Физик на войне - Олег Казачковский

К концу зимы был построен мост через Сиваш, капитальный, на сваях. Мост стал основным объектом ударов немецкой авиации. Чтобы воспрепятствовать восстановительным работам, немцы использовали специальные кассетные бомбы (их у нас называли авиаматками), которые в воздухе раскрывались и выбрасывали множество мелких гранат, захватывая большую площадь поражения. Гранаты, ударяясь о землю или какой-либо предмет, подскакивали и разрывались на высоте примерно человеческого роста. Бедные саперы, укрыться там было негде! Но мост функционировал почти бесперебойно. Обеспечение движения по мосту считалось настолько важным, что, если какая-либо машина застревала, ее просто сбрасывали в воду. Улучшилось снабжение. Стали прибывать на плацдарм механизированные части. Скоро снова наступать. Почему-то о нашем плацдарме, в противоположность Керченскому, в газетах ни слова. Как будто нас и нет. Неужели там, наверху, опасаются, как бы нас не сбросили в Сиваш?

Наступление началось 8 апреля. Поначалу оно шло не слишком успешно. За долгое время обороны противник хорошо укрепился. Только к исходу третьего дня несколько продвинулись в, казалось бы, наименее подходящем месте. Это узкий, длинный перешеек между двумя озерами, как принято говорить — дефиле. Но выход из него преграждала небольшая высота 33,0, которую все никак не удавалось захватить. На других участках было еще хуже. И тут была предпринята отчаянная попытка ночного штурма. Силами одной пехоты, без всякой артиллерийской подготовки. В расчете на внезапность. И расчет оправдался — высота была взята! Тут же, не дожидаясь полного рассвета, в прорыв ринулись танки с мотопехотой. И сразу же наткнулись на перебрасываемую сюда свежую румынскую дивизию. Хорошо, что наши действовали так стремительно. Дивизия не успела развернуться и была не готова к сопротивлению. Танки буквально ее смяли. Перед нами, шедшими следом, предстала ужасная картина. Других резервов у немцев, по-видимому, не оставалось, а перебросить подкрепления было неоткуда. Наступление нашей 51-й армии шло по всему плацдарму. На Перекопе, справа от нас, одновременно начала активные действия 2-я гвардейская армия. На Керченском же полуострове вот-вот должны были выступить части Приморской армии. Насколько можно судить, первоначальный прорыв был осуществлен именно здесь, у нас.

Мы снялись с позиций и, уйдя вслед за танками, оказались в подвижной группе. Такая уж наша доля — полка РГК. Пока «прогрызали» оборону, мы поддерживали пехоту и воевали вместе с нею. Механизированный корпус был по-настоящему в резерве, т. е. не был задействован вообще. Когда же добились успеха, полегчало пехотным соединениям, участвовавшим в наступлении. Противник начал отходить по всему фронту и практически перестал оказывать сопротивление. Нам же пришлось переключаться из одного подчинения к другому и безо всякой передышки идти в прорыв. К тому времени такое переключение было хорошо отработано и шло без сбоев. Но физическая нагрузка, естественно, для всех была значительной. Зато какое особое, волнующее чувство испытываешь, когда, наконец, устремляешься вперед. С ветерком на машине мчишься по местности, где перед этим был противник, столь привычно знакомой по длительным наблюдением и так же долго остававшейся недосягаемой.

Наша подвижная группа вышла на оперативный простор и стала быстро продвигаться на юг. По первоначальному. плану должны были, пройдя примерно 40 км, к вечеру остановиться. Но, так как противник практически не оказывал сопротивления, командование приняло решение двигаться дальше. Всю ночь шли вперед — мимо татарских деревушек, жители которых тоже не спали и, выстроившись мрачными тенями неподалеку от дороги, молча смотрели на нас. К утру были уже под Симферополем. Остановились в районе Сарабуза, где сходятся дороги из Перекопа и Джанкоя. Только заняли огневые позиции фронтом на север, ожидая отходящих оттуда немцев, как сзади послышался гул заводимых моторов. Оказалось, совсем рядом аэродром. Развернули орудия на 180° и открыли огонь. Не могу сказать, сколько подбили, части самолетов все же удалось подняться. Но если до этого прилетали бомбить 10–12 «юнкерсов 87», то теперь их осталось всего лишь три.

