать станут, до капли последней. Неужели тебе, Мейран, этого добра не жалко?

— Нет, — ослепляла улыбкой Мейран, — мне только жаль, что этого богатства очень мало, а бедных очень много. Я люблю бедных, люблю ваш народ и люблю бедный персидский народ, и мне стыдно, Степан, любимый мой, что я — принцесса, и за это меня не будут любить друзья твои.

Принцесса в горсть собрала концы кос и закрыла лицо, будто луну тучами.

— Много ума, много правды в тебе живет, — гладил Степан руки любимой, — и гордо знать, чуять сердцем, что ты хоть и принцесса, а мудро жизнь понимаешь и радуешься затеям нашим сермяжным, любишь вольницу и за нами от светлой души идешь, от чистоты своей юности. И то правда, что осудят тебя за отца твоего, да и меня осудят, что с царевной связался, а, видно, у любви свой суд есть, свои дороги неосудные. Вот люблю я тебя, Мейран, огненно люблю, и в этой любви — крылья мои, весельё мое и молодость, будто твой сад апельсиновый.

Мейран обвила могучую шею:

— Небо… земля… солнце… полумесяц серебряный… путь золотой… люблю тебя, песней твоей быть хочу, глотком вина счастья в победах твоих…

И когда пришел вечер, и загорелись костры на берегу астраханском, когда расшумелись песни, Степан вышел на берег и всю ночь лихо гулял-пировал с голытьбой.

Тридцать три негра плясали вокруг серебряной бочки с вином и пели свои знойные песни, хлопая в ладоши, ударяя в гонг и рыча тиграми.

Васька Ус на мачту взобрался и оттуда соловьем свистал.

По дороге укатанной

— Раздувай паруса!

— Удивляйся ветрам попутным!

— Ветры и те с нами!

— Пособляют, сердешные! Разумеют в лоб!

— Не зевай, рулевой!

— Дуй, ядреный лапоть!

— Наворачивай! Эх, мазь-яры, ну и берега тут — размалиновые.

— Знай угощайся:

А вот чивай,Да вот чивай,Да чаще брагойПотчивай!

Легкие, раздольные, осенние дни, будто кони стожильные, мчали вольницу от Астрахани к Царицыну, где встречали по-бывалому дорогих гостей.

От Царицына — к приютному Камышину, где текла родной водой речка Камышинка, по которой с Волги не раз заплывали малые струги с молодцами вверх, а там сушью переволакивались на речку Иловлю, — оттуда на Дон выплывали. Так и обратно на Волгу, как было и в первый путь.

Три разгульных денька, три гулящих ноченьки пила вольница камышинскую брагу за это самое место приворотное, причальное, да удачливое, — почти все молодчики отсюда на Волгу вытекли и на Дон связь держали.

Отгостились, в Саратов двинулись.

И в Саратове хлебом-солью встречали батюшку, отца родного, Степана Тимофеевича с соколиками ясными, залетными, перелетными, жизнь окрыляющими.

Отпраздновали круто да жарко, вспоминая о славных огненных днях, когда с боем лихим отвоевали царский-боярский Саратов да сразу вольность казацкую установили и крестьян от рабства помещичьего избавили, от поповского обиранья оттянули, от всяких даней-повинностей очистили, от воеводских злодеев спасли.

Было вспомнить о чем, было чему возрадоваться, ежели кругом, на сколько глаз хватал, благодать жила да дума заботная: только бы удержаться!

Правда, много было и таких в подворотнях, в монастырях схоронившихся, кто беду каркал: вот, мол, погодите — сила царская сломит солому сермяжную, учинит расправу во имя божие, покарает бунтарскую голытьбу. Да только мало кому верилось, что разудалую вольницу победить можно, раз у этой вольницы на плечах — великая разумом голова Степана Тимофеевича.

— Эх, только бы удержаться крепче, — вздыхала молва людская.

А для того удержанья вольности, кровью добытой, всюду, где появлялась вольница, атаман с есаулами перво-наперво ставленных помощников строго проверяли и наказы по устройству казацкому чинили твердо.

Из Саратова вольница в Самару двинулась, и там знатно встречали сермяжных хозяев, и там вспоминали о бывалых жарких днях, и там порядок наводили, наказывая:

— Крепи, храни вольность устроенья жизни, будь настороже, — врагов у нас много, а ежели попадутся — перекладин для царских голов не жалей, иначе несдобровать. Царь с попами да воеводами не спит.

Отведала хлеба-соли, квасу ядреного самарского отпила вдоволь вольница, дружно отгостилась и направила паруса в гнезда насиженные — в горы Жигулевские, к золотым берегам осени волжской, к приюту излюбленному.

— Эх, Васька, смотри, — трепетал Степан, — Волга-мать, будто за руку, ведет вас, малых ребят, на место приживное, пригретое, приласканное.

Васька Ус окинул глазом водную ширь:

— А кабы не Волга, не вылез бы я из пермяцкой берлоги, не отступился с рогатиной от сохатого, не свалил бы кедр, что два века для меня рос, не выделал бы себе самоходной лодочки, не погнал бы с Камы с песнями к тебе, не нашел бы ясного сокола — отменного Степана Разина, не придумал бы: али есаулом твоим стать, али башку сложить за любовь нещадную, за просто так, за здорово живешь. А только и отрады было — что Волга да слава о тебе, о делах неслыханных. А слава будоражила, — говорили разное, праздничное, больше эдак: с донской стороны проявился на Волге богатырь Степан Тимофеевич Разин, силищи непомерной, красоты невиданной, ума могутного, доброты щедротной, а как песню заведет про удаль молодецкую — так все люди вокруг отдают ему животы свои на дела потребные, вольные, праведные. А как кумачовым платочком взмахнет — расписные, острогрудые кораблики подплывают к берегу, а на корабликах здоровенные, рослые молодчики в бархатных кафтанах, сафьяновых сапожках с топориками да кистенями ждут своего атамана Тимофеевича в путь пуститься — молодость потешить, добром купецким запастись, с царской силой посчитаться, померяться. Ох, велика твоя слава богатырская, а атаманова слава шире и круче.