Танки вскоре ушли, оставив с нами человек двадцать пленных немцев. Выстроились они шеренгой на пригорке, смотрят на нас, мы на них. Что с ними делать? И вдруг вперед выходит Толя Цуркан. Неужели он и немецкий знает и будет с ними разговаривать, как тогда с румынами? Но, что это? Толя выхватывает у одного из бойцов автомат и спокойно, словно всегда этим и занимался, начинает стрелять. Один за другим падают немцы. Толя продолжает стрелять. Никто его не останавливает. Я, как и другие, — в каком-то оцепенении. Неужели это наш Толя? Неужели он может так запросто стрелять в безоружных людей? Умом понимаешь, война есть война, может быть, объективно это и правильно. В любой момент могут подойти крупные силы отступающих немцев. Тогда нам придется туго. Пленные — лишняя обуза и лишняя опасность. В автомате кончаются патроны, а один, последний солдат, остается стоять. Взмахивает руками, что то кричит. Может быть, сохранит ему жизнь? Но нет, не раздумывая, Толя вытаскивает свой пистолет и довершает расправу. Изменился ли Толя после этого? Ничуть! Все такой же доброжелательный, отзывчивый товарищ. Все так же восторженно говорит о той далекой девушке в Сталинграде, все так же пишет ей письма. Впрочем, потом он все-таки нашел себе подругу поближе. А то страшное, синдром палача, скрылось в тайниках его души и больше не появляется. И самое странное, отношение к нему, внутренние чувства мало изменились. Может быть, здесь и сказалось то душевное огрубление, о котором писал Ремарк.

Итак, наш артполк очутился один в тылу противника на стратегически важной развилке дорог в качестве заслона на случай попытки отходящих с севера немцев прорваться к Симферополю. Ни пехоты, ни танков с нами нет. Нужно продержаться, пока не подойдут подкрепления. Положение серьезное. Весь день появлялись отдельные разведывательные группы противника. Но до настоящих столкновений дело так и не дошло. Назавтра начали прибывать передовые отряды нашей пехоты и стало поспокойнее. Основные силы отступавших немцев так и не вышли на нас. Видимо, обошли стороной вдоль берега на Севастополь. За эту операцию наш полк был удостоен наименования Симферопольский.

Перед началом наступления те, кому это положено по службе, предупреждали о необходимости особой бдительности. Говорили, что, по имеющимся сведениям, немцы приступили к массовому отравлению запасов вина. Ни в коем случае нельзя его употреблять. И вот, в первый же день после прорыва, наши бойцы в одном из хуторов обнаружили небольшой винный погребок. Пить не решились. Тем более, что, как сказали жители, там проживал немецкий врач, у которого ядовитые снадобья могли быть под рукой. Но все же пару бочек погрузили в машину. Находчивости нашим солдатам не занимать! Отправились дальше и по пути прихватили с собой первого же попавшегося немца. Вечером на привале наступил кульминационный момент. Объяснили немцу, что он должен отведать вино, которое, как подозревают, отравлено. Немец тут же заявил, что такого быть не может. Ему налили кружку и он без колебаний всю ее выпил. Проходит минута, вторая, третья. Все на него смотрят, с ним ничего не делается. Сколько же нужно ждать, чтобы убедиться в безопасности? Никто не решается начать. Тут взбодренный вином немец протягивает пустую кружку, просит еще налить. Наши не выдержали: ты подождешь, сначала нам. И начался пир, не без участия в нем и пленного. Очень быстро выяснили, что «Гитлер капут!» и что сам он из рабочих, чуть ли не коммунист. Потом некоторое время ездил с нашими, помогал на кухне, в общем, стал совсем своим. А когда пришло время с ним распрощаться, позаботились, чтобы он попал в колонну с немцами, а не с румынами. Ходили слухи, что те, если их большинство, издеваются над немцами.